Её мужчины, её семья и её «что-то иное»

      Она не спит. Принимает удобные позы, выравнивает дыхание, закрывает глаза, позволяет мыслям течь свободно, вспоминает все когда-либо слышанные техники расслабления и медитации, вконец отчаявшись, пытается считать чертовых овец и только после тысячной неудачной попытки заснуть сдается. Как и бессчетное множество канувших в небытие ночей, эта не расщедрится на незаслуженные дары: благословенное забытье, в котором так нуждаются тело и разум, по-прежнему остается недостижимым. Невзирая на изменяющиеся факторы окружающей ее действительности и прочую ерунду, такая малость, как ночной сон, была, есть и будет ей недоступна.       А ведь именно возвращенная обратным очеловечиванием способность спать стала той маленькой радостью, что не позволила беспросветному одиночеству пыточной камеры свести ее с ума. Отсутствие сна не тяготило Ольгу в ее многолетнем посмертии. Однако сейчас, лежа в приятном полумраке собственной спальни, согретая теплом спящего рядом с ней человека, оставив за спиной исполненные безысходности и отчаяния месяцы заточения, испытав за прошедшие день и вечер весь спектр возможных эмоций, она чувствует себя снова преданной. Жестоко преданной и на этот раз собственным организмом. Она не просто устала, она вымоталась. У нее нет ни единой причины, чтобы не заснуть. Сложились все факторы окружающей ее действительности. Бессоннице не оставлено ни шанса. И, тем не менее, она не спит.       Ольга разочарованно выдыхает и снова меняет позу. Если бы не спящий Сережа, она заорала бы в голос. Ее руки и ноги налиты свинцом. Постель до отвращения мягкая. Она замирает, борясь с перерастающим в потребность желанием сменить положение тела. Сил, чтобы подняться, нет. Лежать невозможно. Будто каменное, тело ноет. Ее тошнит от усталости. Ей неудобно. Стиснув зубы, она переворачивается на другой бок. Простыня неприятно шуршит. Смена позы не приносит облегчения. Боль в пояснице становится непереносимой. Но она вновь замирает, заставляет себя застыть в неудобной позе, чтобы не разбудить Сережу. Ей явно не станет лучше. Так пусть хоть один из них отдохнет.       Теперь они лежат лицом к лицу. Непроизвольно ее рука тянется поправить сползшее с Сережи одеяло, Ольга ловит себя на этом ‒ одновременно таком естественном и абсолютно несвойственном для нее ‒ действии и до крови прикусывает нижнюю губу. Его лицо во сне выглядит совсем юным. Ей хочется верить, что дело в полумраке и игре теней, а вовсе не в том, что возраст отца ее будущего ребенка едва перевалил за отметку «20». Ольга крепко зажмуривается и гонит прочь навязчивый вопрос: «Во что ты ввязалась?!» Она не будет мамочкой им обоим. Она в принципе отказывается быть «мамочкой».       А сам Сережа, которому за каким-то дьяволом не терпелось стать родителем, чего он хочет на самом деле? Иметь вместе с ней ребенка? Взять реванш у собственной деструктивной семьи? Попытаться не сдохнуть от передоза до двадцати пяти? А, может быть, стать богатым и знаменитым? До прошлого вечера она не задумывалась о том, что ее золотой мальчик может быть действительно талантлив. Но она увидела его на сцене, где он был центром притяжения взглядов и эмоций, без каких-либо усилий творил настоящую магию и откровенно наслаждался происходящим, и пришла к выводу, что при более удачных для него вводных этот мальчик мог бы достичь много бóльшего. Выступать не в богом забытых провинциальных клубах, но с легкостью удерживать внимание стадионов. Стать популярным не у кучки обдолбанных фанатов, а, чем черт не шутит, в масштабе целой страны. У него всё для этого было: молодость, страсть, талант, красота. Вопрос, хотел ли он этого? Вопрос, хотела бы этого для него она?       «Ты мое наваждение…» Ее губы оживают, беззвучно, сами собой они проговаривают, вновь и вновь повторяют, будто смакуют, слова песни, которую написал для нее Сережа. Он был ее наваждением с тех пор, как она его встретила. Глаза, ресницы, улыбка ‒ ее болезненное пристрастие, ее фетиш. Казалось, само провидение посмеялось над главным принципом ее посмертия ‒ не влюбляться в собственную еду.       Она открывает глаза, чтобы посмотреть на Сережу. «Это не любовь, это что-то иное, опасное, дикое…» Ее губы живут своей жизнью, глаза широко распахнуты ‒ она смотрит, но не видит, напряженно вглядывается в темноту спальни, а перед ее мысленным взором простирается лес поднятых, покачивающихся в такт звучащей мелодии рук. Прямо за ними, она пока еще не видит, но знает, ‒ сцена. Сцена и Сережа, который написал для нее песню.        «Что-то иное», ‒ беззвучно проговаривают ее губы.        «Это не любовь», ‒ думает она, а перед ее глазами ‒ лес, теперь уже настоящий, с деревьями и листвой, разверзнувшаяся под ногами, ощетинившаяся острыми кольями бездна и сильные руки, удержавшие ее от падения. Легко и уверенно вытянувшие ее из раззявленной пасти смерти. Она тихонько выдыхает. Это не любовь. «Что-то иное», ‒ артикулируют губы. Что угодно иное ‒ безысходность, привычка, пусть даже привязанность, черт с ней, пусть на грани зависимости, но не любовь. В этом у нее не может быть ни малейших сомнений. В какой бы гормональный водоворот ни затягивала беременность ее предательски меняющееся тело, сознание остается ясным и трезвым. «Ты в ловушке», ‒ мысленно приказывает она себе. Не влюбилась, а оступилась и угодила в ловушку. Вот только чтó это за ловушка и существует ли она где-то, помимо ее головы? Ведь она сама, она и никто другой, выстроила стены своей новой клетки. Выстроила, обустроила и, кажется, начала вить гнездо. Это она в первые минуты встречи рассказала Сереже о беременности. Она без сомнений и рефлексии раскрыла тайну, веками оберегаемую семьей и хранителями. Призналась в любви. Без обручального кольца, но уже подписалась на роль жены и матери.       Ольга хмурится, осторожно, стараясь не разбудить Сережу, подтягивает колени к груди, тем самым меняя одну неудобную позу на другую, увы, ничуть не менее дискомфортную. Она смотрит на его лицо, пытается поймать и зафиксировать вызываемые увиденным эмоции, но всё, что она испытывает ‒ это страх. Она уже была чьей-то женой. Была достаточно наивной, чтобы искренне уверовать в возможность на двоих разделенной вечности. Нужно было сойти с ума, чтобы хотя бы пожелать самой себе повторения опыта «счастливой семейной жизни» и его окончания, который она десятилетиями безуспешно пыталась вытравить из памяти.       «Опасная, дикая, двойная сплошная…» Ее губы дергаются, изгибаясь в кривой усмешке. Сережа умеет подобрать точные слова. Двойная сплошная. Та самая черта, которую ей ни при каких обстоятельствах не следовало переступать.       Ольга вытягивает руку, чтобы снять напряжение в запястье. Другой рукой ‒ аккуратно и по возможности бесшумно ‒ растирает свои каменные шею и плечи. Усилием воли она выравнивает дыхание и отказывается думать о том, чтó станет с ней завтра. Если так плохо уже сейчас, чтó будет через день, через два, через неделю, через несколько гребаных месяцев?! Страх смерти, страх родов были ее неотступными спутниками в течение каждого дня ее заключения, но вот о том, что до чертовых родов нужно будет как-то дожить она умудрилась не задуматься. «Тебе плохо оттого, что происходит гормональное перестроение», ‒ вспоминает она слова Жана и его снисходительно-понимающий взгляд всезнающего доктора. Ее вовсе не удивляет, почему он стал тем единственным, не считая Сережи, кто порадовался известию о ее беременности. Для него это было врачебным вызовом, чудом природы, уникальной возможностью для исследования. Ей нужно было с этим жить. Более того, если ей повезет с этим выжить, кошмар не закончится. Ее жизнь никогда больше не станет прежней. А она понятия не имеет, чтó ей с этим знанием делать.       Как же так получилось? Когда, в какой момент она навсегда утратила контроль над своей жизнью? Чтó стало той точкой невозврата, заступив за которую, она собственными руками лишила себя будущего? Она действительно хочет отдать обещанную ей вечность в обмен на грязные пеленки? Обабиться, очеловечиться до полной неузнаваемости? Отринуть, перечеркнуть прошлое, чтобы с головой погрязнуть в настоящем, в котором она натирает полы, позволяет себе заплакать перед толпой людей, благоговейно вслушивается в пропеваемые для нее со сцены слова и в любой момент может умереть? Неужели она готова на всё это пойти?! И что получит взамен? Воспеваемую поэтами «истинную любовь» или банальную до омерзения бытовуху? «Что-то иное», ‒ мысленно повторяет она. «Это не любовь», ‒ сами собой артикулируют губы. Она на самом деле собирается играть в семью вместе с безмятежно спящим рядом с ней мальчиком? Или она уже заигралась ‒ окончательно и бесповоротно? Достаточно вспомнить, сколько раз она и Сережа за один только вчерашний день произнесли слово «семья».       Она осторожным, невесомым прикосновением дотрагивается кончиками пальцев до его волос. Привычная, но всё еще ошеломляющая нежность с током крови разливается по ее телу. На мгновение Ольга забывается ‒ больше не ощущается дискомфорт, в никуда, будто их и не было, испаряются терзавшая ее неопределенность и страх будущего; как впервые, каждой клеточкой она испытывает схожее с эйфорией чувство легкости, буквально воспаряет над неприглядной реальностью. Мальчик умеет творить магию не только на сцене. «И мы летим вверх», ‒ думает она и счастливо улыбается в темноту спальни.       Часа три назад, глядя в зал и по привычке отыскивая среди сотен других ее взгляд, Сережа со сцены сказал, что ему чертовски надоело быть мудаком. А вот ей чертовски надоело врать самой себе. Отслеживать и подавлять вновь и вновь вспыхивающий мигающими огоньками на периферии сознания вопрос, а что если этот мальчик, написавший для нее самую красивую песню на свете, и был ее семьей в подлинном понимании смысла этого слова? Слóва, к которому за прошедшее столетие Ольга приучила себя относиться с настороженностью и держа фигу в кармане.       Само понятие «семья» олицетворяло собой остракизм, извечные насмешки, холодность, а с недавних пор ‒ еще и предательство. Она никогда не была достаточно хороша для них. Сколько бы их просьб она ни выполнила, как бы ни прогибалась, чем бы ни рисковала. Она всегда была лишней, той, чье присутствие только терпели, но никогда не принимали за свою. Даже до появления в «клане» всеобщей любимицы, Аннушки. Ольге казалось, что за столько лет она свыклась с ролью отверженной, смирилась и успокоилась. Она и сама, не питая теплых чувств к членам вездесущей семейки, которой наградил ее Жан, старалась минимизировать их встречи. Ее более чем устраивала жизнь одиночки, а если точнее ‒ вечное посмертие. Прожитые годы не сказывались исключительно на ее внешности, внутренне она менялась с каждым прожитым десятилетием. Подаренная Жаном вечность медленно, но верно обтачивала ее, будто волна камень. Незаметно для себя она становилась циничнее и жестче, больше не верила ни в бога, ни в черта, расчетливо и бесстыдно использовала других в своих целях, ни к кому не привязывалась и никому не доверяла. После ухода Жана у Ольги были мужчины, с которыми, если бы она позволила, смело можно было вступать в отношения, основанные не только на сексе. Но она трезво оценивала перспективы и риски подобных сближений с непосвященными в ее тайну людьми и в решающий момент обрубала чужие надежды равнодушным и твердым «нет». Одиночество не было для нее проблемой. Для «поговорить» к ее услугам всегда был Жан. Приток желающих скрасить ее ночи не оскудевал, и для этого ей вовсе не требовалось кого-то «зачаровывать», чем часто пенял ей бывший муж. Она долго и скрупулезно выстраивала свою жизнь в соответствии с собственными предпочтениями и потребностями. На пути к желанной гармонии вставали перманентно потрясающие страну перемены от худшего к еще более худшему, семья, которая то ли помогала ей выжить в обожаемом Аннушкой «коммунистическом раю», то ли откровенно ставила своей целью свести ее с ума. Однако всё в этом мире имеет свойство заканчиваться, и в этот раз случившиеся со страной перемены стали для Ольги счастливыми. В XXI век она вступила полностью довольная собой, сложившимся мироустройством и наконец-то обретенной возможностью дистанцироваться от семьи. Последующие два десятилетия прошли без волнений и потрясений. Ольгу устраивали и ее настоящая легенда, и образ жизни. Она по-детски радовалась техническим новинкам, приложениям для знакомств и социальным сетям, куда несмотря на строгие запреты иногда добавляла свои особенно приглянувшиеся ей фотографии. Она по-прежнему ни с кем не сближалась, дифференцируя окружающих исключительно с точки зрения степени полезности для себя. «Для души» и «поговорить» у нее оставался, как и прежде, являвшийся по первому зову Жан. Для получения иных удовольствий ей зачастую не требовалось называть свое имя. Она не хотела и не собиралась ничего менять в упорядоченном течении жизни, но в октябре 2019 года познакомилась Сережей и что-то пошло не так.       Еще тогда, в самом начале, она ловила себя на мысли, что есть что-то нездоровое, пугающе странное в том, насколько ей нравилась его близость. Нравилось касаться его, прижиматься всем телом, залезать на колени, класть голову ему на плечо, целовать ‒ всё то, чего она избегала в отношениях с кем бы то ни было, до и после секса. Она не питала иллюзий на его счет, но уже на вторую неделю регулярных встреч вызвала мастера, чтобы поменять замки на дверях, и без каких-либо сомнений вручила Сереже второй комплект ключей.       Сейчас, когда весь ее мир, словно по рельсам, неуправляемо катился в пропасть, близость Сережи стала ее аккумулятором, подпитывала, заряжала энергией, внушала утраченное чувство безопасности. Месяцы, проведенные в одиночной камере ‒ без солнечного света, свежего воздуха и общения, больно ударили по ее психике. Больнее, чем пережитые войны и революции. Какие бы сложные отношения ни связывали ее с семьей, она никогда не думала, что ею пожертвуют ‒ легко и походя, словно выбывшей из игры пешкой. Визиты Жана не скрашивали общую картину, скорее ‒ усугубляли. Она чувствовала себя брошенной. Выброшенной из их жизни. Жан, лишь поначалу отводивший глаза и просивший ее «чуть-чуть потерпеть», очень быстро освоился в их новой реальности и начал относиться к ней, как к своему питомцу. В нужное время покормить, иногда пожурить, совсем изредка, чтобы бесповоротно не одичал ‒ погладить по шерстке. Если бы ее спросили, она ответила бы, что ему это нравилось. Она была только его питомцем. Живущим от одного его прихода до следующего. Кроме его визитов, в ее ограниченном решетками клетки мирке не происходило вообще никаких событий. Она ждала его. И, конечно, он это видел. Мучительнее всего для нее был его запах. Помимо окончательно переставших ее волновать духов своих бесконечных любовниц, Жан пах небом и солнцем, приносил на волосах и одежде такие пряные, кружившие голову запахи городских улиц. Он пах свежей листвой, весенней грозой, летним вечером, он пах жизнью. Он пах свободой. Он приходил и уходил, равнодушный к ее страданиям. Глухой к мольбам. Безразличный к любой из ее попыток вывести его из себя. Слишком долго и слишком хорошо они знали друг друга. Каждая провокация, еще даже не зародившаяся в ее воспаленном мозгу, была известна ему заранее. Она понимала это. Но его равнодушие ранило, ранило настолько болезненно, что порой ей казалось, что она истекает кровью в его присутствии. А он приходил и уходил. Приходил и уходил. Приходил и уходил, не обращая никакого внимания на то, что она сходит с ума. Ей не были нужны его пропитанные сарказмом шуточки. В беспросветном мраке тотального одиночества ей нужен был кто-то, на кого она могла опереться. Кто-то, кто разглядел бы спрятанные за презрительным выражением ее лица истинные эмоции. Увидел поедом евшую ее боль, выносить которую она больше не могла. Но Жан видел лишь то, что ему хотелось. Он не собирался эмоционально вовлекаться в жизнь своей бывшей. Если раньше у нее возникали сомнения по поводу остававшихся у него к ней чувств, теперь все они были развеяны. Он возбуждался исключительно на физиологию. Тошнит ли ее по утрам? Есть ли у нее аппетит? Не появилась ли у нее тяга к человеческой еде? Испытывает ли она какие-то новые для себя ощущения? И к ее стыду, она отвечала на все без исключения вопросы. Ей хотелось видеть его заинтересованность в себе. Пусть исключительно медицинскую. Она позволяла себя осматривать ‒ по первому его пожеланию ‒ и счастливо замирала, когда его рука мягко, но уверенно ложилась на ее живот. Она старалась запомнить, сберечь, сохранить на будущее это ощущение прикосновения к себе другого человеческого существа. А ведь еще несколько месяцев назад ей и в голову не могло прийти, что в мире существует такая поистине кошмарная вещь, как тактильный голод, как не имела понятия, куда он однажды сможет ее завести. Жан, который раз за разом, на автомате повторял, что ей нельзя нервничать, не мог и представить, насколько близко подошла она к краю, где от безумия ее отделял один единственный маленький шажок. И она опасно балансировала, пытаясь не сорваться в ширящуюся перед ее ногами бездну. Ей абсолютно не за что было зацепиться, чтобы удержать себя от падения. А когда однажды Жан не пришел, вместе с ним она утратила и последние связи с реальным миром.       Дни, когда кровать была единственным ее имуществом, стали самыми черными, что ей когда-либо довелось пережить. Ей не на что было отвлечься от собственных мыслей. Она лежала, смотрела на прутья решетки и снова и снова заставляла себя свыкнуться с тем, что в этом вакууме пройдут не дни, не недели, а месяцы ее жизни. Это нестрашно, говорила она себе. Она может спать. Она может напрячь воображение и представить себя в любом месте, в каком только пожелает. В конце концов, она может сколько угодно раз дотрагиваться до решетки, пока какой-то из них ее не убьет. «Вот видишь, из любой ситуации всегда можно найти выход!» ‒ радостно, вслух сообщила она самой себе и смеялась, смеялась, смеялась, пока не осознала, чтó делает, и не пришла в ужас. Дорога в никуда оказалась куда короче, чем она думала. И если бы за ней не пришел Сережа, возможно, пути на плаху нашлась бы более подходящая альтернатива в виде палаты с мягкими стенами.       Ольга проводит рукой по лицу, отгоняя болезненные воспоминания. Она дома, она свободна, а Жан и его семья могут катиться к дьяволу. Потраченных за прошедший вечер нервных клеток было более чем достаточно. Она хотела бы, по-настоящему хотела, чтобы ей «было плевать на них», как у волчьей ямы бросил ей в лицо Жан. Вот только есть ли смысл врать самой себе? Она не собиралась их «подставлять» ‒ ни дважды, ни единожды, просто не собиралась. Весь Сережин концерт она просидела, как на иголках, неосознанно повторяя про себя выученные в детстве слова молитвы богу, в которого не верила более ста лет. Она знает одно: потерять Жана ‒ все равно что наживую вырезать из грудной клетки все еще бьющееся сердце. Она может его ненавидеть, презирать, не желать видеть, но он ‒ часть ее самой ‒ неотъемлемая, необходимая, функциональная. Она нуждается в его отрезвляющих советах и нравоучениях, хотя бы изредка ей нужно видеть его глаза, чтобы вновь обрести ускользающую из-под ног почву. Она никогда не скажет ему, но, кажется, в этом мире не существует ничего такого, чего она не смогла бы ему простить. Бесконечные измены ‒ пожалуйста. Роман с Аннушкой ‒ ради бога! Когда-то он бросил ее, с легкостью переступив через собственные клятвы и данные обеты. Уязвленная гордость порой до сих пор требует отмщения, но в глубине души она простила его едва ли не сразу же. Не поняла, не приняла, но простила. Он мог предавать, подрывать ее безграничную веру в него, трахать баб у нее на глазах ‒ всё это не имело и не будет иметь для нее значения. Чувства к нему всегда стояли над сиюминутными эмоциями и страстями. За столько лет она реально приросла к нему всем своим существом. И, да, испытываемые ею чувства, наверное, можно было бы назвать дурацким словом «любовь», если бы они не были куда более всеобъемлющими ‒ алогичными по своей природе, глубинными, безусловными, неотделимыми от ее сознания. Ей плевать, что он никогда не узнает, как бесконечно много для нее значит. Она не нуждается во взаимности. «Я рада, что вы живы», ‒ в этой фразе она и так позволила себе сказать больше, чем готова была показать. Пусть думает, что она из подлости не оставила им канистры и бросила телефон в яму. Ей только на руку. Чем хуже будут они о ней думать, тем дальше она сможет от них держаться. Больше никаких попыток стать частью семьи. Спасибо за науку, урок с желанием помочь Аннушкиному Ване ею отлично усвоен.       Ольга кидает быстрый взгляд на спящего рядом с ней человека. Ей не нужна семья Жана, да, но чтó им с Сережей мешает построить собственную? «С блэкджеком и шлюхами», ‒ невольно улыбается она немедленно всплывшей в голове одной из его излюбленных фразочек. «Но почему нет? ‒ думает она. ‒ Почему нет?»       Он был единственным, кто не забыл о ней и не отпустил. Прошлой ночью, когда они вместе вернулись домой, он несколько раз пытался рассказать ей о том, как не мог примириться с оглушившим его известием о ее смерти. Рассказать, как тщетно старался забыться в алкоголе и веществах, какие только мог достать. Рассказать, что его боль не смогли заглушить самые сильные наркотики. Рассказать о том, как засыпая под кайфом, он мечтал больше не просыпаться. Он говорил о надежде, которая вопреки всякой логике не желала его оставлять. Сбивчиво и путанно ‒ то ли от алкоголя, то ли от сильных эмоций, то ли от бешеного микса того и другого, он рассказывал, как посреди ночи, сжимая лопату, неприкаянным призраком бродил среди могил в попытках разыскать крест, на котором было написано ее имя, а потом лихорадочно рыл землю и боялся лицом к лицу столкнуться с отрезвляющей правдой. Он очень старался, но никак не мог выговорить словá «разложившиеся останки». Если бы он нашел их, если бы он их увидел, то, скорее всего, той же ночью «ширнулся бы так, чтобы на этот раз уже не проснуться». Слезы в его глазах, когда он рассказывал о найденных в гробу бутылках с водой, произвели на нее сильный эффект. Она слушала и не могла поверить, что он действительно это сделал. А он, успокоившись, взял ее за руки и ответил на так и не прозвучавший вопрос «зачем?». «У меня был выбор, ‒ сказал ей Сережа, ‒ сойти с ума от неопределенности, сойти с ума от горя, если бы я обнаружил тебя в гробу, или сойти с ума от счастья, если бы в гробу тебя не было. И эти варианты только звучат одинаково. У меня был шанс. Один из трех. Если бы я им не воспользовался, разве тем самым я не предал бы всё, во что верил? Если существовал шанс, пусть даже один из миллиона, что ты жива, разве возможно было поступить иначе? А когда я увидел бутылки с водой, отыскать тебя было лишь делом времени».       Ольга прикрывает глаза и на один краткий миг позволяет себе недопустимую слабость ‒ задуматься о том, что вновь стать человеком ‒ не такой уж и плохой выбор, чтобы дожить свой век. Да, люди смертны, люди слабы, люди предсказуемы и подвержены всевозможным страстям. Но именно они, смертные, слабые, наивные в следовании идеалам и кодексам чести, были способны на поступки и подвиги. Имея возможность предать, не предавали. Получив шанс спасти свою шкуру, рисковали собой. Глупо романтизировать или идеализировать людей, оставив за спиной столько прожитых лет, но трудно не признать, что именно они жили по-настоящему ‒ зажигались и сгорали, ненавидели и любили, торопясь испытать всё, что могла преподнести им их такая короткая жизнь. Она вспоминает равнодушные глаза всё повидавшего Жана, когда она, в очередной раз не сумев сдержать слезы, умоляла его помочь ей сбежать. Хотела бы она видеть рядом с собой такого мужчину? Мужчину, обладавшего сверхсилой, которой трусил воспользоваться? Бессмертное и всесильное сверхсущество, неспособное и шага ступить против воли патриарха своей семьи? Стоила ли чего-то эта сверхсила, начисто лишающая тебя эмпатии и человечности?! Будучи человеком, ты можешь совершать глупости и безумства, не задумываясь о последствиях, рисковать жизнью ради спасения любимой женщины. Раскапывать могилы посреди ночи. Напиваться в хлам, чтобы забыть о терзающей тебя боли. Бросаться в схватку и с богом, и с чертом, и не ждать на то чьего бы то ни было разрешения.       Ольга резко встряхивает головой, останавливая поток сознания. Чтó бы она ни думала, Жан ‒ врач и спасает жизни, а ей уже поздно становиться идеалисткой. И, нет, она не отдаст свою вечность. Меньше всего она хочет доживать свой век человеком. Стареющая и дряхлеющая женщина ‒ это не про нее. Она не умрет в чертовых родах, найдет способ возвратить утраченное бессмертие и больше никогда не почувствует себя слабой. Она будет жить, будет любимой и сможет создать такую семью, какую только захочет. С ребенком, блэкджеком, шлюхами и мужчиной, которого с полным правом может называть «мой герой». Он хотел отыскать ее, и он это сделал. Не подобострастно откупился от жалкого человечишки, возомнившего себя хранителем величайшей на земле тайны, а достал пистолет и пришел за ней. Он оказывался рядом, когда она в нем нуждалась. Не отстранялся, когда она теряла над собой контроль. Никогда не отмахивался от ее слез или страхов и тем более не высмеивал их. Сережа действительно любил ее ‒ так, как умел только он, любил и принимал ‒ безоговорочно, со всем ее пропитанным вековой пылью «багажом», эгоистичную, жестокую, властную, саркастичную, мстительную, отчаявшуюся и напуганную до истерики. Какие еще доказательства его искренности ей нужны? Если она откажется от страшащих ее «игр в семью», получится ли после всего, что было, вернуться к прежней жизни? И главный вопрос, хочет ли она туда возвращаться? Если бы Сергей не искал ее, она еще могла бы задуматься над ответом. Но не после того, как он вошел в ее камеру. Она даст их мезальянсу шанс. Пусть тем самым и совершит самую большую глупость за все прожитые под небом годы. Она хочет, и она это сделает.       «Будто ты для меня была создана из огня, из смолы, из терпкого воздуха…» С ее тщательно проговаривающих слова губ по-прежнему не слетает ни звука. Тихонько и осторожно она двигается вперед, прижимается к теплому телу и с наслаждением пристраивает голову на груди Сережи. В этой позе ей наконец-то становится комфортно, и она удовлетворенно закрывает глаза. Они оба выстрадали свой шанс на общее будущее. И подлинной глупостью будет им не воспользоваться. Хотя бы не попытаться.       С рассеянной полуулыбкой она прислушивается к его сердцебиению. Если он ‒ ее вознаграждение за вычеркнутые из жизни месяцы, возможно, когда-то она сможет оглянуться на них с благодарностью. Если бы этих месяцев ‒ надломивших ее, только чудом несмертельно ранивших ‒ не было, как бы она узнала, кто чего стóит? Она никогда не верила, что Жан может ее предать. И она понятия не имела, насколько небезразлична была Сереже. Месяцы страданий расставили точки над i. Она многое поняла не только про окружавших ее людей. Кое-что она узнала и про себя. Когда ей почти удалось сбежать, страх за Сережу пересилил ее животный ужас перед возвращением в богом проклятую клетку. Она вернулась в свой ад добровольно. Сознавая все безрадостные для себя перспективы. Зная, что ее второй удачной попытки вырваться на свободу тюремщики не допустят. Почему она вообще пошла к нему ‒ туда, где ее не могли не искать, а не попыталась найти более безопасное место?! Ответ был до смешного банален. Она соскучилась. Соскучилась по нему так сильно, что у нее не было других вариантов, куда направиться после побега. Она помнит удивление и недоверие во взгляде пришедшей ее допросить Анны, когда Ольга ответила на вопрос, почему она так легко сдалась. «Вот здесь со мной мой ребенок. А вот здесь ‒ папа моего ребенка. Я должна была позаботиться о них». Ее ответ был искренним лишь наполовину. Ребенка она воспринимала абстрактной частью самой себя, а о себе в тот момент она думала в последнюю очередь. Впрочем, на месте Анны Ольга тоже удивилась бы и не поверила. Самопожертвование ‒ это настолько не про нее, что к ее словам нельзя было отнестись иначе, чем как к глупой шутке. Вот только Ольга не планировала шутить. Увидев в окне отсветы многочисленных фонариков, она смертельно испугалась за Сережу. Поколения хранителей сменялись, но методы и жестокость ‒ никогда. Если бы они поняли, что в доме есть люди, Сергей и девочка, которая с ним была, при наилучшем исходе назавтра очнулись бы обколотыми транквилизаторами в какой-нибудь удаленной от цивилизации психиатрической клинике, за высоким забором которой охотившиеся за ней люди безжалостно заставили бы их похоронить годы, а, может, и десятилетия жизни. Перед толпой мужиков с шокерами в ее положении Ольга была бессильна, но у нее оставался небольшой временной люфт на то, чтобы скрыться. На кону стояли ее жизнь и свобода против жизни и свободы мужчины, с которым ее связывал недолгий ‒ всего-то пять месяцев! ‒ роман. Сергей и понятия не имел о том, чтó решило его судьбу. Если бы он был дорог ей чуть меньше! Она отдавала себе отчет, что ради его безопасности приносит в жертву собственное будущее. Но вернись назад, поступила бы так же. Ее мальчик должен был наслаждаться молодостью и свободой, выступать в клубах, сводить с ума втрескавшихся в него фанаток и укладывать в постель всех девиц, которых только пожелает. Должен закончить университет, влюбиться в подходящую ему девушку, с ней завести ребенка, повзрослеть и остепениться, прожить достойную и счастливую жизнь. Ольга не взвешивала «за» и «против», не принимала решение и не совершала выбор. Ответ на вопрос: «Спасти или спастись?» мог быть только один. Даже если бы ее пытали, она не отдала бы им Сережу.       Так долго, как могла, она не позволяла себе думать о ставшей для нее откровением ночи своего ничем не закончившегося побега. Объяснение совершенному ею иррациональному поступку могло быть только одно. Но как ей, десятилетиями счастливо избегавшей даже минимального сближения с другими людьми, можно было признаться себе, что она совершила непростительную ошибку. И будто просто влюбиться ей было мало, из всех живущих на земле людей она выбрала не подходившего ей по статусу и зрелости человека, а двадцатилетнего разгильдяя, который предпочитал учебе гитару и наркотики, не задумывался о будущем и был максимально далек от типажа привлекательных для нее мужчин. Свою тоску по нему она объясняла взбесившимися гормонами. Не отставала от бывшего мужа, пока тот не поклялся, что не оставит ее молодого любовника и будет присматривать за ним, чтó бы с ней ни случилось. Уговорила Жана позволить Сереже остаться в ее опустевшем доме. Списать на гормоны всё, что она творила в первые недели своего заточения, казалось простым и безопасным решением. Но стоило Сергею переступить порог ненавистной ей клетки, все выстроенные Ольгой укрепления рухнули прямо к его ногам. Удивительно было наяву заглядывать в эти яркие, бесконечно красивые глаза, о которых она грезила каждый день их разлуки. Глядя в них, рассказать о приключившейся с ними беременности оказалось совсем не так сложно, как ей представлялось. Ольга говорила и впервые с тех пор, как Жан во всеуслышание объявил о том, что она ждет ребенка, попыталась вообразить, каким может быть этот маленький человечек. Представить саму себя в роли матери было на порядок сложнее, но, не сводя взгляда с лица любимого мужчины, она неожиданно поняла, что, если у их ребенка, каким бы тот ни уродился, будут небесно-голубые глаза и ресницы его отца, она никогда и ни о чем не пожалеет.       Чувства к Жану воспринимаются ею, как что-то непостижимое и грандиозное. В случае с Сережей всё предельно ясно и проще некуда. В том, чтó она испытывает нет роковой загадки, нет надрыва, нет драмы, нет «чего-то иного». Ее чувства теплые и интимные, о них хочется говорить шепотом и только одному слушателю. Забавно, что Сереже она призналась в любви раньше, чем окончательно поняла, что это не просто влечение, не блажь и не затянувшаяся игра в семейную пару. Как же всё оказалось просто. Он ‒ ее золотой мальчик, а она в него влюблена.       Испытываемые ею чувства ‒ самые что ни на есть человеческие, но ‒ и для Ольги это не тайна ‒ пробудились они до очеловечивающей беременности. Для зарождения любви не потребовалось много времени, ведь что-то действительно пошло не так с того момента, как она его встретила.       Впервые она столкнулась с ним на выходе из кабинета декана. Если бы, врезавшись в нее, он громко не ругнулся матом, ее жизнь сейчас не зависела бы целиком и полностью от изменчивого человеческого везения. Не случилось бы никакого романа, а беременность не свалилась на нее из воздуха. Если бы он промолчал, она не удостоила бы его даже взглядом. Но он выкрикнул слово «блядь», чуть потише ‒ слово «пиздец», а Ольга не была бы собой, если бы сумела заставить себя пройти мимо столь вопиющего хамства в свой адрес. Она остановилась, развернулась на каблуках и посмотрела на него тем особым взглядом, попадая под прицел которого, даже самые отбитые ее студенты, словно по команде, начинали бледнеть, потеть и заговариваться. Однако уставившийся на нее всклокоченный юноша извиняться не торопился, он вытянулся в струнку и медленно ‒ снизу вверх ‒ принялся бесцеремонно ее разглядывать, казалось, не упуская из внимания ни единого миллиметра ее тела, лица и одежды. Она уже собиралась поставить самоуверенного парнишку на место, но встретилась взглядом с небесно-голубыми глазами и почему-то передумала. Не считая сорвавшихся с его губ нецензурных слов, в тот первый раз они не произнесли ни слова. Лишь досконально изучили внешность друг друга. Много дольше, чем позволяли приличия, не разрывали зрительный контакт. А потом, не прощаясь, разошлись по своим делам. Откровенно удовлетворенные увиденным. И Ольга, конечно, его запомнила.       Следующая их встреча не была случайной. Он ждал ее у выхода из репетиционного зала. Поздоровался ‒ так, будто они по меньшей мере были друзьями, и, не спрашивая разрешения, проводил ее до машины. Ситуация повторилась на следующий день. Днем позже. И на другой день. К пятому дню у нее выработался условный рефлекс, поэтому, когда на шестой день он опоздал, она никуда не ушла и с невозмутимым видом, словно их встреча была заранее обговорена и назначена, дождалась его появления. Утром следующего понедельника он стал первым, кого она встретила, придя на работу. Стратегия поменялась. «Успели соскучиться за воскресенье?» ‒ с искренним любопытством спросила она. «Еще как успел», ‒ даже не попытался соврать в ответ он. В течение всего дня он был где-то неподалеку, стоило обернуться, покрутить головой ‒ и она натыкалась на его взгляд. Это было похоже на странную игру с непонятными правилами, в которую она не должна была, но втянулась.       Сначала ею владело недоумение, почему этот мальчик возвращается к ней снова и снова. До бесстыдства откровенно ищет с ней встречи. Куда бы она ни шла, он, казалось, был повсюду. Такие яркие, его глаза лихорадочно искали ее взгляд всегда и везде, а когда находили, смотрели прямо и неотрывно, будто, глядя на нее, он забывал, как нужно смущаться. Затем был флирт ‒ с его стороны, грубоватый и до смешного неловкий, который очень быстро сменился долгими «разговорами по душам». И опять односторонними. Он говорил. Она слушала. Слушала ‒ снова и снова ‒ и не понимала, какого черта она просто не велит ему уйти? Его истории не волновали ее, не находили и не могли найти отклика в ее душе. Чтó могли всколыхнуть в ней жалостливые рассказы о неприкаянном детстве и «бухавших как не в себя» родителях, какие струнки задеть, если само понятие «душа» она не применяла по отношению к себе вот уже более ста лет? А однажды, когда ее по-настоящему утомили его истории, мальчик перестал говорить и перешел к делу ‒ так, будто это было само собой разумеющимся. Будто никакого иного исхода у их встреч не могло быть. Их первый поцелуй ощущался таким же естественным, как дыхание. Ольга успела отметить, что для парнишки его возраста он владел достаточно неплохой техникой поцелуев, когда одномоментно спинка ее сидения рухнула вниз, а юбка задралась до уровня шеи. Ошалевшая от внезапности и силы напора, буквально впечатанная его телом в злополучную спинку, она далеко не сразу сумела донести до своего визави простую мысль, что она не одна из «телочек», с которыми он очевидно привык иметь дело, и ни при каких обстоятельствах не трахается в чужой машине. Кое-как приведя себя в порядок, они молча сидели в полумраке салона, и Ольга кожей чувствовала, как изначальное смущение мальчика уступает место отчаянию. Она тихо окликнула его по имени, собираясь сказать, что он неправильно ее понял и что пора бы уже перестать ее преследовать. Мальчик вскинулся на звук ее голоса, развернулся всем корпусом и вперился в нее своими чертовыми невероятно красивыми глазами. «Оль…ольга Анваровна?» ‒ с совершенно идиотской надеждой в голосе пробормотал он. Ольга до боли закусила губу, вдруг осознав всю комичность ситуации, и только чудом не расхохоталась ему в лицо, что несомненно нанесло бы мальчику серьезную психологическую травму на всю оставшуюся жизнь. Она уже открыла рот, чтобы подвести итог этой невразумительной истории, когда Сергей подался вперед ‒ плавно, но стремительно ‒ и остановил уже готовые сорваться с ее губ слова самым нежным поцелуем, которым ее когда-либо целовали. «Не надо», ‒ губы в губы выдохнул он, и, не отдавая себе отчета в том, на что подписывается, Ольга зарылась пальцами в его волосы и ответила на поцелуй. «Вы хотите поехать ко мне, Сергей?» ‒ почему-то продолжая обращаться к нему на «вы», с учительскими интонациями спросила она. «Да ты надо мной издеваешься!» ‒ хохотнул он и, оторвавшись от нее, резким движением завел мотор.       Впустив его в свою спальню, она не сомневалась, что мальчик продолжит торопиться, будет неловок или излишне напорист, но Сережа посмотрел из-под длинных ресниц, улыбнулся и увлек ее в рай.       Секс всегда был значим для Ольги, сколько она себя помнила. К ее счастью, этот способ взаимодействия между людьми не вошел в число бывших ее пристрастий, не выдержавших испытание временем. Сменялись года и десятилетия, сменялись люди в ее постели, но сладость слияния тел, яркость разделенного на двоих ‒ если, конечно, компанию не хотелось слегка расширить ‒ экстаза не тускнели, одним только предвкушением разгоняя по телу кровь, мучительным томлением отзываясь внизу живота, воспламеняли и, словно впервые, возносили на, казалось бы, давно уже покоренные вершины. Ее трудно было удивить, тем более, первым разом ‒ часто не оправдывающим ни возложенных надежд, ни затраченных усилий. Вот только, если бы ее спросили, первый раз с Сережей она назвала бы ошеломительным. Для нее не было откровением, чтó и как он делал. Чтобы поразить ее действиями ему, как минимум, нужно было поднабраться опыта. Откровением для нее стала собственная реакция на его прикосновения и поцелуи. В его руках она была воплощенным электричеством, ее потряхивало, било током, в его руках она парила над пространством и временем. А он всего-то был мальчиком в дурацкой кожанке, с вечно всклокоченными волосами, непонятными ей татуировками, небрежно выкрашенными в черный цвет ногтями и зияющими дырами на видавших виды штанах. Мальчиком в дурацкой кожанке с необъяснимой привычкой следовать за ней по пятам, искать и находить ее взгляд, а после головокружительного секса в течение минуты с умилительной интонацией называть ее по имени.       После их первого раза, вопреки собственным принципам не попросив Сережу уйти, она отказала самой себе в почти непреодолимом желании здесь и сейчас попробовать его на вкус. Она не стала лишать его этой ночи. С ее стороны было бы эгоистично отобрать у него воспоминания, которые ей самой по необъяснимой причине захотелось сберечь. Поэтому Ольга тихонько легла рядом с ним и даже не задумалась о том, почему в первую же их совместную ночь, она так легко поддалась странному для нее порыву разделять, а не забирать.       Конечно же, ее мальчик оказался с червоточинкой. Он обдолбывался и бухал. Слушал и играл музыку, более всего напоминающую Ольге адскую какофонию, сотканную из пронзительных звуков и бессвязных, режущих слух подвываний. В мальчике не было ничего особенного. Если только пушистые ресницы. Если только такие яркие, голубые глаза с безыскусно влюбленным взглядом. Если только улыбка, которая предназначалась только ей, ей, ей и никому больше. Мальчик с упоением занимался саморазрушительством, с беспечностью, свойственной юности, ввязывался в драки, вписывался в сомнительные истории, но, приходя к ней, одним движением сбрасывал с себя антураж «плохого парня», бесхитростно улыбался и произносил ее имя так, будто для него не существовало наивысшего удовольствия.       Ольга впустила его в свою жизнь, и сама не заметила, как это случилось. Он был везде и повсюду ‒ на работе и дома, в ее постели и в ее мыслях. Мальчик, с которым у нее не было ничего общего. Ничем не примечательный человек, рядом с которым она смеялась, словно девчонка.       Сережа умел ее рассмешить. Это был его дар. Его сверхспособность. Когда он сделал это впервые, она испытала чувство, более всего похожее на стыд. Она отвыкла смеяться без повода, она в принципе отвыкла смеяться. Прожитые годы неумолимо, один за другим отбирали поводы для веселья и искренней радости ‒ слишком многое она повидала, слишком многое успело наскучить. Сорвавшийся с ее губ смех прозвучал отрезвляюще непривычно и оставил после себя досадное ощущение неловкости и уязвимости. Ольга почувствовала себя опасно откровенной, как будто собственный смех вывернул ее наизнанку, оголив и выставив на показ черную, пропитанную ядом сердцевину. Удивленный резкой сменой ее настроения, Сережа, по свойственной ему привычке не задавать вопросы, на которые она явно была не расположена отвечать, молча подошел к ней, трогательно уткнулся лицом ей в ключицу и ласково позвал по имени. Его ладонь почти невесомо легла на ее позвоночник и медленно двинулась вверх. Она зажмурилась от удовольствия и, рискуя упасть, буквально обмякла в его руках. Конечно, Сережа успел подхватить ее, крепко прижал к себе, прошептал: «Дурочка» и рассмеялся куда-то ей в волосы. А Ольга лишь минуту спустя поймала себя на том, что уже безо всякого смущения смеется с ним вместе. Поистине, в том, как Сережа умел успокоить ее, была особая магия. Достаточно было слова или прикосновения, поцелуя или объятий. Он мог усмирить накопленное за день раздражение одной обращенной на нее улыбкой. На него невозможно было злиться, потому что он никогда не позволял ей вовлечь себя в ссору. Аргументов в ответ на его грустный взгляд и тихое «ну ты что?» у нее не было.       Она не узнавала саму себя. Нетерпеливая и резкая с другими, рядом с ним она менялась до неузнаваемости и в одночасье, словно переключался невидимый рубильник ‒ голос становился тише, движения ‒ плавными, взгляд смягчался. Весь накопленный за ее посмертную жизнь опыт буквально кричал о том, что так не бывает! Снова и снова она повторяла самой себе, что нужно остановиться, пока они не зашли слишком далеко, что своим упрямством она губит несчастного мальчика, чья короткая человеческая жизнь только начиналась. Они не могли быть парой ни по каким меркам. Ни по каким канонам. Но он врывался в ее дом, счастливый и влюбленный, спеша поделиться событиями своего дня, поцеловать столько раз, сколько она позволит, и столько же раз повторить, как она прекрасна. И вместо заготовленных слов: «Я хочу, чтобы ты больше не приходил» с ее губ срывалось радостное: «Наконец-то!» А когда он подхватывал ее на руки, сама мысль о расставании с ним представлялась чьей-то бессмысленной и несмешной шуткой. Если вместе им было так хорошо, ради какой идеи она должна была вышвыривать Сережу из своей жизни?! Чтó плохого может произойти, если они расстанутся не сейчас, а, к примеру, через месяц? У них не было отношений. Они просто трахались ‒ много и качественно. Зачем же ей было саму себя лишать удовольствия?! «Мы просто приятно проводим время. Не встречаемся. Боже упаси, не собираемся влюбляться друг в друга», ‒ говорила она себе. Сережа молод. Для него это сиюминутное увлечение. Неделя-другая ‒ и ему приестся острота свиданий со взрослой женщиной. В университете вокруг харизматичного и симпатичного фронтмена рок-группы всегда увивались девушки. Чтобы заполучить любую из них, ему достаточно было улыбнуться. Расставание ‒ дело времени. Чтó могла предложить ему она: старомодная ‒ от стиля в одежде до образа мыслей, закрытая, властная, циничная, манерная, со скучными древними интересами, нежеланием демонстрировать чувства и появляться с ним на людях? Но зато у них был шикарный секс, чем она и собиралась наслаждаться до тех пор, пока он ее не бросит.       Однако Сережины представления об их настоящем и будущем явно не имели ничего общего с теми мыслями, которыми успокаивала себя Ольга. Одним вечером он отказался от предложенного ею бокала вина, ошарашив ее заявлением, что ему стыдно, когда она видит его обдолбанным или бухим. В другой раз посреди дня он прервал репетицию ее труппы, с несвойственной ему вежливостью извинился, обратился к ней по имени-отчеству и попросил уделить ему минуту своего времени. В пустом коридоре он на мгновение прижал ее к стене и быстро, но крепко поцеловал, а в ответ на ее удивленный взгляд протянул зачетку со свежей отметкой «отлично». «Я так хочу, чтобы ты мной гордилась», ‒ сказал он, кончиками пальцев коснулся ее волос и, резко развернувшись, зашагал прочь по коридору. Следующий его шаг был до смешного очевиден, но, услышав в темноте спальни тихое: «Люблю тебя», Ольга испытала настоящее потрясение. Не такого признания она от него ждала. Этим вечером Сережа был непривычно тихим и рассеянным, избегал ее взгляда, невпопад шутил и ни разу не улыбнулся. Она была уверена, что он набирается мужества, чтобы объявить о разрыве. Слово «люблю» оглушило ее, острым клинком вонзилось в грудную клетку, разбередив давным-давно затянувшуюся рану. «Господи, Сережа, лучше бы ты меня ударил», ‒ подумала она, растерянно глядя на ожидавшего ее ответа... возлюбленного?! А потом, не выдержав его взгляда, потянулась, чтобы поцеловать. Она не могла ему ответить. Даже если бы захотела. Ложь заставила бы его исчезнуть из ее жизни. Правда перевернула бы с ног на голову весь ее мир. Поэтому она оставила всё, как есть, и продолжила плыть по течению. Сергей, скорее всего, всё понял, но великодушно не стал требовать и давить. Он горячо поцеловал ее в ответ и дал то, в чем она нуждалась, ‒ время.       Ольга пила его кровь. Пила регулярно и с наслаждением, пила, чтобы красными линиями выстроить для самой себя границы ‒ она кормится им, кормится, а не влюбляется. Почти никогда она не использовала на нем гипноз, исключительно в тех случаях, когда без этого способа повернуть время вспять было не обойтись, когда ситуацию нельзя было исправить более гуманным методом. Чаще всего проблемы были связаны с его навязчивым желанием вместе потреблять человеческую еду, иногда ‒ с ее рассеянностью, когда она забывала должным образом наполнить холодильник или проконтролировать выполнение других обязательных для людей бытовых аспектов. Необходимость «залезать к нему в голову» ее расстраивала, словно она боялась случайно изменить или стереть что-то важное, внушить мысли или переживания, которые на самом деле он не испытывал. Она должна была знать, что он с ней по своей собственной воле. Ей не хотелось его ломать или менять. Не из природного благородства или каких-либо других ограничивающих в желаниях человеческих кодексов чести и этики, а потому что он устраивал ее таким, каким был. Все его несовершенства ‒ пристрастие к неблагозвучной музыке и веществам, неряшливость в одежде и прическе, неаккуратность в быту, речь, через слово состоявшая из нецензурщины и молодежного слэнга ‒ делали его тем, кем он был. Ее Сережей. Она была счастлива, что Жан не настаивал на визитах. Они виделись ‒ изредка и на нейтральных территориях, и Ольга всякий раз боялась выдать себя, жестом, улыбкой, неосторожной фразой открыть произошедшие в ней перемены. Она отлично понимала, что их с Сережей историю необходимо оберегать от чужих взглядов, а особенно ‒ от недоброго взгляда ее бывшего мужа. Она не сомневалась, что Жан не оставит ее в покое и всё испортит. Наперед знала всё, что он скажет, узнав о том, кого она выбрала «для отношенек». А ведь она как раз дозрела до того, чтобы назвать их роман романом. Хотелось ей или нет, они с Сережей не только «трахались». Проводя вместе всё свободное время, они не могли не общаться. Понемногу, стараясь взвешивать каждое произносимое слово, Ольга рассказывала ему о себе ‒ о непростых отношениях с родственниками, о больно ранившем расставании с бывшим мужем, о любимых книгах, спектаклях и фильмах. Он говорил об учебе и о том, что понятия не имеет, как строить будущее после окончания универа. Рассказывал, как много значит для него музыка. Без смущения глядя в глаза, признавался в любви и повторял, что без нее его жизнь потеряет смысл. Он приглашал ее на свидания и свои концерты, а она честно отвечала, что не хочет, чтобы их видели вместе. «Еще слишком рано», ‒ зачем-то пыталась то ли оправдать, то ли смягчить свои отказы она. «Существуют правила. Ты студент, я преподаватель». Заглядывала в глаза и, словно мантру, повторяла вопрос: «Разве нам мало этого дома?» «Пока ты рядом, мне будет всегда и всего достаточно», ‒ заверял он, и теперь она уже не ждала, а боялась момента, когда ее молодому человеку наскучит играть в любовь.       Обоим хотелось нравиться друг другу. Узнавать друг друга. Открывать ранее не замеченные черты и привычки. Они вместе слушали музыку ‒ ту, которую любила она, ту, которой интересовался он. Ему нравилось, когда она играла для него на рояле. Она училась без раздражения вслушиваться в долгие гитарные переборы. На ее ноутбуке они смотрели фильмы ‒ старые, новые, всех возможных жанров и стран. Обсуждая просмотренное, они много смеялись и горячо спорили. Обрастали, словно второй кожей, общими привычками, понятными только двоим шутками, «фирменными» фразочками, совместно разделенными воспоминаниями. Иногда во время вечерних посиделок с Сережей за ноутбуком Ольга ловила себя на мысли о том, узнал бы ее Жан, если бы в этот момент увидел. В старой Сережиной футболке с написанной по-английски матерной фразой и голыми ногами, без косметики и с небрежно стянутыми в конский хвост волосами она будто скидывала с себя прожитые годы, вышвыривала за дверь их с Сережей убежища вместе с осточертевшими условностями и манерами. Сидя на кровати и по-турецки скрестив ноги, Ольга почти не смотрела на экран, прижималась к Сереже спиной, по-девичьи вскрикивала и смеялась в голос, когда его руки пробирались к ней под футболку. Максимально далекая от привычного своего образа ледяной принцессы, она чувствовала себя живой, полностью раскрепощенной, красивой, любимой и желанной. «Неоднозначная и многоликая…» ‒ позднее напишет о ней Сережа и по обыкновению попадет в точку. Жан, если бы мог увидеть ее такой, наверняка одарил бы саркастической усмешкой, закатил глаза и выдал изящную сентенцию, быть может даже по-французски, смысл которой сводился бы к старой-доброй пословице «с кем поведешься, от того и наберешься». Но всё было совсем наоборот. Любовь Сережи не опускала ее на «его уровень», она возвеличивала, поднимала вверх. Позволив себе сорвать за столетие вросшую в кожу маску, забыться, потеряться и раствориться в ими созданном мирке, где не нужно притворяться, думать наперед, опасаться быть высмеянным, непонятым, где достаточно просто быть, чтобы тебя принимали и любили, она едва ли не впервые в жизни дала другому человеку увидеть себя настоящую. Без напускного и наносного. Без грима. Беззащитной и уязвимой. А обожание в смотрящих на нее глазах буквально заставляло поверить, что, какой бы невыносимой Ольга ни была для других, она достаточно хороша для любви и преданности.       Ольга не ждала от Сережи верности. Будучи ревнивой до помутнения сознания в отношениях с Жаном, она не собиралась наступать на те же грабли и запирать молодого и горячего мужчину в клетке. «Мой хороший, ‒ прижимаясь к нему, убеждала она, ‒ нам нужно отдыхать друг от друга. Проводи больше времени со своими ровесниками. Зачем тебе замуровывать себя здесь, как в склепе? У тебя не будет второй молодости». Вместо ответа Сергей закатывал глаза и отказывался ходить куда-то, кроме университета, репетиций группы и концертов. Ей самой хотелось проводить с ним как можно больше времени, но она боялась привязывать его к себе. Пройдет несколько лет, и ее будет ждать смена легенды. Если Сережа с его упрямством продержится с ней так долго, ему придется оплакивать ее и хоронить. Вся его жизнь не должна была сводиться исключительно к ней и чувствам, которые он испытывал. И так как он не желал прислушаться к ее аргументам, Ольга решила поменять тактику. Она начала задерживаться на работе. Чаще навещала Жана и семью. Заранее объявила Сереже, что не сможет встретить с ним Новый год, не представляя, куда ей податься на всю ночь, но очень кстати получила приглашение Жана отметить праздник вместе с семьей. Ольга загадочно улыбалась, когда Сережа спрашивал, встречается ли она с кем-то, кроме него. Она хотела, чтобы он переключился на что-то еще, встречался с девушками своего возраста, веселился и совершал свойственные юности безумства. Отталкивая его, она делала больно себе, но больше всего на свете хотела, чтобы ее золотой мальчик был счастлив. Она не понимала, что своими действиями добивается прямо противоположного эффекта. С каждым днем Сергей все больше уходил в себя, осунулся и перестал улыбаться. В отличие от нее он вовремя приходил домой и терпеливо дожидался ее возвращения. Прекратил задавать вопросы, где и с кем она проводила время. Занимался с ней любовью, как в последний раз. Втягивал голову в плечи и замирал, стоило ей заговорить с ним, очевидно, ожидая, что его попросят уйти. И, как вишенка на торте, он вновь начал пить. Она не придавала особого значения происходящим с ним переменам, списывая их на усталость или какие-то личные проблемы, которыми он не хотел ‒ и имел на это полное право ‒ с ней делиться. Грандиозную дурь своего поведения Ольга осознала в канун Рождества. Своей «заботой» она едва не свела в могилу единственного человека, который был ей по-настоящему дорог. Сергей вернулся домой под утро, окровавленный, грязный, смертельно пьяный. На какие-то мгновения приходя в себя, пока она раздевала его и обрабатывала ссадины и синяки, он фокусировал на ней взгляд и то ли просил, то ли требовал: «Скажи уже мне. Просто скажи!» А затем снова проваливался в сон или терял сознание. Не зная, что делать, она металась по комнате, набираясь мужества, чтобы позвонить Жану. Минутами не сводила напряженный взгляд с груди Сережи, гадая, как же она поступит, если в следующий раз грудная клетка не приподнимется. Ольга пыталась представить реакцию деда на новообращенного ею вампира. Потащит ли он ее к хранителям? Позволит ли Сереже стать частью семьи? Если она попросит, сможет ли Жан тайно снабжать донорской кровью еще и ее любовника? К несчастью, она знала ответы на все вопросы. Дед сдаст ее хранителям и с удовольствием проследит за осуществлением казни. Сережу, скорее всего, в ближайшем будущем ждала та же участь. А Жан не станет действовать за спиной деда, чтобы спасти парня, который спал с его бывшей женой. Даже мысли об обращении кого бы то ни было несли в себе смертельную опасность. Задуматься об этом всерьез было настоящим самоубийством. Тем не менее, Ольга сходила на кухню и выбрала нож поострее. Жан не успеет доехать и вряд ли захочет ей помогать. Поэтому она вернулась в спальню, с ножом в руке легла рядом с Сергеем и принялась ждать.       Он проснулся после обеда. Несколько раз его вырвало в приготовленный ею таз. Он смог приподняться и сесть в кровати, посмотрел на нее замутненным взглядом и прошептал «прости». Только тогда она выдохнула. Непоправимого не произошло. Ольга всучила ему стакан воды, таблетки обезболивающего, с облегчением припрятала нож и поклялась себе никогда не вспоминать о том, на что готова была пойти, чтобы не потерять самозабвенно отравлявшего ее жизнь придурка, с которым ей не следовало даже заговаривать, не то что задумываться о разделенной на двоих вечности.        «Сереженька, ну что же ты делаешь?» ‒ спросила она, пытаясь выглядеть нежной и понимающей, тогда как всё, чего ей хотелось, влепить ему несколько увесистых пощечин. «Скажи мне, ‒ вместо ответа хриплым голосом повторил он уже произнесенный ранее бред. ‒ Скажи. Хватит меня жалеть. Скажи уже! Ты разве не видишь, что, пока ты не скажешь, я ничего не сделаю». Ольга искренне не понимала, чтó он хотел от нее услышать, но готова была сказать ему всё, чего бы он ни потребовал. Прошедшая ночь не должна была повториться. Она боялась думать о том, чтó было бы, если бы «автопилот» не доставил его домой. В куцем пальтишке, которое носил Сережа, мороз расправился бы с ним за считанные часы или куда быстрее. А если бы он умер у нее на руках?! Она через силу улыбнулась и погладила его по щеке. Ольга не представляла, какой будет его реакция, если он поймет, как сильно она на него зла. Жизнь в очередной раз ‒ мордой об стол ‒ доказала, что титул «Самый эмпатичный НЕчеловек года» ей не грозит. «Чтó сказать, Сереж? ‒ ласковым голосом начала она и тут же едва не сорвалась на крик. ‒ Ты же чуть не убил себя! Ты не маленький мальчик! Нельзя не думать о последствиях того, что ты делаешь!» «Скажи мне, ‒ уперто продолжил он, и Ольга испугалась, что сейчас действительно закричит. ‒ Скажи мне, чтобы я больше не возвращался. Ты ничего мне не обещала, чтобы бояться сказать правду. Я знаю, что ты не любишь меня. Вижу, что мешаю твоей личной жизни. Но пока ты не скажешь мне «уходи», я буду продолжать возвращаться». Она удивленно уставилась на него, невольно прокручивая в памяти события трех прошедших недель. Ну нет, не мог он понять ее настолько превратно! Когда она смогла вновь заговорить, ее губы заметно дрожали. «Сереж, я просто хотела, чтобы ты почувствовал себя свободным от обязательств! Я тебе не жена. Я много старше тебя. Я не хотела быть эгоисткой. Ты имеешь полное право встречаться со всеми, с кем только захочешь, а я…» «Оль, ‒ прервал ее он и устало откинулся на подушки. ‒ Я даже не пытаюсь понять, о чем ты сейчас говоришь. С кем и зачем я имею право встречаться? Это у тебя кто-то есть. Блядь, ну почему просто не сказать сраную правду?!» Молниеносным движением Ольга подалась вперед и приблизила свое лицо к его на расстояние поцелуя. Она могла лишиться головы только лишь потому, что этот малолетний полудурок убедил себя, что «у нее кто-то есть»?! Если бы в этот момент он, на свое счастье, старательно не отводил от нее взгляд, в состоянии аффекта она запросто могла внушить ему что-то по-настоящему страшное. «Потому что сраная правда ‒ это то, о чем я тебе говорю, ‒ вкрадчивым голосом сказала Ольга и не терпящем возражений тоном приказала ему смотреть на нее, когда она с ним говорит. ‒ У меня никого нет, мой хороший. Тебе хочется признаний и драмы? Отлично, ты их получишь! Вчера ночью ты почти убил не только себя. Сраная правда, Сережа, состоит в том, что я не представляю свою жизнь без тебя. Ты мне дорог. По-настоящему дорог. Я хочу, чтобы ты был счастлив. И если для этого тебе нужны обязательства и клятвы верности, пожалуйста! Сергей, я клянусь тебе, что, пока мы вместе, у меня не будет другого мужчины. Тебе достаточно? Ты доволен?! Или нам нужно купить блядские обручальные кольца, чтобы ты успокоился?!» Теперь она на самом деле кричала. А когда замолчала и выпрямилась, вдруг поняла, что по какой-то причине ей не хватает воздуха. «Ну нет», ‒ с безысходным смирением успела подумать она, прежде чем ее плечи пошли ходуном. Как же долго она не плакала? Счет шел не на годы, а на десятки лет. «Тут, видимо, как с велосипедом, единожды заплакавший да не разучится!» ‒ пронеслась в ее голове очередная глупая мысль, и только тогда она сдалась. Слезы буквально хлынули из нее, как только она перестала с ними бороться. Самая что ни на есть человеческая реакция на пережитый стресс подействовала подобно хорошему алкоголю в далеком прошлом. Она забыла, какое слезы приносили облегчение, с отстраненным любопытством прислушиваясь к заново открываемым ощущениям. Вместе со слезами схлынула злость ‒ на Сережу, на себя, на беспощадные, зачем-то придуманные правила, грозящие смертью за самое естественное желание ‒ спасти того, кого любишь.       Зачарованно наблюдавший за удивительным зрелищем Сергей, который по понятным причинам никогда прежде не видел ее плачущей и вряд ли подозревал, что женщина, созданная из особо стойкого сплава стали, в принципе способна плакать и уж совершенно точно ‒ не из-за него, наконец ожил. «Оль… Олечка! Оля!» ‒ потянув ее на себя, ладонями и губами он лихорадочно пытался осушить потоками льющиеся по ее щекам слезы. «Не нужны мне никакие кольца. Мне вообще ничего не нужно! Только ты. Ты, и больше ничего! ‒ иступлено твердил он. ‒ Ну ты что? Ну зачем? Я так тебя люблю! Так сильно! Ну не плачь, ну, пожалуйста… Я думал, что потерял тебя. Не плачь. Ну не плачь. Оля, всё хорошо. Ну, пожалуйста! Любимая…» Романтические бредни были последним, в чем сейчас или когда-либо нуждалась Ольга, однако действия Сергея, помноженные на уговоры, почему-то сработали и на этот раз. «Барановский, какой же ты придурок!» ‒ улыбнувшись ему сквозь слезы, она отвела его руки от своего лица, обняла и положила голову Сереже на грудь. В запале отпущенных на свободу эмоций она едва ли не с азартом вспомнила, чтó наговорила ему перед тем, как устроить слезное шоу. Она поклялась ему в верности?! На самом деле предложила Сереже купить обручальные кольца?! Нет, блядские обручальные кольца ‒ не самая актуальная для нее покупка. Что ей действительно нужно купить, это смирительную рубашку и кляп. «Прости меня», ‒ услышала она покаянный шепот, а через мгновение губы Сережи щекотно прикоснулись к ее уху. «И ты меня прости, ‒ без паузы откликнулась она. ‒ Просто я очень за тебя испугалась». Очень сильно испугалась за тебя, повторила она про себя, стараясь не думать о том, как удобно, словно влитая, покоилась в ее ладони рукоятка ножа, как спокойно и терпеливо лежала она рядом с Сережей, будто не было ничего более нормального ожидания момента, когда твой мужчина перестанет дышать.       После нечаянной, но столь откровенной демонстрации глубины чувств друг к другу они с головой окунулись в медовый месяц, обойдясь без никому не нужных обетов и «блядских колец». Ступив в новую стадию отношений, до конца января они провели в эйфории крепнувшего доверия. Между ними не осталось дамокловым мечом нависавшей с самого начала их истории неопределенности ‒ чтó испытывает партнер? хочет уйти или остаться? почему он со мной? кто я для него? будем ли мы вместе завтра? как быстро я ему надоем? Не осталось и недосказанности ‒ всё, что не было высказано вслух, проявилось в неподдельности эмоций и недвусмысленности поступков. Оставив за спиной месяцы мучительных сомнений, они выдохнули и расслабились, впервые почувствовали себя не запретным мезальянсом преподавателя и студента, аристократки и гопника ‒ или, как нравилось говорить о нем Ольге, рок-звезды, а полноценной влюбленной парой, за которую не должно быть ни страшно, ни стыдно. Второго февраля Ольга с труппой отправилась в Ярославль на Фестиваль студенческих театров. Группа Сережи давала концерт в Мытищах. В ночь на третье февраля они занимались любовью в счастливом неведении, что их безмятежная жизнь обречена и вот-вот завершится, едва начавшись. Дальше случились Вешки, которые на мелкие осколки разметали комфортный, созданный двумя и для двоих мирок. А их роман перестал быть тайным.       Сережа действительно был счастливчиком, как Ольга однажды сказала Жану. Переигрывая саму смерть, он вновь и вновь возрождался к жизни. По иронии судьбы ангелом хранителем ее нынешнего возлюбленного стал ее же бывший. Зачем Сережа влез в мутную историю с новым членом семейки Жана, оставалось выше ее понимания. Обязательства и их атрибутика в виде обручальных колец и подвенечной фаты были последним, чего Ольга хотела от жизни, и она была уверена, что ясно дала Сергею это понять. Но очевидно тот ее не услышал, а в результате его идиотской попытки добыть легких денег они получили два обескровленных трупа, чудом выжившего Сережу и обвинения со стороны семьи и хранителей. У нее не было алиби, только то ли обдолбанный, то ли мертвецки пьяный студент в ее постели. Для нее не было секретом, что изредка ‒ на концертах или с друзьями Сергей продолжал принимать какие-то ультрасовременные наркотики, но Ольга не видела в этом проблемы. Он имел право экспериментировать со своим сознанием столько, сколько хотел. А она не верила, что потребление крови человека, содержащей наркотические вещества, может представлять какую-либо опасность для нее. В конце концов, разве она не обладала уникальной регенерацией вампира? Кроме того, она не пила кровь литрами. Проблема пришла с неожиданной стороны. Сергей, пытающийся пережить случившийся в Вешках кошмар привычным для себя способом ‒ закидываясь веществами и алкоголем, оказался для нее самым неудачным алиби на свете, а для явившихся за ним следователей ‒ самым ненадежным свидетелем. Зашедшие навестить ее «родственнички» заценили эпичное появление обнаженного Сергея из ее спальни, но, к несчастью, не оценили рассказанную ею историю.       Пока ее обвиняли непонятно в чем, она не могла помочь Сереже. А Жан, не выходя из образа ангела-хранителя, неотступно следовал за ними попятам. Самозабвенно он портил ей нервы, походя вырывая Сережу из цепких лап смерти. «Я к еде не ревную», ‒ свысока заявил ей он, однако намеренное обесчеловечивание ее любовника, сведение его к одной только функции ‒ ее питания, демонстрировали явное нежелание Жана верить, что leur mésalliance мог представлять для нее иную ценность. Она и сама отчаянно старалась сохранить лицо. «Трахались» вместо «занимались любовью», обезличенное «мой мужчина», жестокое «мой ужин» и множество других вольно или невольно используемых ею эвфемизмов оказались не менее откровенны, чем поведение и слова Жана.       Оставаясь одна, Ольга как будто обрушивалась в пропасть. Вплоть до мучительной ломки ей не хватало ставших неотъемлемой частью ее вечеров объятий и успокаивающего шепота. Умер, в тюрьме, ранен, в больнице, спасен, умирает, выживет ‒ сыпавшиеся, как из рога изобилия, новости сшибали с ног и, как ей тогда казалось, откладывали отпечаток на ее здоровье. Одолевавшая ее непонятной природы слабость усугублялась головокружениями и тошнотой. Она не могла ни объяснить, ни обуздать странную сонливость, через призму которой происходящее все чаще воспринималось с тупым безразличием, будто она наблюдала за всем со стороны и увиденное нисколько ее не затрагивало. Ничего подобного она не испытывала с тех пор, как очнулась на руках Жана после судьбоносного самоубийства. Несколько раз Ольга порывалась спросить его, могут ли в принципе представители их вида болеть, но всякий раз из ниоткуда возникал более насущный предмет для разговора.       Когда после ранения Сережу положили в больницу, она часами сидела возле его кровати, прислушиваясь к звукам, издаваемым аппаратами, поддерживавшими в нем жизнь. Теперь она полностью полагалась на Жана, зная, что как лечащий врач он не допустит страшащего ее исхода. Сережа выживет, семья решит свои чертовы проблемы, и всё вернется на круги своя. Жан же продолжал осторожно прощупывать почву, старательно принимая незаинтересованный вид всякий раз, когда заговаривал с ней о «ее студенте». «А ты действительно так привязалась к этому студенту?» «Он меня любит» «Это не ответ» «Ты знаешь, он такой… мужик. Молодой еще, но уже мужик. А я с ним смеюсь. Ты помнишь, как здорово смеяться? Просто так. Без повода. От любой милой глупости, взахлеб. И я действительно за него переживаю. Честно говоря, даже были мысли, что…» «Не надо! Не повторяй нашей ошибки» «Без этой ошибки я бы не встретила его» «Ой, давай без этих розовых соплей!.. Постой, он же не знает, кто ты?» Оба старательно и терпеливо отыгрывали много лет назад выученные роли в бесконечном и бессмысленном спектакле, поставленном двумя и для двоих. Они знали друг друга едва ли лучше, чем самих себя. Он понимал, что она влюблена в другого. Она видела спрятанные под застывшей на лице Жана маской снисходительной иронии терзавшие его обиду и ревность. Они не должны были влюбляться в других. С другими можно было бесцельно трахаться. Если не считать целью бессчетные и пустые потуги ее бывшего супруга вывести гибрид вампира и человека. Для души и «поговорить» у нее был он, а у него ‒ она. Даже «задушевные» беседы с кем-то другим можно было посчитать своеобразным предательством. А Ольга зашла дальше ‒ впустила постороннего человека в свой ближний круг, не остановилась ‒ позволила ему увлечь себя в самый что ни на есть человеческий роман и как результат ‒ сожгла мосты и нарушила их с Жаном негласный договор, бережно соблюдаемый ими больше восьмидесяти лет, ‒ никогда не влюбляться в людей.       Когда Сережа сделал ей предложение в больничной палате, перед ней не стоял выбор, с кем из двух влюбленных в нее мужчин она хотела бы связать свою жизнь. Хотя бы потому, что Жан много лет не был в нее влюблен и даже под страхом смерти не сделал бы ей предложение. Изредка они занимались сексом уже после того, как расстались, но быстро поняли, что физическая близость таила в себе опасность. Можно было заиграться, принять банальное посткоитальное удовлетворение за нечто бóльшее, попытаться войти в ту же, давно застоявшуюся воду, вновь начать ревновать, изменять, ненавидеть и потерять ту, понятную только им двоим близость, сложившуюся после спасительного для их пары развода. Жан не поверил бы, но Ольга не хотела причинять ему боль, демонстрируя готовность вступить в новую жизнь без него. Она ничего не сделала специально. Напротив, если бы Сережа оказался менее упрям и не ставил влюбленность выше прочих своих чувств и потребностей, их не ждало никакого иного будущего, кроме скоротечного романа и относительно безболезненного расставания. Она столько времени боролась с собой, отказывалась замечать очевидное; рискуя потерять, отталкивала человека, который день за днем, ночь за ночью становился все более близким, все более родным, незаменимым, единственным. Слова «выходи за меня» формально не ставили ее перед выбором, но сделать его пришлось. Между возвышенным и земным она, не задумываясь, выбрала второе. Разрывать прочные, словно стальные канаты, связи с Жаном оказалось физически больно. Каждая клеточка ее организма болела и ныла, противясь их расставанию. Ольге потребовалась вся ее воля, чтобы сдвинуться с места, когда последние слова были сказаны. «Буду вспоминать о тебе» «Это совершенно необязательно» Один поцелуй ‒ куда-то в уголок губ, безответный и нежеланный, и вот уже они с Сережей идут к больничной стоянке в будущее, которое никогда за все прожитые годы ее совсем не короткой жизни не виделось настолько неопределенным и пугающим. Чтó бы ни происходило вокруг, какие бы потрясения ни терзали страну, одно лишь только осознание пусть исключительно территориальной, но близости к Жану, не позволяло впадать в отчаяние. Она верила, что Жан разрешит неразрешимое. Не сомневалась в заключенной в нем силе, в его остром уме, который вытащит их из любых неприятностей. А теперь ей придется за всё отвечать самой. Отвечать и за себя, и за такого слабого после досрочной выписки Сережу. Но Ольга хорошо понимала, если не уехать сейчас, завтра может быть слишком поздно. Их истребят ‒ всех вместе или по одному. И не суть важно, кем окажется палач ‒ древним недругом Кривича или хранительницей с ее не менее древним и недружественным к вампирам Законом. Ольга хотела выжить, поэтому она просто не могла не попытаться спастись. Вот только не получилось. Ни у нее, ни у семьи.       Всё, что ей было нужно в те роковые для нее дни, думать о себе. Не переживать из-за потери Жана, не волноваться о здоровье Сережи, не бросаться на помощь тем, кто ее об этом не просил, а думать наперед. Просчитывать каждый следующий шаг. Не отвлекаться на мелочи, вроде чувств и жизней других. Но она была слишком вовлечена в жизнь семьи, до ужаса боялась потерять Сережу, чересчур много размышляла о Жане и их общем прошлом. И как следствие, она ошибалась: одна ошибка порождала другую, другая ‒ третью и так снова и снова, по замкнутому кругу, пока за ней не захлопнулись двери клетки. Это был путь, который она проложила для себя сама. Как бы у нее получилось продумать собственное спасение, если ее мысли были постоянно заняты другими людьми, другими вампирами и их проблемами?!       Вот из ниоткуда возникшая потребность помочь вечно враждующей с ней Анне пересиливает здравый смысл, и Ольга вырывает Ивана ‒ пусть симпатичного, но ничем не примечательного для нее человека ‒ из лап вышедших на охоту хранителей. Вот она возвращает Жану его чудо-лекарство, приготовленное им для Сережи, но волшебного воскрешения в этот раз не случается. Ольга с искренним изумлением смотрит на Жана, который подвел ее едва ли не впервые в жизни. Несчастный случай со стороны не может не выглядеть самым что ни на есть преднамеренным убийством. Был ли в ее поступке злой умысел или нет, абсолютно неважно. Факт остается фактом: именно она неудачно отшвырнула мужика с шокером от Ивана, тот ударился о столб и умер. Она виновна в смерти хранителя. И лишь усилием воли Ольга заставляет себя не перейти на бег, возвращаясь к своей машине.       Вот они с Сережей в поезде, и за мгновение до потери сознания она признает очередную свою ошибку ‒ уезжать следовало на чужой машине, самыми путанными окольными путями, и вовсе не в Питер, а за границу, так далеко от этих людей, как только возможно. Вот клетка, такие тяжелые кандалы, освободиться из которых ей не достает сил, зачитывающая приговор хранительница, что-то выясняющий с запертым в соседней клетке дедом вампир, Жан, опять неспособный кому-то помочь, бьющийся с древним злом не на жизнь, а на смерть Ваня. Вот она произносит: «Мой герой» и падает в раскрытые для нее объятия. Сережа смеется от счастья, подхватывает ее и кружит, кружит, пока она не вспоминает, что только сегодня забрала его из больницы, и требует, чтобы он немедленно ее отпустил. Вот они вдвоем возвращаются домой и занимаются любовью, едва переступив порог ‒ прямо у входной двери. Она не хочет, но стирает Сереже память об этом вечере и вместе с ним ложится в постель. Ее ошибка. Непростительная, такая глупая ошибка. Им нужно было сесть в машину и гнать до тех пор, пока не закончится бензин.       Вот она принимает приглашение Жана, чей телефонный звонок выдернул ее из странного состояния, по ее воспоминаниям похожего на дремоту, наклоняется над все еще спящим Сережей, осторожно, чтобы не разбудить, целует его в лоб и спокойно уходит, не подозревая, что ей не позволят вернуться. Еще ошибка в ее копилку. Она должна была разбудить его. Должна была хотя бы попрощаться. Но вот она удивленно смотрит на сияющего Жана, который откровенно горит желанием рассказать ей что-то важное. Вот заявившийся мамкин-хранитель бесстрастно произносит страшное: «Будет казнь». Вот губы Жана проговаривают не менее страшное: «Она ждет ребенка». Вот Ольга совершает последнюю, но самую фатальную ошибку из всех сделанных ранее ‒ полагается на Жана и семью и не предпринимает попытки сразиться за собственные жизнь и свободу, пока у нее оставались для этого шансы и силы. Она верит, что Жан ей поможет. До последнего верит, что он не оставит ее в подвале, где нет ни света, ни воздуха, ни минимальных удобств, ни приватности.       Вот он приходит к ней в первый раз, оценивает условия, в которых она оказалась, и поднимает на нее взгляд. Ольга невольно отшатывается от него ‒ взгляд Жана красноречив и однозначен. За смущением и растерянностью она ясно видит смирение и ледяное спокойствие. Он ничего не сделает, понимает она. Он не планирует ей помогать. Вот под его руководством в клетку заносят какие-то ее вещи, тем самым создавая слабую иллюзию относительного комфорта. Ольга выжидающе смотрит на Жана, когда они остаются одни. Так она должна провести последние месяцы жизни?! Здесь нет ванны. Нет душа. Нет даже самодельного умывальника из старой пластиковой бутылки! Впервые она задает вопрос: «Ты позволишь меня убить?» и не получает ответа. Жан отводит взгляд и без выражения просит ее потерпеть. «Потерпеть до чего?» ‒ предсказуемо спрашивает она, и вновь ее вопрос повисает в воздухе. «Зачем мне «терпеть», если вы всё уже решили? Если меня все равно убьют, зачем мне сидеть тут и ждать?! Или всё дело в этом богом проклятом ребенке, Жан? Жан! Я не инкубатор, чтобы вынашивать для тебя детей! Это не твой ребенок. Что? Так не терпится узнать, кем он родится? Вампиром или человеком? А может у него будут крылья? А? Жан? Ты понимаешь, что я не выдержу здесь так долго?! Понимаешь. Но тебе всё равно. А если бы они держали меня на цепи? Или на девять месяцев приковали к стене? Ты бы так же пожал плечами и попросил потерпеть?» ‒ Ольга с ужасом вглядывается в его лицо, а он впервые уходит от разговора с ней, сделав шаг в сторону и прокричав в никуда: «Я выхожу».       Вот десятый ‒ или пятый ‒ или пятидесятый ‒ или десятитысячный ‒ или миллионный ‒ день в клетке ‒ она не считает, даже не хочет пытаться ‒ время течет медленно и незаметно, а у нее нет никаких способов для его измерения, Жан заходит с набившим оскомину глумливым «bon jour» и с издевательскими интонациями рассказывает о том, что видел, как Сережа утешается с какой-то потрепанной девицей посреди ее собственной гостиной. «Вечная любовь, ma chère?» ‒ глядя в глаза, задает он вопрос, и она так боится расплакаться перед ним, что на мучительные мгновения забывает, что для жизни ей необходимо дышать.       Вот он заскакивает к ней перед работой, бодрый и свежий, не скрываясь, торопится выскользнуть из холодного и мрачного склепа, но Ольга преграждает ему путь. «Почему они не приходят? ‒ спрашивает она. ‒ Твой дед счастлив от меня избавиться, тут нет ни тайны, ни откровения. Но Анна? Ваня? Разве не он готов был на всё ради сраной справедливости?! Я здесь из-за него! Почему они не приходят?!» Ее голос привычно срывается на истеричный крик. Это место убивает ее, сводит с ума. А Жан молча окидывает ее равнодушным взглядом, и Ольга понимает. «Вы ему не сказали? Вот так всё просто? Единственный человек, который захотел бы и смог вытащить меня отсюда, ничего не знает? Как удобно, что он в Москве. Как же всё замечательно складывается!» ‒ отрывисто произносит она и неожиданно для себя бьет его по лицу ‒ наотмашь, кулаками, ногтями, бьет изо всех оставшихся у нее сил. Жан не останавливает ее. С равнодушием, которое невозможно ни понять, ни простить, он дожидается момента, когда она выдохнется или устанет. «Au revoir», ‒ с ледяным спокойствием говорит он ей на прощание и уходит. А она прячется за ширму, чтобы никто не увидел ее слабости, и плачет ‒ беззвучно и безутешно, оплакивает последние разлетевшиеся в прах иллюзии и надежды.       Вот Жан в излюбленной для него роли доктора. Его теплые пальцы со знанием дела ощупывают ее живот. Ее платье расстегнуто и приспущено, глаза крепко зажмурены. Кожа плавится под его пальцами. Она так давно здесь. Так давно предоставлена самой себе и собственному отчаянию. Сами собой, словно против ее воли, ее руки цепляются за его ладонь и толкают ее ниже. Жан вскидывает бровь и с нескрываемым интересом встречает ее злой взгляд. Его губы изгибаются в довольной ухмылке, когда она повторяет очевидное и с первого раза действие. Его пальцы уверенно скользят ниже, и она выгибается ему навстречу, зная, что позволит ему всё, чтó бы он ни захотел с ней сделать, до потери сознания боясь спугнуть момент. Одним движением он раздвигает ей ноги, свободной рукой приспуская вниз ткань ее бюстгальтера. Когда его пальцы сжимаются вокруг ее соска, с губ Ольги срывается громкий стон. Жан реагирует мгновенно ‒ его ладонь накрывает ее рот, а губы ‒ ее изголодавшуюся по прикосновениям и поцелуям грудь. Он знает всё об ее анатомии, о том, как и на какие прикосновения будет реагировать ее тело. Его пальцы касаются там, где нужно, двигаются в идеальном для нее темпе, они проникают в нее, ласкают, за считанные минуты доводят до самого пика блаженства. Она падает в раскрытые для нее объятия, пытается обуздать дыхание, слегка поворачивает голову, и ее губы утыкаются в его шею. «Оленька», ‒ вдруг шепчет он, почти беззвучно, она даже не успевает понять, чтó именно она слышала, когда ладони Жана обхватывают ее лицо, приподнимают и разворачивают к нему. Она понимает, что он собирается поцеловать ее, но не верит в это, не верит, даже почувствовав на своих губах его губы. После стольких лет их стотысячный, а быть может, миллионный по счету поцелуй ощущается, как первый. Деликатно и нежно, не углубляя поцелуй, его губы касаются ее губ, как будто спрашивая у нее разрешения, чтобы продолжить. Ей хочется отстраниться, хочется оттолкнуть его и послать к черту, но и он, и она знают, что она этого не сделает. Она первая раскрывает губы навстречу его губам и дрожит, когда их языки впервые за долгие годы соприкасаются. Дальше всё происходит быстро и слаженно. Им не нужно обговаривать действия и договариваться. Не прекращая целоваться, они раздевают друг друга, избавляясь только от тех предметов одежды, которые мешают. Он толкает ее на подушки, показывая, что не хочет, чтобы она была сверху, а ей абсолютно все равно, как они это делают, главное, чтобы не останавливались. Он опускается на нее и трахает. Трахает так, как каждую из шалав в своей насквозь пропитанной похотью больничке. Она закрывает глаза и до боли зажимает ладонью рот в тщетной попытке не издавать ни звука. Внутри полыхает алогичная, неугасимая ревность, увлекая ее все выше и выше, стремительно вознося на ту самую наивысшую точку наслаждения, ради постижения которой и стóит жить. Те минуты, пока он лежит на ней, приходя в себя после испытанного оргазма, она чувствует себя почти счастливой. Она только что видела его настоящим, таким, каким он был прежде, пока ее не закрыли в клетке. Или настоящим он открылся ей здесь? Ольга знает, что нужно промолчать. Понимает, что всё закончится, не начавшись. Но молчать ‒ выше ее сил. Она ловит взгляд Жана, удерживает его за плечи, когда тот собирается встать и задает тысяча первый вопрос в никуда: «Почему ты так со мной поступаешь?» Выдыхает и со слезами в голосе задает тысяча второй: «Как ты мог позволить всему этому случиться?» «Мне пора», ‒ говорит он, и она бессильно роняет руки. «Как тебе будет угодно», ‒ произносит она ему вслед. Ольга не двигается, пока Жан одевается, продолжая лежать в той же позе и в том же виде, как он оставил ее. Ей все равно, что ее увидят практически без одежды. Плевать, что о ней подумают. Однако прежде, чем уйти, он накрывает ее одеялом. Его руки на мгновение застывают на ее плечах, и она с прежней надеждой поднимает на него глаза. Если бы он просто сказал «прости», она попыталась бы его понять, но он говорит ненавистное ей: «Тебе нельзя нервничать», и она со всей силы бьет его по щеке. «Я тебя понял», ‒ улыбается он и уходит. Дверца клетки закрывается с грохотом и металлическим лязгом. Ольга отворачивается от входа в камеру, накрывается одеялом с головой и наконец позволяет себе заплакать. Она знает, что случившееся между ними больше не повторится. Что, скорее всего, они никогда об этом не заговорят. Именно она стала инициатором катастрофы, но все равно чувствует себя так, будто ее использовали. Почему он ее не остановил? Пожалел, потому что ей так откровенно хотелось этого? Но тогда зачем пошел дальше? Всем известно, что секса в его жизни было, есть и будет более чем достаточно. Зачем ему понадобилось укладывать в постель еще и ее? Чтобы наглядно доказать и ей, и себе, что она побежит за ним, стóит лишь свистнуть? В этот момент она на самом деле чувствует себя собачкой, глупой зверушкой, запертой на весь день в квартире и преданно ждущей возвращения хозяина. Сколько бы раз она ни приказывала себе «не вилять хвостом» при его появлении, она не может скрыть радость. Он ‒ единственное доступное ей развлечение. Если однажды он не придет, у нее не останется ничего. Ольге больно от мысли, что она нарушила данную Сереже клятву, пусть формально они больше не были парой. Жан не мог отказать себе в удовольствии провести для ее «enfant terrible» экскурсию по кладбищу с обязательным посещением очередной могилки любимой супруги. Для Сергея она мертва, как и для всего остального мира. Самую сильную боль порождает оставшийся без ответа вопрос «почему?» Она не понимает, сколько бы ни думала, не может понять, почему Жан ее предал. Потому что она предпочла ему Сережу? Потому что так велел ему Кривич? Потому что ему нравилось держать ее здесь, как зверушку, только для себя одного? Потому что ему давным-давно положить как на ее чувства, так и на нее саму? Совсем недавно она боялась, что его ранит ее отъезд из города. А теперь он хладнокровно дожидается ее смерти. И она всерьез ждала от него ответа, как и когда она стала ему безразлична? Может быть, за точку отсчета стоило взять день, когда восемьдесят один год назад он объявил, что между ними всё кончено? Она больше не плачет, недвижно лежит, старается ни о чем и ни о ком не думать, а время тянется, будто патока. Медленное, жестокое, неумолимое, как и Жан. Если он заходил к ней утром, то впереди у нее весь день. Если же сейчас вечер, то ее ждет еще одна счастливая ночка! Она продолжает недвижно лежать. А время, по ее ощущениям, продолжает замедляться.       Вот она, как было приказано ранее, отходит в угол, поворачивается спиной к двери и слышит тихие шаги у себя за спиной. Обычно охранники не заходят к ней в клетку. Да эти шаги и звучат по-другому, как будто зашедший человек, волнуясь, переминается с ноги на ногу, сдерживает себя, чтобы не броситься к ней бегом. Она узнает его, узнает сразу же, узнает раньше, чем его руки крепко обнимают ее со спины. Это может быть сном, может быть бредом, но никак не может происходить в реальности. Сереже показали ее могилу, как же он мог оказаться здесь, в ее персональном аду?!       Вот самый человечный из ее охранников говорит ей: «Скажи ему», и она впервые задумывается о ребенке, как о живом, потенциально отдельном от нее существе. Ярко-голубые глаза Сережи не отрываются от ее лица. «Ты самый смелый и безумный мужчина в моей жизни», ‒ произносит она, словно желая взять реванш у самой судьбы за равнодушие другого «мужчины всей ее жизни». Ольга смотрит на улыбающегося ей Сережу и по-прежнему не верит, что он на самом деле находится здесь. Неужели в этом мире был кто-то, кто искал ее? Кто-то, кому не было все равно, жива она или нет? Кто-то, кто по-настоящему ее любит? «И твой будущий ребенок будет тобой гордиться», ‒ договаривает она и с удивлением видит, что он рад этой невообразимой новости. Он действительно сумасшедший! Кто в трезвом уме мог бы захотеть иметь с ней ребенка?! Особенно сейчас, когда она здесь! «Это правда?» ‒ сдавленным голосом спрашивает Сережа, он улыбается ей, а она может только кивнуть. «Вы охренели так беременную женщину держать?!» ‒ вскидывается Сергей, и после всего, что она пережила в этой жуткой клетке, на которую все без исключения окружавшие ее люди реагировали, как на что-то абсолютно нормальное, его слова изливаются на нее благодатью. Заданный вслух вопрос Сережи осчастливливает ее, наполняет по-детски безудержным восторгом. Кто-то. Это. Сказал. Они охренели. Все они. Во главе с Жаном, которого она не видела, как ей кажется, уже несколько лет. В них упирается дуло пистолета, но ей все равно, что будет дальше. За эти пару минут она получила всё, о чем могла только мечтать. Ольга молча берет Сережу за руку и отводит подальше от нацеленного на них пистолета. «Как же я соскучилась», ‒ успевает прошептать ему она, когда дверца клетки с осточертевшим ей лязгом начинает открываться.       Вот они в машине Сережи, в открытые окна дует ветер ‒ свежий и чистый до головокружения, а к ее бледной, изголодавшейся по естественному освещению коже прикасаются солнечные лучи. Свобода по-настоящему пьянит, дуновением ветра развивает волосы, с солнечными лучами проникает под кожу. Сережа что-то говорит ей, но она не вслушивается, ей просто нравится слышать его голос. А потом она проваливается в черноту, и первым, кого видит, придя в себя, оказывается ‒ ирония, какая же ты смешная и предсказуемая штука! ‒ конечно же, склонившийся над ней Жан. И, разумеется, теперь, когда она больше не в клетке, он выглядит трогательно обеспокоенным ее состоянием. Ирония, охреневшая ты штука!       Вот она, выглядя полной дурой в глазах всех собравшихся, произносит выстраданное: «Никуда я с вами не поеду. Здесь убейте». И они смеются, не понимая, насколько за это время она сроднилась со смертью, насколько желанной та для нее стала. Смерть была ее единственным выходом, приберегаемым для самых худших времен спасением. Бессмертному существу в ее положении оставалось бесконечно мучиться и терпеть, ей же вновь обретенная возможность умереть даровала шанс почувствовать в своих руках хоть какой-то контроль над собственной жизнью. Они не понимают, что, когда всей твоей жизнью становится абсолютно пустая, за исключением одной только кровати, одиночная камера, куда никто не приходит и откуда тебе нет выхода, смерть выглядит более чем привлекательной альтернативой. Никто из них не поверил бы, но, если бы они не купили ее свободу, она не вышла бы из их дома живой. Пока они не сказали ей, она успела продумать несколько вариантов дальнейших действий и хотя бы один из них точно сработал. Ей было стыдно перед Сережей, она жалела, что рассказала ему о ребенке, потому что теперь он терял уже их двоих и по-настоящему, но даже это не смогло бы ее остановить. Выше любви, выше жалости, выше чувства самосохранения и желания жить стоял один простой факт: она не вернется в клетку ‒ никогда, ни при каких обстоятельствах, ни добровольно, ни силой, никак. Но вот дед говорит: «Занимай комнату Женька», и у нее подкашиваются колени. Как будто издалека, она слышит собственный голос, вместо простого «спасибо» почему-то лепечущий старомодные слова благодарности. В ее голове все еще звучат слова деда: «Оля, ты свободна», и она всё еще пытается их осмыслить и осознать.       Вот она, стараясь отвлечься от одолевавших ее вопросов, на которые, как ей прекрасно известно, никто из семьи даже не подумает отвечать, выносит какой-то хлам из дома, от пола до потолка переполненного хламом. Ванны ей по-прежнему не видать, а скученность обитателей ее нового жилища невольно заставляет задуматься о том, так ли уж невыносимо было ее одиночество, потому что от общества этих людей она уже начинает звереть. Оставив в прихожей, полной мусора, мусор, который она попросила их вынести, Ольга слышит приближающийся к ней голос деда. «Жанчик, ‒ радостно говорит он, ‒ ну вот переборщил ты с этим приколом «а давайте не будем ей говорить, что она свободна», типа будет весело. Негоже так с графиней обращаться». Проходя мимо нее за ручку со сменившей Женька соплячкой, Кривич будто бы искренне извиняется, но Ольга видит, что сцена разыгрывается не для нее, а для высунувшегося в коридор и явно шокированного словами дорогого «дедули» Жана. За дедом с «девчонкой» захлопывается дверь, и Ольга впивается в Жана испытующим взглядом. На самом деле ей абсолютно неважно, кто из них предложил этот «прикол», как назвал его дед. Ее волнует, что Жан счел «прикол» смешным. «Оль, я совершенно не…», ‒ начинает что-то мямлить он, но она не дает ему закончить. «Для тебя моя жизнь ‒ повод для шуток? ‒ без экивоков спрашивает она и делает первый шаг по направлению к нему. На этот раз он не сможет позвать охранников, если захочет сбежать от разговора с ней. ‒ Ты действительно находишь смешным, что всю ночь я провела, прислушиваясь к звукам проезжающих мимо дома машин? Смешно, что всякий раз, когда какая-то из них притормаживала, у меня останавливалось сердце, потому что я думала, а вдруг это за мной? Расскажи мне, как это весело ждать, когда тебя вернут в самое страшное для тебя место, которое во много-много-много-много раз хуже самой жестокой казни». К его чести, он остается на месте, даже когда она приближается к нему почти вплотную. «Ну же, Жан, скажи мне, и посмеемся вместе», ‒ Ольга буквально испепеляет его взглядом, но он не опускает и не отводит глаза. «Ты права, ‒ к несказанному удивлению Ольги, произносит он. ‒ Это недопустимо. Прости». «Ты сейчас извинился? На самом деле? Передо мной?! Мне не послышалось?» ‒ переспрашивает она, по-настоящему шокированная столь быстрой и столь же непостижимой капитуляцией. «Нет, не послышалось, ‒ ровным голосом отвечает Жан. ‒ Мне, правда, жаль, что мы заставили тебя волноваться». Она резко выдыхает, на мгновение опускает голову, чтобы собраться с мыслями, а затем хватается за лацкан его пиджака и ловит взгляд Жана. «Прежде всего, говорить «волноваться» о моей ситуации ‒ все равно что говорить об усопшем «слегка приболел». Когда сюда заявился хорек со своими громилами, я думала только о том, как не даться им в руки живой. Просчитывала в уме, сколько времени мне понадобится, чтобы добежать до ножа. Мне было важно не ошибиться в расчетах, потому что ошибка в пару секунд позволила бы им вырубить меня шокером, как они это любят. А этого я никак не могла допустить. Поэтому я подумала, а если разбить окно, можно успеть перерезать себе горло осколком стекла, прежде чем тебя остановят?» Все еще с непроницаемым выражением лица Жан поднимает руку, до боли стискивает ее ладонь и с несвойственной ему резкостью отрывает от своего пиджака ее пальцы. «Зачем ты это говоришь?!» ‒ слегка повысив голос, спрашивает он и наклоняется к ее лицу. Ольга выдерживает его взгляд и не отступает назад. «Ты думаешь, я бы этого не сделала? ‒ вопросом на вопрос отвечает она. ‒ Я не знаю. Может, ты прав. Но в тот момент я думала об одном. Что не могу позволить запереть себя в этой клетушке. Там ничего нет, Жан! Нет воздуха, нет света, нет жизни. У нас с Константином Сергеевичем случилось маленькое недопонимание, и он приказал своим холуям забрать у меня «вообще всё». Правда, те проявили великодушие и оставили мне кровать. Вот так я шикарно жила. Всё еще думаешь, что я излишне драматизирую?» Он тяжело вздыхает, устало проводит по лицу рукой и криво улыбается: «Оль, всё закончилось. Я знаю, как ты меня ненавидишь. Но ради самой себя, прекращай. Совсем немного потерпи. Тебе сделают легенду. И можешь никогда больше меня не видеть». «Этого ты хочешь? ‒ тут же вскидывается она. ‒ Чтобы я исчезла из твоей жизни? Без проблем! По своей воле я никогда не приехала бы сюда. Сережа слишком привык тебе доверять, но его можно за это простить. Постарайся и ты простить меня. Если ты помнишь, я была без сознания, когда он меня сюда притащил». «Оля, я прошу тебя, заканчивай, ‒ мягким, почти нежным голосом просит он и кладет руки ей на плечи. ‒ Тебе нужно набраться сил и отдохнуть. Хорошо, что ты вспомнила про обморок. Несмотря на разницу в возрасте, твой Сережа проявляет куда больше благоразумия. Кстати, мое ему почтение за, как ты любишь говорить, «эпичное» спасение своей прекрасной возлюбленной». На лице Ольги появляется презрительная усмешка, поочередно ‒ сначала на одну, затем на другую ‒ она смотрит на его сжимающие ее плечи ладони, но не делает попытки освободиться. «Тебя удивляет, что он не пошел договариваться к начальству? Что вместо того, чтобы спросить разрешения, просто спустился за мной в чертов подвал? Это было больше, чем просто «эпично», Жан. Это было эпично в космических масштабах. У меня нет, не было и не будет более волнующего воспоминания. Когда он меня обнял, и я поняла, что есть хотя бы один человек, которому я небез…» Жан обрывает Ольгу на полуслове, бесцеремонно прикрыв ее рот ладонью. «А твою свободу, пусть и через ненавистное тебе «начальство», добывали вот прямо совсем безразличные к тебе люди?» ‒ задает он вопрос, убирает ладонь от ее лица и вызывающе ухмыляется. «О! Ты ждешь благодарности?» ‒ в тон ему откликается она. «От тебя? ‒ театрально изумляется он. ‒ Ты путаешь меня со своим Сережей? Я похож на наивного мальчика?» «Ты похож на придурка», ‒ изменившимся голосом произносит она и неожиданно для себя подается вперед. Он вздрагивает, когда ее руки смыкаются у него за спиной. «Почему ты меня бросил?» ‒ шепотом спрашивает она, прижимаясь к нему всем телом. Он не обнимает ее в ответ, только один раз прикасается кончиками пальцев к ее волосам и опускает руки. «Меня к тебе не пускали», ‒ как будто через силу, отвечает он и без удивления наблюдает за ее реакцией. Ольга подается назад и искренне смеется. «Зачем нужно быть могущественным и бессмертным вампиром, если какой-то мальчишка может тебе приказывать?» ‒ спрашивает она, и этот вопрос вплоть до интонаций похож на тот, что она задала ему, очнувшись после скоропостижной смерти. Жан пожимает плечами. «В отличие от тебя, ma chère, я не желал себе ни бессмертия, ни могущества», ‒ говорит он, и она вскидывает руки вверх, показывая, что сдается. «Я поняла. Ничего не меняется», ‒ произносит Ольга и, обойдя его, направляется в комнаты. «Оля, я рад, что ты на свободе», ‒ говорит он ей в спину. Остановившись, она резко оборачивается. Он выглядит спокойным и отстраненным. Пристально она смотрит ему в глаза и наконец замечает то, что искала ‒ затаившуюся в глубине его взгляда тоску. «Спасибо, что помог мне», ‒ удовлетворенная увиденным, отвечает Ольга, честно пытается обойтись без финальной шпильки, но не может изменить собственную природу. «И спасибо, что сделал это раньше, чем на мою шею обрушился топор. Тогда ‒ да, было бы несколько поздновато», ‒ договаривает она, растягивает губы в неискренней улыбке и скрывается в отведенной ей комнате. Оставшись в одиночестве, она вздыхает и тяжело опускается на стул. На самом деле она не сказала Жану ничего из того, что хотела. Впрочем, на их веку разговоров было более чем достаточно. Кто знает, если бы они говорили друг с другом меньше, то возможно их отношения не выглядели бы со стороны столь карикатурными и шаблонными «терками» двух бывших супругов. Ничего не меняется, повторяет она про себя. Впереди их ждут бесконечные пикировки, выяснения отношений и отвратительные ссоры, насколько бы сильно она ни желала чего-то другого. Ничего нового, с фальшивым безразличием думает она, поправляет прическу и, словно сбрасывая с себя злые чары, деловито возвращается к разборке древнего и совсем свежего хлама. Будь ее воля, она проехалась бы по этому дому на бульдозере. Невольно Ольга останавливается и улыбается собственным мыслям. Кажется, Жан и не ожидает от нее менее грандиозных безумств. Улыбка медленно гаснет. Какого черта с ним всегда так сложно?! Он ведь почти признал, что не все его чувства ушли безвозвратно! Прямым текстом сказал, что она ему небезразлична. Она прикрывает глаза, вспоминая его руки на своих плечах, ладонь, прижатую к ее губам, но тут же отгоняет непрошенные и опасные воспоминания. Всё это неважно, говорит она себе. Так давно неважно… Тем не менее, она счастлива, что свободу подарил ей именно он. По-настоящему счастлива, пусть никогда и не скажет ему об этом. А затем, чтобы избавить себя от навязчивых и бесполезных переживаний, Ольга направляется в комнату Жана и провоцирует ссору. «Взбалмошная идиотка!» «А ты козлиная морда!» «Уму непостижимо. Ты заняла мою комнату, потому что тебе так хочется, и еще оскорбляешь меня! Тебе выделили комнату Женька, в ней и живи!» «В ней невозможно жить, она проходная!» Ему требуется чуть больше времени, чем обычно, чтобы войти в привычную роль. Ей кажется, что она безбожно переигрывает. «О, семья воссоединилась, и начался медовый месяц?» «Дерьмовый месяц!» Но оба не останавливаются и продолжают играть…       Ольга вздрагивает и резко приходит в себя. На то, чтобы понять, где она находится, ей требуется время. Даже сквозь закрытые веки заливающий комнату солнечный свет кажется нестерпимо ярким. Всё хорошо, она дома, в собственной постели, выносит окончательный вердикт сознание, и Ольга облегченно вздыхает. Она пытается пошевелиться, чтобы сменить позу, но, будто окаменевшее, тело отказывается подчиняться приказам мозга. Свет режет глаза, она жмурится и часто-часто моргает. Ей удается перевернуться и дотянуться до оставленных на прикроватной тумбочке часов. Всего шесть утра. Если у нее и получилось заснуть, то совсем ненадолго. Небрежно она кидает часы обратно и откидывается на подушки. По ее ощущениям, то странное состояние, от которого она очнулась, менее всего походило на сон. Как будто вышедшие из-под контроля воспоминания ввели ее в некое подобие транса, заставляя переживать заново каждое из них. Ольга прикрывает глаза и мысленно возвращается назад, выуживая из памяти сделанные за ночь выводы и принятые решения. Казалось бы, уже пережитые сомнения и страхи обрушиваются на нее с прежней силой. Она хмурится и трет руками виски. Неудивительно, что она чувствует себя такой усталой. Скорее всего, ее сознание в какой-то момент просто выключилось от перенапряжения ‒ без предупреждения и без сновидений.       Ольга собирается, но не успевает позвать Сережу. Он эффектно появляется в спальне, стóит ей только о нем подумать, с мокрыми после душа волосами и в одном из ее старых халатов в пол. Он выглядит настолько забавно и по-домашнему мило, что ей не удается сдержать смех.       ‒ Ой, я тебя разбудил? ‒ Сережа подпрыгивает от неожиданности, и ей приходится прикусить губу, чтобы не расхохотаться в голос. Она отрицательно качает головой и подзывает его к себе.       ‒ Что ты так рано поднялся? ‒ спрашивает она, когда он усаживается на своей половине кровати. Не скрываясь, она разглядывает его высвеченное солнцем, сияющее как будто собственным внутренним светом лицо. Ей нравится всё, что она видит. Каждая черточка. Каждая мимическая морщинка. Если бы по какой-то необъяснимой причине она по собственной воле решила завести ребенка, то не могла бы сделать лучшего выбора. Ее будущему ребенку по очень многим причинам откровенно не повезло быть зачатым именно их абсолютно неготовой к родительству парой. Но хоть что-то хорошее она для него сделала ‒ выбрала по-настоящему красивого отца, а, значит, при определенном везении ее ребенок будет как минимум симпатичным.       ‒ Не спалось, ‒ Сережа неопределенно пожимает плечами и наклоняется к ней, чтобы поцеловать. ‒ Вчера случилось много всякого разного. Нужно было подумать. Доброе утро!       ‒ Привет, ‒ тихо отвечает она, удерживает его за плечи, когда тот отрывается от ее губ, и испытующе заглядывает в глаза. ‒ Всё хорошо?       Вместо ответа он улыбается ей и снова целует ‒ в этот раз уже совсем не быстрым поцелуем. Ее губы сами собой раскрываются навстречу губам Сережи. Пальцы зарываются в его влажные волосы. Однако прежде, чем поцелуи перерастут во что-то бóльшее, на что этим утром у нее нет ни сил, ни особого желания, Ольга разрывает поцелуй и подается назад.       Сергей возвращается на прежнее место, подтягивает колени к груди и с нечитаемым выражением лица не сводит с нее глаз. Она понимает, что он хочет что-то сказать ей или, скорее всего, снова о чем-то спросить. Ей тоже нужно поговорить. Прошедшая ночь не открыла ей что-то новое, но в тысячный раз подтвердила: она ни черта не готова к убивающей ее организм беременности, она абсолютно ничего не смыслит в вопросах «материнства и детства». И если она хотя бы не проговорит этот кошмар вслух, ее голова просто взорвется!       ‒ Оля…       ‒ Сереж…       Они заговаривают одновременно, с чуть смущенным смешком замолкают и переглядываются.       ‒ Ты первая, ‒ уступает он, берет ее руку в свою и целует в раскрытую ладошку. Завороженно она наблюдает за его манипуляциями с ее ладонью и только минуту спустя понимает, что так и не начала говорить.       ‒ Мы это не обсуждали, ‒ говорит она и буквально заставляет себя сделать глубокий вдох и выдох, чтобы немного расслабиться. ‒ Чтó ты на самом деле думаешь о нашей беременности? Я очень хочу… правда, хочу испытать хотя бы немного радости. Но у меня не получается. Я вообще ничего не чувствую. Как будто всё это не со мной и не про меня. То есть я понимаю, что я беременна. Организм просто не позволяет об этом забыть. Но я не могу представить себя матерью. Не могу представить себе этого ребенка. А ты? Чтó это всё для тебя?       Протянув руку, Сережа приглаживает ее растрепавшиеся после ночи волосы и долго обдумывает ответ.       ‒ Знаешь, я не буду тебе врать, что когда-то задумывался о семье и детях. И дело не в том, что я был для этого слишком молод. Таким мыслям просто не из чего было родиться. Семья, в моем представлении, что-то настолько гнусное, что нужно было в край ебануться… прости! Нужно было сойти с ума, чтобы думать на эту тему. Но, если ты помнишь, я уже делал тебе предложение. Значит, в моей голове что-то перестроилось. Нет?       Ольга ощущает разрастающуюся, волнами накатывающую на нее панику, как и всегда, стоило только задуматься о беременности и всём, с нею связанном.       ‒ Но ты выглядишь таким… счастливым, когда говоришь «наш ребенок», ‒ произносит она, а ее голос заметно дрожит и повышается с каждой новой фразой. ‒ Я пытаюсь понять, чтó тебя радует? Ты вообще имеешь представление, что это такое? На что… кого он будет похож? Как кормить… как… как его случайно не убить! Это же… просто вся жизнь к чертям! Я уже отдала ребенку свое бессмертие, но будто этого мало! С каждым днем он высасывает из меня энергию и силы. Всё больше и больше! Так чему я могу радоваться, Сереж? Ну, почему я? Почему всё это дерьмо происходит со мной?!       Сергей верно расценивает ее состояние и, приподняв, усаживает в постели и бережно обнимает.       ‒ Оль, я тебе обещаю. Мы справимся, ‒ гладя ее по волосам, шепчет он. ‒ Я всё понимаю. Понимаю, как ты устала, как тебе тяжело. Но ты все-таки попытайся увидеть что-то хорошее. У нас ведь действительно может быть настоящая семья. Это глупо, но я действительно счастлив, потому что это не просто какой-то «ребенок», а именно наш. Не потому что мне так хотелось привязать тебя к себе… хотя, конечно, хотелось, но несколько иными способами. Просто я тебя люблю. И его или ее я тоже буду любить. Ведь это твой ребенок. А если родится девочка с зелеными глазами…       ‒ То чтó? ‒ Ольга высвобождается из объятий, чтобы видеть выражение его лица. Вопреки всякой логике почему-то она уверена, что его ответ именно на этот вопрос может иметь определяющее значение для ее будущего отношения к их ребенку. С надеждой она заглядывает ему в глаза. Ей даже не приходило в голову, что нечто абстрактное под названием «ребенок» может оказаться девочкой да еще хоть чем-то на нее похожей.       Он тепло улыбается, наклоняется и целует ее в лоб.       ‒ То я буду абсолютно счастливым человеком. Одна такая девочка у меня уже есть, ‒ договаривает Сережа, не сводя глаз с ее лица. Ольга высоко вскидывает брови, думая о том, что не ошиблась, его ответ делает все еще абстрактного ребенка чуть более живым, придает ему уникальность. Она ловит себя на удивительной мысли, что ей не терпится поскорее взглянуть на него, чтобы выяснить, на кого из родителей он будет похож.       ‒ Даже так? ‒ переспрашивает она, а ее губы сами собой складываются в улыбку. Вместо ответа он кладет руку ей на живот.       ‒ Я тобой горжусь, ‒ говорит он, и лицо Ольги вытягивается от удивления. ‒ За последние месяцы ты пережила очень много ужасных вещей. Совсем одна. И ты со всем справилась. Я не должен был верить, что ты мертва. Но ты же мне ничего не рассказывала! И потом этот крест, могила… мне и в голову не могло прийти, что кто-то будет заниматься такой беспросветной херней! Но больше ты не одна. И тебе не нужно тащить всё на себе. Он, ‒ его ладонь крепче прижимается к еще едва заметному бугорку, ‒ совсем крошечный. У нас полно времени. Не думай обо всём этом сейчас. И самое главное. Я хочу, чтобы ты это запомнила. Ты не одна. И нет ничего такого, с чем бы мы не справились вместе.       ‒ Сереж, ‒ выдыхает она и прячет голову у него на груди. За время разлуки Ольга забыла о его способности находить болевые точки и залечивать их. О его даре подбирать те самые, единственно верные слова, чтобы ее успокоить. И, конечно, он был прав, всегда и во всем она привыкла полагаться только на себя. Может быть, вместе у них на самом деле что-то получится?       ‒ Сейчас тебе нужно просто расслабиться и отдыхать. До того, как ребенок родится, мы…       ‒ А как он родится? ‒ эмоционально прерывает его она. ‒ Жан постоянно твердит, что не представляет, как будут проходить эти роды. Чем они закончатся. Я говорю себе, что он мне поможет… что не может не помочь. Но я понимаю, что он тоже не всесилен. И я не знаю, чтó он сделает, если…       Она замолкает на полуфразе, отказываясь произносить вслух «если я умру». У нее есть сомнения, но она не верит, что, если или когда что-то пойдет не так, Жан не вернет ее к жизни. У них не было договора по этому вопросу. Он ничего ей не обещал. Но она верит, вопреки логике, вопреки здравому смыслу, вопреки всему, что Жан когда-либо ей говорил, что, если она умрет, он инициирует ее снова. Как тогда, в первый раз. Она ведь тоже пошла на риск. Он так долго отказывался даже говорить с ней об этом. Так долго оберегал свою тайну, которая оказалась вовсе не страшной. «Чтобы вампир родился, человек должен умереть» Ольга не увидела проблемы тогда и не видит ее сейчас. Зачем держаться за человеческую жизнь со всей ее ущербностью, слабостью, превалирующей над духом телесностью, тошнотворной физиологией, если можно обрести безупречную во всех отношениях вечность? Она не была до конца уверена в том, какое решение примет Жан над ее бездыханным телом, но у нее был шанс, и она не собиралась терять ни секунды жестокого к человеку времени. Если бы Жан раскрыл тайну инициации, когда ей было хотя бы тридцать! Она и так ждала слишком долго. Потяни он еще немного, и ей пришлось бы вступать в вечность пятидесятилетней, а то и шестидесятилетней старухой. Чтó тогда могло подарить ей бессмертие? Оглядываясь назад, Ольга видит один единственный плюс в ситуации, если бы Жан затянул со своей идиотской секретностью. Вступи она в вечность в столь зрелом возрасте, она бы точно так по-дурацки не забеременела и не разрушила свое идеальное посмертие!       Ольга поднимает взгляд на Сережу и сразу же замечает, что что-то не так, хотя выражение его лица остается доброжелательно-нейтральным, а поза ‒ расслабленной.       ‒ Жан, ‒ без выражения повторяет он. Очевидно имя ее бывшего мужа было единственным словом, которое Сережа услышал из всего, что она сказала. Ольга понимает, чтó это значит. Точно таким голосом, вплоть до интонации, Жан проговаривал слова «твой студент». «Ну вот и приплыли», ‒ констатирует ее сознание. Вчера она несколько раз обращала внимание на изменения в поведении Сережи всякий раз, как к ней приближался Жан, но предпочитала думать, что ей это просто чудится. Она пытается вспомнить сцену над волчьей ямой, когда Жан схватил ее за руку. Тогда она не была сосредоточена на Сереже и его эмоциональном состоянии, но хорошо помнит, с каким остервенением сжимал он руль, выезжая из леса, как долго молчал и напряженно смотрел на дорогу.        «Значит, не показалось», ‒ думает она и выжидательно смотрит на Сергея, а тот хмурится и, как ей кажется, бесконечно долго не решается продолжить начатое.       ‒ Оля, вот об этом я и хотел тебя спросить. Ну как спросить… Я понимаю, что он ‒ твоя семья. Что он твой врач. Что он… я не знаю, кто он для тебя еще. Я просто знаю, что он твой бывший муж и что его слишком много в твоей жизни. Если ты скажешь, что это не мое дело, я просто заткнусь.       Теперь ее очередь задуматься над следующей репликой. Усугублять ситуацию в ее случае смертельно опасно. Сережа не может поставить ее перед выбором ‒ я или он. Просто не может. Если раньше Ольга легко могла отказаться от встреч с бывшим мужем ‒ на какое-то, пусть даже продолжительное, время, то в ее нынешней ситуации Жан необходим ей, как воздух! Он не просто какой-то «бывший», он ее врач!       ‒ Послушай, я не могу прекратить с ним видеться. Чтó я буду без него делать? Или ты предлагаешь обратиться в женскую консультацию по месту прописки?! Что бы чтó? Напугать их первым же УЗИ? Потому что мы понятия не имеем, чтó они там увидят!       Она честно пытается скрыть от Сережи волнение и раздражение, но ее бесит, что они в принципе говорят про Жана. Для нее они ‒ параллельные вселенные и, как всё параллельное, никогда не должны пересекаться. Как хорошо и спокойно было, когда и тот, и другой понятия не имели о существовании друг друга.       ‒ Я не прошу тебя отказаться от общения с ним, ‒ беззлобно говорит Сережа, а его губы изгибаются в кривой усмешке. ‒ Я спросил, чтó он для тебя значит. Только и всего. Я ведь понимаю, что не могу с ним соперничать. Он весь такой из себя… Жан Иванович! Всё про всё и про всех знающий. Весь такой… господин доктор! Такой терпеливый ‒ типа ты, конечно, конченный дебил, ну что уж поделать? С его костюмчиками, манерами, вечными подъебами и, конечно, французскими фразочками! Куда без них? Хрен его знает, послал он тебя, похвалил, ни хера не понятно, но очень интересно. Я понимаю, чем тебя впечатлил он. Но как в эту картинку вписываюсь я? Вот этого я не могу понять. Если у тебя есть твой идеальный доктор, за каким хером ты вообще согласилась встречаться с таким, как я?!       ‒ За каким хером, Сереж? ‒ устало переспрашивает она, с трудом дослушав тираду до конца. Нетерпеливо взмахнув рукой, когда он заводит бубнеж с извинениями, Ольга пододвигается ближе к Сереже и ласково гладит его по щеке. ‒ Во-первых, у меня нет идеального доктора, потому что мы с Жаном Ивановичем не встречаемся, что бы ты себе ни придумал. Во-вторых, «вечные подъебы» бесят не одного тебя. В-третьих, тебе не нужно ни с кем соперничать. Мы же уже обсуждали эксклюзивность наших отношений, разве нет? Сережа, мы расстались с Жаном почти восемьдесят два года назад.       ‒ Давно, да, ‒ одними губами улыбается он. Она видит, что он даже не старается ее убедить, что принял приведенные ею аргументы.       ‒ Ты же наверняка ходил в его больничку, ‒ предпринимает она последнюю попытку. ‒ Я не верю, что ты ни разу не застал его в компрометирующей сцене с какой-нибудь пышногрудой медичкой. Было такое?       Нехотя Сережа кивает, но выражение его лица не меняется.       ‒ Как я вписываюсь в эту картинку, Сереж? У нас давным-давно свои жизни.       ‒ Оля, я тебя услышал, хорошо, ‒ со всё той же, будто приклеенной, неестественной улыбкой говорит он, и она понимает, что ей не хватит никаких слов, чтобы его убедить. И тогда она сдается.       ‒ Хорошо. А если я соглашусь на… ‒ на этом месте Ольга не может сдержать улыбку, ‒ блядское кольцо, это для тебя что-то изменит?       Она внимательно наблюдает, как недоверие на его лице сменяется удивлением, а затем плохо сдерживаемым восторгом. Сережа честно пытается принять равнодушный вид, но быстро капитулирует. Подавшись вперед, он обхватывает ее лицо ладонями, тянется, чтобы поцеловать, но замирает в паре миллиметров от ее губ.       ‒ Ты сейчас таким странным способом согласилась выйти за меня замуж? ‒ почему-то шепотом задает он вопрос. А она не торопится с ответом, вспоминая, о чем думала прошлой ночью. Отыгрывать назад уже поздно. Она слишком по-настоящему беременна, слишком слаба, чтобы разыгрывать карту сильной и независимой женщины. То, что Сережа всё еще с ней, настоящее чудо. А еще бóльшее чудо ‒ ее собственные чувства к нему. За свои жизнь и посмертие Ольга была влюблена всего один раз и искренне считала себя однолюбкой. Жану не требовалась замена, он всегда был где-то поблизости, а их отношения, как будто сотканные из недосказанности, сексуального напряжения и абсолютного взаимопонимания, выходили за рамки вражды или дружбы, ненависти или любви. Никакой второй влюбленности не должно было случиться ‒ она не искала ее, она сопротивлялась ей, она отказывалась ее признавать. Но вот она здесь и сейчас, рядом с мужчиной, одни мысли о котором наполняют ее нежностью, ждет, когда он поцелует ее, чтобы сказать ему «да». Остается признать очевидное: за свои жизнь и посмертие Ольга влюблялась дважды. А главная ее проблема, кажется, состоит вовсе не в том, что она «однолюбка», которая не может влюбиться в кого-то еще, а в том, что, влюбившись, она буквально врастает в человека всем своим существом, из-за чего физически не способна его отпустить.       Будто подслушав ее мысли, Сергей сокращает оставшееся между ними мизерное расстояние и прижимается губами к ее губам.       ‒ Оль? ‒ чуть отстранившись спрашивает он.       ‒ Я люблю тебя, ‒ тоже шепотом произносит она и целует его в ответ. ‒ И, да. Именно это я сделала. Да, Сереж. Я говорю тебе «да».       ‒ Олечка… ‒ Сережа крепко прижимает ее к себе, и она смыкает руки у него за спиной.       ‒ Фамилию я не меняю, ‒ пристроив голову у него на груди, Ольга принимается перечислять неоспоримые для нее условия. ‒ Никаких церемоний. Никакой, боже упаси, фаты! Никаких тортов. Никаких гостей. И, конечно, придется подождать, потому что у меня еще нет паспорта. Кстати, если фамилию мне поменяет лично Константин Сергеевич, возможно твоя фамилия станет для меня настоящим спасением.       ‒ А ребенок?       ‒ Что ребенок?       ‒ У него будет моя фамилия? ‒ небрежно поясняет он. Она понимает, что безразличие в его голосе ‒ только притворство, и отклоняется в руках Сережи, чтобы заглянуть ему в глаза.       ‒ Как ты захочешь. Это же твой ребенок. Кроме того, ты, в отличие от меня, числишься среди живых и имеешь паспорт, ‒ без паузы отвечает она и с удовольствием наблюдает, как его губы расплываются в счастливой улыбке.       ‒ Таким образом, в сухом остатке, ты согласна на блядское кольцо, на штамп в паспорте, когда он у тебя появится, на мою фамилию для ребенка и, может быть, для тебя, но только в случае полной неблагозвучности той, что тебе придумает некий ответственный за смену вампирской легенды человек. Я всё правильно перечислил? ‒ уточняет он и, дождавшись утвердительного кивка, притягивает ее к себе для быстрого поцелуя. ‒ Честно говоря, я не рассчитывал и на это. Только на кольцо. И тебе судить, насколько оно блядское.       С изумлением, граничащим с благоговением, она смотрит, как Сергей, вскочив с кровати, лихорадочно перерывает содержимое своих полок в шкафу.       ‒ Когда ты успел? ‒ выдыхает она, а он возвращается к ней с трофеем, но, хвала небесам, не встает перед ней на одно колено. Аккуратно Сережа кладет перед ней коробочку из ювелирного магазина и присаживается на край кровати.       ‒ Если можно, сейчас я не буду об этом говорить, ‒ чуть дрожащим голосом отвечает он и подталкивает к ней коробочку. ‒ Это совсем не твой уровень. Я прекрасно понимаю.       Сережа на мгновение сжимает в руках ее украшенные старинными перстнями пальцы и пристыженно улыбается.       ‒ У моей семьи нет фамильных драгоценностей. И денег на что-то, действительно тебя достойного, у меня пока тоже нет. Но…       ‒ Замолчи, ‒ прерывает она невразумительные и никому не нужные оправдания. ‒ Просто дай мне посмотреть. Господи, сам открой!       У него получается открыть коробочку с первого раза, несмотря хитрый замочек. Невольно она любуется его длинными пальцами музыканта, а затем переводит взгляд на содержимое коробочки. Сергей безусловно прав, это совсем не ее уровень. Она даже не останавливается перед магазинами, где продается подобный ювелирный ширпотреб, но… на удивление, кольцо ей нравится. Не вычурное, выполненное под старину, из белого золота с большим зеленым камнем, оно действительно походит на те кольца, которые она носит. Такое украшение мог приобрести для нее только по-настоящему близкий человек, который очень хорошо изучил ее вкус.       ‒ Это… ‒ начинает он, но от волнения забывает название камня.       ‒ Это опал, Сережа, ‒ терпеливо произносит она и, сняв кольцо с безымянного пальца правой руки, протягивает ее Сергею. ‒ Проверим, угадал ли ты с размером?       ‒ Ты действительно хочешь его надеть? ‒ изумленно переспрашивает он, явно не доверяя собственным глазам и ушам. ‒ Разве такое возможно?       ‒ Возможно, Сереж. Возможно.       ‒ Я подумал, что этот камень идеально… ну или не совсем идеально... подойдет к твоим глазам и…       ‒ И, Сережа. Я все еще жду.       Вся эта ‒ местами неловкая, местами неуклюжая ‒ сцена, такая неправильная с точки зрения этикета, воспринимается Ольгой как одно из самых романтичных переживаний за всю ее жизнь. Она вспоминает, как по всем правилам делал ей предложение Жан, но не позволяет мыслям увести ее так далеко. Прошлому самое время остаться в прошлом.       Осторожно, как что-то хрупкое, Сережа вынимает кольцо из коробочки и опять же с первой попытки надевает его ей на палец.       ‒ И как? ‒ максимально безразличным тоном спрашивает он. ‒ Насколько сильно оно блядское?       Ольга смотрит на идеально подошедшее по размеру кольцо, внимательно изучает камень, который на самом деле подходит по цвету к ее глазам.       ‒ Сережа, пожалуйста, никогда не называй мое кольцо этим ужасным словом, ‒ просит она наконец, и Сергей облегченно выдыхает. ‒ Оно очень красивое.       ‒ Правда? ‒ уже не скрывая восторга, но все еще не в силах поверить глазам и ушам переспрашивает он.       Ольга медленно кивает и задает, как ей кажется, риторический вопрос.       ‒ Ты купил его, чтобы положить в гроб, если бы в нем оказались не бутылки с водой?       Сережа пожимает плечами и отводит взгляд.       ‒ Я ведь ничего тебе не дарил. Ну совсем ничего. Я это понял, только когда увидел крест на твоей могиле. И первые цветы я купил, чтобы положить под этот крест. И это кольцо… я сам не знаю, зачем зашел в ювелирку и, когда увидел его, сразу подумал о твоих глазах. О том, что оно тебе может понравиться. А потом… вспомнил про чертов крест. Этот камень, опал – он идеального цвета. Для тебя оно слишком дешевое, но мне пришлось потратить бóльшую часть денег, которые я несколько лет откладывал, чтобы снять приличную студию для репетиций и записи песен. Хотя теперь мне, наверное, нужно начать откладывать деньги на другие цели.       Ольга широко улыбается и, чувствуя во всем теле приятную усталость, забирается обратно под одеяло.       ‒ Я почти не спала ночью из-за этой беременности, ‒ начинает она, видит искреннюю обеспокоенность в его глазах и торопится успокоить. ‒ Всё хорошо. Просто это тяжело. Я лежала и чувствовала себя развалиной. И это он еще только начал расти.       ‒ Он, правда, растет. Еще как растет, ‒ восторженно улыбается ей Сережа. ‒ Хотя под одеждой это совсем не видно.       Его рука, как будто нуждаясь в материальном подтверждении сказанного, избавляется от преграды в виде одеяла, пробирается под шелк ночной рубашки и привычно отыскивает заветную выпуклость.       ‒ Давай я зашторю окна, и ты поспишь? ‒ предлагает он, и она благодарно кивает.       ‒ Только разбуди меня часа через два. Я хотела съездить к… за телефоном.       ‒ Я тебя отвезу, ‒ говорит Сережа, накрывает ее одеялом и нежно целует в губы. ‒ Оля, ты можешь произносить его имя. Я прекрасно понимаю, что твой бывший никуда не денется из твоей жизни.       Она дотрагивается до зеленого опала на своем новом кольце и больше не хочет думать ни о каких бывших, она в принципе больше не хочет думать.       ‒ Споешь для меня мою песню? ‒ удивляет она Сережу странной просьбой.       ‒ Она же не колыбельная.       ‒ А ты спой тихонько, ‒ закрывая глаза, едва слышно проговаривает она и удобно устраивается на подушке. В этот раз ее тело любую принимаемую ею позу расценивает как комфортную. Минуту спустя она уже почти сквозь сон слышит тихие гитарные переборы и счастливо улыбается.       И он поет. Тихо-тихо, чтобы не разбудить, только для нее, как и обещал, поет самую красивую песню на свете.        «Что-то иное» ‒ всего лишь еще один эвфемизм к слову «любовь», думает Ольга и засыпает.       А Сережа тихонько продолжает петь.