Иначе

В начале мая княгиня Вяземская затеяла греческий вечер. Бальные залы особняка Вяземских убрали белыми драпировками и имитациями колонн, меж которых протянули гирлянды живых цветов, в столовой установили арфу, чтобы за трапезой гостей развлекала негромкая музыка, а в домашнем театре должны были давать «Ифигению» Еврипида. Завсегдатаи салона княгини отнеслись к затее с энтузиазмом. Сопротивление встретила лишь идея, чтобы все оделись греками: благородным господам претило расхаживать без штанов, да и дамам не казались приличными хитоны, носимые, как известно, на голое тело. В конце концов сошлись на нарядах а-ля антик для дам, а для кавалеров — на тёмных фраках, бывших в моде при императоре Александре Павловиче. В назначенный час особняк заполнился нимфами в платьях-туниках и их спутниками в старинных фраках с высокими воротниками. Последние, не желая натыкаться щеками на непривычно высокие, жёстко накрахмаленные воротнички рубашек, задирали головы и выглядели оттого донельзя серьёзно. Нимфы же дивились сами себе, легко порхая по паркету без корсетов и турнюров, с любопытством косились на пёстрые чалмы и береты товарок, непрестанно поправляли на себе венки из искусственных листьев и по большей части выглядели сущими дебютантками. Немудрено, что большинство взглядов приковывала к себе княжна Невская: высокая и стройная, как кипарис, в белоснежном платье с высокой талией и вороными кудрями, стянутыми строгой фероньеркой с серебряным полумесяцем, она казалась ожившей античной статуей. Не шла, а шествовала она по залам, и толпа расступалась перед нею, как расходятся лесные кущи и бурные воды пред богиней. Впечатлительный поэт заявил, что будь у грандиозной Северной Пальмиры живое воплощение, у неё были бы лицо и стать Невской. Не подозревая, сколь близок тот оказался к истине, публика восхитилась свежести метафоры и засыпала княжну комплиментами: «Очаровательны, Петра Петровна!» Петра в ответ кивала с выверенной, машинальной благосклонностью. Она знала, что на сем балу она Артемида, Геката и Паллада в одном лице, но это её совершенно не занимало. Проницательные серые глаза с напряжённым вниманием скользили по головам и обтянутым бархатными фраками спинам. Едва прибыв, она искала и не находила кого-то, кто стоил всех пленённых взглядов и всех тоскливых вздохов, помноженных стократ. Наконец глаза столицы широко распахнулись и тотчас взмахнули длинными ресницами, смаргивая сиюминутное сомнение, не обозналась ли она. Нет, ошибки быть не могло: дойдя до галереи, она нашла приехавшего чуть раньше князя Москворецкого. Многие мужчины, следуя стародавней моде, надели тёмно-синий фрак, но лишь он мог присовокупить к наряду ярко-красный шейный платок и удержаться притом в границах хорошего вкуса. Для воплощённой Первопрестольной столицы это, впрочем, было сущей безделицей — в былые времена его облачение знавало и более смелые сочетания красок. Вспомнив, как сказочно хорош был Москва в старорусском кафтане на балу в честь трёхсотлетия императорского дома, Петра приподняла уголки губ в улыбке и, подойдя, произнесла почти у самого его уха: — Скучаете, Михаил Иванович? Михаил, слышавший, что кто-то идёт, но не предполагавший такой близости, вздрогнул от неожиданности, но тут же снова стал безмятежен и, переведя взгляд с картины на неё, ответил: — Не без этого, Петра Петровна. Думал за карты садиться, — добавил он с некоторой капризной ноткой. — Ах, так я вам помешала? — подавая руку для приветствия, невинно подначила столица. — Напротив, — мягко пожимая протянутую ладонь, возразил Москва. — Явились, как первая звезда в унылых сумерках. — T'adore, — сплетя с ним пальцы, выдохнула Петра. — Moi aussi, — эхом отозвался Михаил и, подняв её руку к лицу, коснулся губами выдававшейся костяшки. На томительно прекрасное мгновение мир сложил над ними крылья, отсекая всё лишнее, а потом Москва стрельнул глазами ей за плечо — на видневшиеся в проёме соседнего зала танцующие пары — и поинтересовался: — Чем изволите заняться? — Поисками буфета, — выпалила столица и, смутившись невольной страсти, с какой это произнесла, потупила глаза: — Я задержалась в канцелярии. Домой заехала только переодеться. Михаил обескуражено вскинул брови: — Свет мой, к чему такая суета? До полуночи ещё далеко. Всех танцев без тебя б не станцевали. — Хотела поскорее увидеться с тобой, — пояснила Петра и внутренне умилилась, заметив, как покровительственное выражение на лице Москвы на секунду сменилось польщённой радостью. Затем он вновь сделался деловит: — Идём. Я знаю, где столовый буфет. Комнатка, где располагался буфет, оказалась вакантна: в бальной зале гремела полька. — Какая это? — спросила Петра, подцепив на шпажку кусочек ветчины, — первая? Москва выдержал паузу, вспоминая. — По-моему, уже вторая. «Полька, лансье, франсез», — мысленно воспроизвела столица программу из гостевой книжечки, — «а после вальс и новая полька». Пользуясь отсутствием свидетелей, она торопливо прожевала кусок и, сунув следующий в рот, тотчас подхватила новый. Голод голодом, но хорошо бы успеть на лансье. А если не выйдет, то уж вальс и следующую польку они непременно должны станцевать вместе! Михаил, закусив за компанию ломтиком индейки, вопросительно приподнял бутылку рейнского вина. Петра, поморщившись, указала подбородком на соседнюю, с игристым. Москва наполнил им фужеры и, отсалютовав своим, пригубил и подошёл к дверному проёму. Немного постоял в дверях, издалека наблюдая за танцующими. Петра, украдкой любуясь его профилем, запила вином не пришедшийся по вкусу сыр и рискнула попробовать другой сорт. Михаил, хмыкнув себе под нос, шагнул обратно. — Что такое? — спросила она. Тот покачал головой: — Да так, подумалось… Снова, не то распробовав, не то ища слова, глотнул игристого. — Все эти старые моды, греческие фантазии… — обведя бокалом убранство, продолжил он. — Нам будто дан вечер, чтобы прожить то, что было не суждено. Сердце Петры сжалось от болезненной нежности. — Как если бы ты тогда оправился раньше… Москва кивнул. Столица, помолчав, посмотрела на него: — Что бы ты тогда делал? — Если б мог пойти на бал? Она кивнула; Михаил огладил её долгим, задумчивым взглядом. — Вряд ли что-то путное, — ответил он наконец. — Опустошение от пожара — хворь, от которой быстро не отделаться. Вероятно, я станцевал бы полонез, вальс… в удачный день, может быть, ещё кадриль… А потом усталость взяла бы своё. А поскольку сей неприглядный факт казался бы мне весьма позорным, я бы нашёл себе пристанище в картах и коньяке. — Бедный! — посочувствовала Петра. — А ведь я бы думала, что ты нарочно меня избегаешь, и докучала б тебе, желая объясниться. — Не знаю, кто тут беднее, голубушка… — горько усмехнулся Москва. — Я бы в твои мотивы не вникал и наверняка наговорил бы резких слов. — И я бы сочла это прогрессом, — невозмутимо заметила столица. Михаил вскинул бровь. — Да ну? — Мне очень хотелось поговорить с тобой по душам, — сама не зная, отчего тушуется, пояснила Петра. — Будь я смелее, я бы сразу сказала, но — сам знаешь, не решалась. Москва вздохнул. — Будь я мудрее, сам бы выслушал. Но, — он смиренно улыбнулся, — сама знаешь. — Но сейчас-то ты точно мудрее, — подмигнула Петра, — и знаешь, как было б лучше поступить… В тот гипотетический вечер. — О, несомненно, — усмехнулся Михаил. — Позволите мне удовольствие пригласить вас на следующий танец, душа моя?