Это не правда.
Шальная мысль в голове, плохая шутка с печальным финалом, чья-то ошибка, глупая выдумка усталости, просто сон. Да, это сон. Просто сон. Скоро будильник, заведенный на 4:30, подаст сигнал и кошмар закончится. Не будет ни сдавленных стонов, ни кусков плоти, свисающих с обугленных костей, ни жуткого бульканья крови в раздутых артериях на шее, ни тошнотворного запаха паленой плоти. Колесо Сансары сделает оборот, Уроборос укусит себя за хвост, день начнется заново. Ему просто надо проснуться…Проснись, проснись же, блять.
Старатель жмурится, сжимает челюсти, мечтая о звоне будильника под самым ухом, тихом ворчании Рей за спиной. Но будильник упрямо молчит, и кошмар продолжается. Он медленно открывает глаза и смотрит на скулящее месиво крови, плоти, костей, пепла и клоков белых волос. Керосиновое море пылает агонией и смотрит на него из пучин Ада.Это не Тоя. Это не Тоя. Это не Тоя. Это не Тоя.
Руки печет от жара изуродованного тела.Это не Тоя.
Он стоит посреди стерильно-белого коридора и смотрит, как врачи на носилках увозят маленькое хрупкое тело в реанимацию. Над ним мигает люминесцентная лампа. – Надо заменить… Лампу надо заменить, – слова слетают с губ сами собой. Слишком громкие, несвязные и расплывчатые. Старатель не узнает собственный голос. Он не помнит, как пришел домой, не помнит, как стянул с ног тяжелые ботинки, не помнит, как зашел в додзе, не помнит, как сел на колени посреди комнаты, тупо уставившись на гири в углу комнаты. Часы тикают слишком громко. За стеной вопит Рей; она метается из угла в угол и ревет раненным зверем. Иней расползается по полу и стенам, в доме становится холодно. В тот день, в 21:34 на личный телефон Старателя поступил звонок. Их старший сын – Тоя – сгорел на пике Секото.***
Впервые за долгое время Рей проснулась так рано – на улице все еще было темно, дети сладко спали в кроватях, пошла на кухню, приготовила завтрак и перестирала все вещи несколько раз. Просто, чтобы отвлечься. Она час стояла перед дверью в комнату старшего сына, ожидая пока тот проснется. Но он не проснулся, не вышел из комнаты сонный, не пошел чистить зубы. Его кровать была холодной и пустой. Тоя сейчас боролся за свою жизнь, как и толпы врачей, окружившие его маленькое слабое тело в реанимации. В тот день Рей так и не смогла зайти в комнату сына.***
Старатель проснулся точно по будильнику, в 6:30. Собрался, вышел из дома, не попрощавшись с Рей перед уходом, и поехал в агентство, ему нужно было работать. Ему нужно было работать. Ему нужно было… Часы на стене противно пищали. Стрелки указывали на 12. Старатель так и не смог приступить к бумажной работе в тот день.***
Из больницы им позвонили только на четвертые сутки. Врач долго что-то рассказывал и объяснял, сообщил, что завтра можно будет прийти и навестить сына, но… быть готовыми. Старатель внимательно слушал, не перебивал, не задавал лишних вопросов, все его ответы были короткими и односложными. Завтра они смогут увидеть Тою. Живого, здорового. Такого же как и всегда – излишне серьезного, мрачного и ехидного. Их маленький демон будет жив-здоров. Он будет лежать на кровати, ворочаться, жаловаться на больничную еду и спрашивать, когда его выпишут, канючить, что хочет домой – понянчиться с Нацуо и Фуюми. Так и будет, уверяет себя Старатель, так и будет.Все встанет на круги своя
Он будет тренировать Шото, дети будут играть во дворе, его жена будет тенью плыть по длинным коридорам, готовить обед. Завтра все вернется на круги своя, все будет нормально.***
Энджи Тодороки впервые увидел сына после… пожара. И он мало чем был похож на человека. Это было сломанное, изуродованное тело, пронизанное трубками, поддерживающие в нем жизнь, и облепленное десятками датчиков, отслеживающие его состояние. Рей тихо плакала, припав лбом к холодному прозрачному стеклу.Нормально уже никогда не будет.
***
Репортеры накинулись на него как коршуны. Ещё месяц не утихала новость о том, что случилось на пике Секото, невзирая на попытки Комиссии замять это дело по просьбе Старателя. Если сначала все выражали сочувствие и соболезнования, писали слова поддержи, то потом публика стала задаваться вопросом «почему»: почему сын героя номер два не смог справиться со своей причудой? почему родителей не заметили его отсутствия? почему он был один на пике Секото? почему Старатель не дал никаких комментариев? почему о состоянии мальчика ничего неизвестно? почему…. И «почему» было так много, что уже даже Комиссия не справлялась. Они могли контролировать газеты, официальные новостные ленты, но не социальные сети, где народ задавался вопросами. Желтая пресса была только рада подлить масла в огонь, выпуская разгромные статьи по поводу и без. Старателю припомнили все: каждую ошибку, оплошность, резкое слово, все его провалы и промахи… Кричащие заголовки пестрыми пятнами всплывали тут и там, подстрекая общественное недовольство. Людям нужны были ответы. Жив ли старший сын Старателя или же нет стоял ребром, рассекая глотку и не давая вдохнуть полной грудью. Чопорная женщина в деловом костюме смотрела на героя номер два с легким флером раздражения и усталости нежели с сочувствием. Она выступала от его лица, давая короткие и лаконичные ответы на каверзные вопросы репортеров, толпящихся у стеклянных дверей в геройское агентство. – Вам нужно выступить с официальным комментарием, – сухо сказала она, помешивая сахар в чашке с кофе. Два кубика, чтобы не портить фигуру. – Если Вы этого не понимаете, мне не о чем с Вами беседовать. Старатель потере переносицу пальцами. – Состояние Тои, – слова жгли горло и путались на языке, никак не складываясь в связное предложение. Ему было очень… сложно говорить об этом вслух, – крайне… тяжелое. Врачи не могут сказать ничего конкретного. – Я понимаю. Однако, это не отменяет того факта, что людям нужны ответы. Ручка в руках Старателя сломалась с глухим треском. Женщина и бровью не повела. – Дайте мне еще немного времени. – Сколько? – с натянутой улыбкой спросила она, пригубив напиток. – Это нужно в первую очередь не мне, а Вам. Рейтинги общественного одобрения падают, мы ничего не можем сделать. Такими темпами Вы опуститесь по рейтинговой таблице вниз, и мы уже ничем не сможем Вам помочь. Старатель смотрит на часы. Минутная стрелка медленно подползала к двойке. – Я выступлю на пресс-конференции на следующей неделе. – То же самое Вы сказали мне на прошлой встрече, Старатель, – её тон – змеиный яд и острие ножа. Мягкая улыбка тронула накрашенные губы. – Время – очень ценный ресурс. Помните об этом, – она поставила чашку с недопитым кофе на стол и встала, поправляя черный пиджак. – Я буду ждать от Вас ответ сегодня вечером. Больше тянуть нельзя. Тяжелая дверь закрылась за её спиной с оглушающим грохотом.***
Домой он вернулся глубоко за полночь. В доме было тихо, только тиканье настенных часов и монотонное гудение холодильника за стенкой нарушали эту безмятежную тишину. Мягкий желтый свет лился из кухни, разбавляя душную темноту в коридоре. Рей сидела за столом и листала старенький альбом с фотографиями, посвященный исключительно Тойе – отголоски счастливой жизни, когда Старатель был отцом больше, нежели героем, а их все еще можно было назвать семьей. Настоящей семьей, где царили любовь, нежность и принятие. Она ласково гладила тонкими пальцами улыбающееся пухлое лицо первенца, напевая себе под нос какую-то незатейливую песню. Жасминовый чай медленно остывал в тонком китайском фарфоре, расписанным цветочными узорами – подарок на их первую годовщину. – Рей, уже поздно, – угрюмо промямлил Старатель, садясь напротив. Она на него даже не взглянула, а осторожно развернула альбом, указывая на одну из фотографий, где четырёхлетний Тоя с пятнами синий краски на щеках, рисовал пальцами на стене. Теперь его художества закрывал холодильник. Рей так и не нашла в себе сил стереть их. – Помнишь, как мы подарили ему набор акриловых красок? – её голос нежной капелью расплылся по кухне, окутывая Старателя мягким коконом. – Сколько бы раз мы его не наказывали за рисование на стенах, он продолжал игнорировать бумагу, – её пальцы скользят по возмущенному детскому лицу. – Дурачок такой. – Тебе пора в постель, – отрезал Энджи, холодно скользнув взглядом по фотографиям. – Тебе нужно будет завтра собрать детей в школу. Улыбка на её лице треснула. – И правда… Напряжение повисло в воздухе тонкой вуалью. Она нехотя закрыла альбом. – Энджи… звонили из больницы. – Завтра. – Доктор Ватари просила приехать, – со слепым упрямством продолжила она, ссутулив худые плечи, сделавшись совсем маленькой и хрупкой. – Нужно будет обсудить некоторые детали по поводу лечения Тои и… – Это нельзя сделать по телефону? – скептицизм и неприязнь в его тоне окотил Рей ледяной водой. В комнате стало холодно. Морозные узоры тонким слоем расползались по лакированной столешнице. – Нам нужно будет подписать согласие на пересадку кожи и не только… Доктор Ватари говорила, о каком-то экспериментальном методе лечения… Между ними воцарилось липкое гробовое молчание, давящее на грудь и бередившее старые раны. У Старателя резко кольнуло и заныло плечо. Нужно будет найти время и записаться к мануальному терапевту. – Ты не можешь сделать это сама? Рей медленно подняла голову. В мутных серых глазах, красных от слез, таилось беспомощное осуждение. Плечо заныло сильнее. – Но он ведь… твой сын. Ярость лизнула тяжелую голову Старателя, путая мысли и разливаясь по языку густой злобой. – И ты за ним не уследила, – выплюнул он, шарахнув кулаком по столу. Рей испуганно вздрогнула. – Это твоя работа. Ты – мать. – Ты не пришел к нему, когда он просил. Ты не… – Не смей осуждать меня за это, – рыкнул в ответ Старатель, вскипая. Почему она… смотрела на него ТАК? Как будто он виноват в том, что его сын оказался настолько глуп, что тренировался в тайне от них. Как будто он не говорил ему остановиться. Как будто он не запрещал ему использовать причуду. Как будто он о нем не заботился. Как будто… ему было плевать на жизнь родного сына. Энджи сделал все возможное, чтобы Тоя отказался от своей глупой мечты стать героем. В том, что произошло на пике Секото его вины нет. Это Тоя пошел на пик Секото, когда ему сказали отказаться от героики и причуды. Это Тоя спалил себя заживо. Тоя и только Тоя был виноват в том, что сейчас был прикован к больничной койке. Совесть Энджи была чиста. Он сделал все, чтобы остановить его. Это не его вина. – Но ты ведь все еще его отец, Старатель… Рей смотрела на него, как на чудовище.***
Доктор Ватари опаздывала. Всего на минуту, но для профессионального героя – это почти трагедия. Через час Старатель должен быть в агентстве на планерке, и он не собирался задерживаться в больнице ради каких-то там непонятных бумажек и нудной болтовни по поводу… Тои. Тех денег, которые он отчислял больнице каждую неделю, было вполне достаточно, чтобы покрыть все расходы на лечение. Он сделал все, что от него требовалось, чтобы сын выжил. Теперь настала очередь врачей делать свою работу. Желательно без его непосредственного участия. Минутная стрелка медленно ползет к единице. Внутри Старателя все кипело от раздражения, мелкие пузырьки ярости поднимались со дна и лопались с противным щелчком, царапая череп изнутри тонкими иглами. Если эта истеричка в белом не появится здесь через минуту, то Энджи уйдет, что бы там Рей не говорила и как бы не умоляла остаться. Он – герой номер два, ему некогда просиживать штаны в больнице в ожидании какого-то там докторишки. Ему нужны были результаты, а не пустые разговоры не о чем. Как будто все эти беседы помогут врачам слепить из обгоревшего куска мяса, лежащего на кровати в отделении интенсивной терапии, – человека. Старателю нужны были результаты и он пока их не видел. То, что лежало на койке – не его сын, а лишь жалкая пародия, подключенная к аппаратам жизнеобеспечения и активно сосущая деньги из семейного бюджета, не более. – Она опаздывает. Его тон – стук топора и раскаты грома за опушкой леса. Рей вздрагивает, нутром она чувствует, как надвигается буря: ясное небо заволакивает тяжелыми свинцовыми тучами, вобравшими в себя все раздражение и недовольство, а нежный утренний бриз грозился обернуться свирепым штормом, пышущим адским пламенем. – Она написала мне, – голос предательски дрожит. Её глаза бегают по стенам, плакатам с изображениями какой-то медицинской ерунды, полкам, заваленным книгами и кипами бумаг в поисках если не спасения, то хотя бы помощи; голова гудит от страха, слова путаются, бьются о черепную коробку невольной птицей. – Говорила, что может немного задержаться… Воздух становится душным, как в бане; он лижет жаром нежную кожу и опаляет легкие горячей яростью, повисшей над ней гильотиной. Её муж зол и это не скроет даже его стоическое выражение, маской застывшее на хмуром лице. Рей впивается ногтями в руку, ей хочется ударить себя по губам. Она чувствует себя маленькой и беззащитной, совсем как в детстве, когда ей снились кошмары и она бежала в спальню к родителям в объятья нежной прохлады матери. Уставший голос доктора Ватари за спиной был для нее настоящим спасением. – Прошу прощения за задержку. – Вы опоздали на 10 минут, – Старатель смотрит на нее с немым осуждением. – И я уже попросила у Вас за это прощение. Маленькая худосочная женщина с мелкой россыпью чешуек на лице садится за стол и кладет перед собой толстую папку. «История болезни», – догадывается Рей; сердце сжимается медленной и горькой болью. Впервые ей не хочется знать, с чем приходится бороться старшему сыну от рассвета до заката, чтобы в хрупком измученном теле теплилась жизнь. – Перейдем к делу, – серьезно начала доктор Ватари, кладя перед Энджи и Рей стопку бумаг, скрепленных степлером. – Случай Вашего сына во многом… уникален. Буду откровенна, то, что он жив – это чудо, учитывая причиненный его телу ущерб: обширные ожоги 3-й А и Б степени, ожоги 4-ой степени… У меня нет цели Вас напугать, однако, я хочу, чтобы вы понимали возможные последствия. – Кажется, я плачу Вам, чтобы этих самых «возможных последствий» не было, – тяжелый голос Старателя громовым раскатом прокатился по комнате, глухим эхом отражаясь от стен. Рей видела, как в густой синеве блестят вспышки слепой убийственной ярости, что змеёй ползала под кожей и травила его уже четыре дня к ряду. – Делайте свою работу. Мне нужен результат, а не пустые причитания и нытье. Если Вы… – Старатель, – невозмутимо прервала его доктор, постукивая пальцами по столу, – мне кажется, вы не до конца понимаете, в каком положении сейчас находится Ваш сын. Наши и приглашенные специалисты делают все возможное, чтобы сохранить ему жизнь, однако, даже этих усилий может оказаться недостаточно. – Ну так постарайтесь. Доктор Ватари потерла переносицу пальцами. – Мы делаем все, что в наших силах, – заверила она. – Поэтому я и позвала вас. Рей неуверенно подняла взгляд на женщину, нервно царапая запястье ногтями. Завтра оно будет сильно саднить. – Недавно с нами связался доктор Уджико и предложил экспериментальный метод восстановления повреждённых или утраченных тканей, – доктор Ватари говорила медленно, сверля взглядом кипу бумаг оставленных на столе. Тень сомнения вуалью легла между слов и россыпи чешуек на строгом лице; Рей кожей чувствовала невысказанное возмущение и протест, что бурлили внутри женщины. Очевидно, она была не в восторге от предложения господина Уджико. – Метод во многом… – он запнулась, подбирая слова. – Так как он не включен в терапевтические стандарты, мы не можем с уверенностью сказать, как организм Вашего сына отреагирует на подобного рода вмешательство. Мы можем лишь предположить, какие эффекты следует ожидать. Старатель кривит губы. Раздражение написано на его лице уродливыми красными пятнами, расползающимися по лбу и щекам. – Делайте все, что посчитаете нужным, – чеканит он, даже не взглянув на бумаги. – Мне нужен сын. – Дорогой, – щебетание Рей растворяется в тиканье часов и гудении стационарного компьютера, – давай хотя бы ознакомимся… – Я и так потратил на вас слишком много времени. – Старатель, я не выпущу Вас из кабинета. Мне нужно, чтобы Вы понимали на что соглашаетесь. Нравится это Вам или нет, – тон доктора Ватари ровный и спокойный, не терпящий возражений. Гнев, булькающий под кожей Старателя, её ни капли не волнует. – Или Вы не заинтересованы в выздоровлении своего сына? Внутри Энджи бушует пламя. Как только эта женщина посмела встать у него на пути? У него нет времени на всю эту чушь, его рабочий день (официально) начинается через тридцать минут. Однако, что-то... что-то не позволило ему встать и уйти, громко хлопнув дверью.«Не заинтересованы»…
Эти слова гулким эхом звучат в голове и режут ножом по сердцу. Тоя… тоже был важен для него. Так же как и Фуюми, Нацуо… или же Шото. В конце концов он вложил немало денег в его лечение. Разве это не показывало, насколько он заинтересован? Разве этого было недостаточно? Он правда хотел, чтобы старшего выписали как можно скорее, чтобы он снова донимал всех и вся в доме, мешался под ногами и лез туда, куда не следует, чтобы все вернулось в привычное русло: Старатель занят будущим Шото, Рей хлопочет над Фуюми и Нацуо, а Тоя… просто Тоя – маленький демон, отравляющий их счастливую семейную жизнь. А ведь и правда… он ведь только и делал, что отравлял их жизнь. Вот же маленькая неблагодарная сука. Даже сейчас он делал все, чтобы привлечь внимание и помешать Шото становиться героем. Гнев преданно лизал пальцы Старателя, искрами рассыпаясь по горячей коже.Эта мерзкая глупая шавка решила, что ей все можно, да? Что она может мешать ему?
Он снова перечил ему. Снова делал все наперекор. Как будто имел на это право.
Старатель должен уби…
– Дорогой… – тихий голос Рей рассеял багровую пелену перед глазами. Настенные часы тихо тикали, компьютер противно гудел. Тонкие прохладные пальцы осторожно коснулись его ладони. – Все хорошо? Старатель медленно повернул голову, посмотрел в кроткие глаза жены. Его сердце пропустило удар, страх медленно разливался по телу, обжигая нежные внутренности.Только что он… всего на мгновение, подумал о том, чтобы убить Тою, причинить боль своему сыну.
Но это не он… это не он… это не он...
Это не его мысли. Просто он очень устал.
Он ведь любил сына.
Любил ведь...
– Да… все нормально, – сухо ответил Энджи, отводя взгляд. – Я готов выслушать Вас, доктор Ватари.***
Рей знала, что ей нужно приготовить обед, что-нибудь простое и легкое, не требующие долгого стояния у плиты. Она должна была это сделать, даже если её ломало от усталости, что шла за ней попятам после рождения Фуюми. Ей нужно было быть правильной женой и хорошей мамой, хранительницей очага.Тоя ей больше не поможет: не соберет брата и сестру в школу, не приготовит завтрак, не приберется в доме, не будет делать уроки с младшими, пока она убитая семейным счастьем лежит в спальне, мучаясь от головных болей и ноющих синяков рассыпанных по телу.
Это эгоистично. Так эгоистично с его стороны. Почему он такой эгоист? Почему он оставил ее?
Почему он оставил её с НИМ?
Нож выпадает из рук. Она отходит к стене на ватных ногах, прикрыв рот руками. Как она могла так подумать о нем? Это неправильно. Это ужасно. Ведь Рей – хранительница очага, любящая мама и правильная жена, в её голове не должно быть таких мыслей. Но ей так тяжело…Так страшно.
***
Фуюми была хорошей девочкой: делала уроки, получала хорошие оценки, по возможности помогала Тое и маме по дому, готовила жасминовый чай, никогда не мешала, не спорила и не создавала проблем. «Мамина радость, папина гордость», – в унисон пели учителя, раздавая тестовые бланки с положительными результатами. Однако… она не была хорошей, не была «радостью» или «гордостью». Она так сильно злилась, что ей хотелось кричать, рвать и метать. Совсем, как папа, когда по телевизору озвучивали рейтинг героев и он находил своё имя на втором месте, а после запирался в додзе, орал, ломал вещи, иногда пил горькие напитки из тяжелых стеклянных бутылок и тогда Тоя отводил её в комнату и просил никому не открывать до самого утра, в совсем плохие дни уходил в спальню и громко кричал на маму, пока она плакала у его ног, прося прощение неизвестно за что. И Фуюми знала, что это неправильно, мужчины так себя не ведут. Но она… гнала эти мысли прочь, комкала всю ярость и недовольство, что были внутри нее, и прятала так глубоко, как только могла, натягивая на лицо мягкую улыбку. Ведь если закрыть глаза, то все встанет на свои места, все будет так же, как и всегда и кошмар закончится. Оправдания всплывали в её голове, выстраиваясь в лаконичную и простую вереницу лжи и розовых замков: папа не плохой, он просто вспыльчивый, мама счастлива, просто она сильно устала, Тоя хороший, просто немного взбалмошный, поэтому отец часто наказывает его, Нацуо не боится отца, а просто очень его уважает, с Шото все хорошо, просто он неуклюжий, поэтому синяки цветут на его маленьком теле диковинными цветами с радужными переливами от фиолетового до светло-жёлтого. У них крепкая и дружная семья, такая же, как и сотни других. Просто сейчас все стало сложнее.Из-за Тои.
С тех пор, как он попал в больницу стало хуже. В доме сквозило неясной тревогой, в темных углах скапливались злые тени, которые шептали Фуюми мерзкие обидные вещи. Она знала, что случилось что-то очень плохое, что-то… страшное. Мама стала чаще выходить из комнаты, готовить, прибираться. Отец же наоборот с каждым днем приходил домой все позже, а иногда вовсе ночевал в агентстве. Нацуо стал замкнутым и угрюмым, редко говорил, ходил мрачный и задумчивый. Единственное, что осталось неизменным – тренировки Шото, и то теперь им занимались приглашенные тренера… однако, кажется, его все устраивало, он начал чаще улыбаться. От этого на сердце было тепло. Тем не менее ощущение, что разразится свирепая буря преследовало Фуюми, наблюдало за ней с книжных полок, из мелких трещинок в стенах и зарослей шиповника в саду. Ей было боязно оставаться наедине с отцом, когда он смотрел телевизор в зале, ей было неуютно сидеть с мамой на кухне, ей было неприятно говорить с Нацуо, который только и делал, что огрызался и отгонял её. Шото стал приятным исключением, теперь она могла читать ему сказки на ночь, отвечать на простые детские вопросы и чувствовать себя… по-настоящему значимой. Ведь младшенький приходил к ней, впитывал нежность, как губка, и отвечал тем же. С ним было легко: не нужно было искать подтекст и скрытые смыслы. Она ценила простоту. Прозвенел звонок. Фуюми убрала тетрадки в сумку, попрощалась с одноклассницами – она больше не могла играть с ними после уроков – и ушла. Ей нужно было помочь маме по дому. Теперь это была её обязанность.Ведь теперь она была «старшей».
***
Их семья трещала по швам. Не нужно быть семь пядей во лбу, чтобы понять эту простую истину. Раньше она была просто… сломанной. Все ещё нежной и теплой, но сломанной. Причуда Нацуо, на которую отец возлагал большие надежды, оказалось не такой мощной и яркой, как у Тойи, не такой тонкой и изящной, как у Фуюми и не такой глубокой и перспективной, как у мамы. Старатель отвернулся от него, поставил жирный крест и лишь изредка обращал на него свой взор, когда он приносил со школы хорошие оценки или же первые места со спортивных соревнований. Нацуо это вполне устраивало. У него все еще были мама, Фуюми и Тоя. Мама любила его, заботилась, читала сказки на ночь, когда у нее не болела голова (все же чаще он засыпал под остросюжетные фантазии брата), терпеливо слушала и интересовалась, как у него дела. Ему нравился её мягкий голос и нежные руки, от которых всегда пахло свежестью и цветами. Хотя иногда… ему не хватало её внимания, особенно после рождения Шото. Тоя, конечно, объяснил ему, что это из-за того, что Шото пока очень маленький и ему нужно больше любви и заботы. Однако… Нацуо было немного обидно. Совсем чуть-чуть. Фуюми тоже любила и заботилась о нем… по-своему. Ему стыдно признаться, но когда она стала старше и начала интересоваться всякими девчачьими штучками, с ней стало… скучновато. Если раньше она с удовольствием играла в мяч, догонялки, лазила с ним по деревьям, то теперь чаще отдавала предпочтение косметике, платьям и куклам, она больше не хотела смотреть с ним ужастики, а, когда он с Тоей проказничал, бежала жаловаться к маме… стукачка. Но она все еще успокаивала его после ночных кошмаров, помогала с уроками и иногда присоединялась к играм с мячом. А вот с Тоей было весело. Хотя с каждым годом он становился все более противным: огрызался, злился без причины, постоянно спорил с Фуюми, ругался с родителями, часто дразнился и иногда… пугал, особенно после рождения Шото, когда отец полностью отказался его тренировать. Он часто говорил жуткие вещи по ночам, странно смотрел на младшего, а после отбоя сбегал на пик Секото тренироваться. Тем не менее он любил его: помогал собраться в школу, готовил завтрак, заставлял чистить зубы перед сном, говорил с ним, проверял домашнее задание, встречал его после футбола и по возможности присоединялся к играм. Но теперь… теперь этого не было.Потому что Тоя сгорел на пике Секото.
Родители не говорили ему об этом, запрещали смотреть новости, читать статьи в интернете и говорить с одноклассниками. Но Нацуо знал. Он видел, как брат ушел после очередной ссоры с отцом, как ночью полыхал лес, как отец вернулся домой и заперся в додзе, как мама плакала на кухне, пересматривая семейный альбом.Тоя сгорел и его маленькая семья начала разваливаться.
***
Прошло два месяца с трагедии на пике Секото. Общество не забыло о ней, нет. Однако, с каждым днем выходило все меньше разгромных статей, бурные обсуждения в интернете поутихли (особенно после пресс-конференции, на которой Старатель ответил на все интересующие вопросы), а разоблачающие ролики собирали уже не так много просмотров. Но это не значило, что история закончилась, писатель отправил рукопись в печать и все жили долго и счастливо. Врачи продолжали свою тихую борьбу: вливали в тело Тои различные препараты, наращивали утраченные ткани, вылепливая из груды мяса и костей человека. Метод, предложенный доктором Уджико, стал для мальчика настоящим спасением, той самой соломинкой, что держала его в мире живых.Однако, как прежде… уже никогда не будет.
Урон, нанесенный его телу причудой, был колоссальным. Если мальчик сможет мочиться без посторонней помощи – это уже будет негласной победой. Доктор Ватари готовила к этому родителей Тои, но они до сих пор не могли понять, с чем им придется жить: бедная затравленная женщина смотрела на неё сквозь плотную пелену горя, воспринимая каждое слово, как головоломку, Старатель же… кипел от злости и требовал невозможного, с каждым разом задирая планку все выше. «Вам следует приложить больше усилий», – повторял он, смотря на сына сквозь толстое стекло… так и не решившись зайти в палату. Впервые за годы работы доктору Ватари было так жаль своего пациента. Ведь после выписки он вернется в холодный дом, пронизанный требованиями и амбиции, которые ему не принадлежат. Иногда она говорила с ним: рассказывала, как прошла операция – удачно или не очень – и каждый раз заканчивала их односторонний диалог просто фразой: «Ты сильный, ты выкарабкаешься». Конечно, Тоя не слышал её мягкого голоса, не реагировал на нудное пиканье аппаратов жизнеобеспечения, свет или боль, пребывая в глубокой коме. Но она знала, что так будет лучше. В конце концов кто-то должен был быть рядом с ним. – Операция прошла успешно, – уголки губ дрогнули в усталой улыбке. – Знаешь, ты отлично справился, уверенно идешь на поправку. И я надеюсь… что новое лицо тебе понравится. У тебя будет титановая пластина в челюсти, – она усмехнулась. – Похвастаешься перед братом, ладно? Тоя ей не ответил. Никогда не отвечал. – Ладно, мне пора. Не буду тебя задерживать, – она низко поклонилась и, уходя, добавила: – Ты сильный, Тоя. Ты выкарабкаешься. В тот день Тоя впервые открыл глаза.