Светлая сторона тьмы

Над рекой, точно красные огоньки, мелко подрагивали, дергались и трепетали флажки, выхваченные из темноты ночной иллюминацией. Течение подбрасывало на волнах небольшое суденышко, и оно двигалось само по себе, беспокойно, неровно, время от времени уносясь в сторону. Двигатель работал, но рулевого не было, и судно болталось: то буксовало, то ускоряло бег. Отец Павел прикрыл глаза. Вот так и он несколько лет назад падал навстречу неизвестности на потерявшем управление вертолете, положившись на случайность. Мрачно и страшно. В воздухе у тебя нет выбора, на воде есть: ты можешь спрыгнуть с борта и в два счета добраться до берега. Он бы спрыгнул и переплыл Рейку за считанные минуты. Но почему никто из находившихся на «Вергилии» так не делал? То, что происходило, было окутано тьмой и застлано туманом. Павел начал постигать суть, только когда что-то острое и жгучее пронзило мозг электрическим разрядом, а перед глазами замелькали кровавые пятна. На «Вергилии» убивали человека. Дыхание смерти разлилось в душном ночном воздухе, в холодном свете Кровавой Луны, вонзив в воспаленное сознание молодого священника десятки мелких, но смертоносных клинков и повергнув его в пучину страдания. Убивали не его. Но боль умирающего от кровавых ран незнакомца, в чью плоть вонзали зубы и когти неведомые — или же слишком хорошо ему известные! — существа, эта боль стала и его фантомной болью. Она царапала, терзала, скребла, рвала на куски, застилала взор, и вот уже каждый вздох давался Павлу с трудом, болезненно отдаваясь в груди. Собравшись с силами, чтобы не дать мнимому удушью лишить себя разума и самообладания, Павел вознес к небесам неистовую, отчаянную молитву, заклиная небеса защитить того человека на судне... Небо услышало его. Не отпустило, нет, но ощущения резко сменились. Когда пиявцы оставили жертву, рвущая изнутри боль на грани шока и на пределе человеческих возможностей начала утекать, растворяясь в освященных водах Рейки и уступая место новой. Чудовищ больше не было рядом, но неизвестный по-прежнему страдал. Вода усиливала кровотечение, вымывая жизнь из израненного ослабевшего тела, неспособного уже бороться. На изодранного тварями человека накатывала предсмертная агония... Павел шел, пошатываясь, оглушенный чужой болью. Кровавая пелена застилала глаза, но ему и не нужно было ничего видеть. Он шел на зов и продолжал исступленно молиться. Важно было встретить хоть одну живую душу, а кого — не имело значения. Каждая минута промедления могла стоить израненному страдальцу жизни. *** — Как порвали, изверги! — истошно завопила старая судомойка. — Живого места нет!.. Жуткая старуха: хромая, неуклюжая, закутанная в тряпье. Лицо перекошено, изъедено оспой — как из ночного кошмара: увидишь во сне — закричишь дурниной и проснешься в холодном поту. Орет — кровь в жилах стынет. Но отзывчивая оказалась: не прошла мимо умирающего, на тележку свою погрузила, да лесочком до ближайшего строения и довезла. Бывший дачный домик, перестроенный новой властью и отделанный на советский манер, с уютным крылечком и яркими аляповатыми витражами. Судя по обстановке, жилой. Где же обитатели?.. Павел склонился над противоестественно скорчившимся в хозяйственной тележке окровавленным телом без признаков жизни. Лицо залила кровь, и не разглядишь. Одежда разодрана в клочья, однако, даже по рванине этой видно, что не местный. Деревенские такое не носят. Сотрудник лагеря? Неудивительно... про «Буревестник» чего только не болтали. Что из этих россказней было правдой, а что — пионерскими страшилками, отец Павел не проверял. Да и поздно было морочить голову всякой пустопорожней ерундой, когда судьба этого несчастного предрешена, разве только не случится чудо. Молись и жди знака. Он и молился, неотрывно глядя на умирающего... — Кто он? — спросил вдруг священник, прервав разговор с высшими силами. — Как зовут? Должен же он знать, за кого просить Бога. — Валентин Сергеич, доктор из «Буревестника». Уж отмолите его, батюшка! Пил как черт, но мужик хороший. Умирающего вытащили из тележки и осторожно положили на кровать. Не было времени спрашивать, как оказался он один на этом судне, среди десятка пиявцев. Не то геройствовать пытался — это ж так лихо и безбашенно, встать против десятка голодных упырей, — или кто другой, в средствах не слишком разборчивый, на кораблик его заманил и приманкой для нечисти сделал. Что, кто, зачем, да как... Какое это имело значение сейчас, когда небытие уже смыкало над ним свои черные крылья, несколько минут — и всё. — Выйдите немедленно, — велел старухе священник. Объяснять не стал: и так понятно. Когда дверь за бабкой захлопнулась, отец Павел, присев на край кровати, ощупал повисшую плетью холодную безвольную руку. Пульс не прослушивался, дыхание остановилось — все признаки клинической смерти. Когда-то, в далекой мирской жизни, Павел был геологом. Он прошел курс подготовки по выживанию и знал, как запустить остановившееся сердце. Сейчас на массаж не было времени, а прекардиальный удар осложняла огромная залитая кровью рваная рана, тянувшаяся вдоль грудины. Оставался единственный выход. Осторожно приподняв спину лежащего и облокотив ее о грядушку кровати, отец Павел собрал немного еще не свернувшейся крови в ладонь и поднес ко рту сложенную лодочкой руку. Его темная сущность, подавляемая и запрятанная в потаенные уголки подсознания, встрепенулась, растревоженная резким терпким запахом. Отвратительный язык-пиявка вырвался изо рта и сладострастно потянулся к крови в ладони. Знакомый, но уже забытый солоноватый вкус наполнил рот. Теплая жидкость оросила горло, на краткое время обострив чувства и ускорив реакцию. Высадив стекло и выломив крупный осколок, он полоснул себе стеклом по запястью вдоль вены и, не медля ни мгновения, прижал рассеченную руку к губам умирающего, свободной рукой насильно разомкнув уже утратившие подвижность челюсти. Кровь потекла в рот доктора. Холодные губы словно в безмолвном поцелуе прижимались к руке священника, и с каждой каплей крови в уже почти расставшееся с душой тело вливалась жизнь. Павел творил кровавый обряд впервые, и ничто, кроме интуиции, не могло подсказать ему верный путь. Опасный ритуал, толкающий к роковой черте, за которой — вечный голод, сила и мрачное величие стратилата, и тринадцать пиявцев, собирающие жатву. Для Павла — шаг в пропасть, но поступить иначе он не мог и не хотел... Когда-то он, сам того не желая, стал одним из них, но не смог, не сумел принять и признать в себе новую сущность... *** ...Черноволосый и голубоглазый священник, совсем недавно вступивший на путь просветления, безмолвно застыл над окровавленными останками почти столетнего старца. Где-то во мраке разрушенного еще в войну старинного купеческого дома зловеще мерцают глаза неведомой твари. Нежить шипит, рвет и мечет, стонет и хрипит, подбираясь к новообращенному. Павел не боится ее и, вооружившись распятием, смотрит прямо в бездну, не опасаясь, что она затянет его и, подчинив и лишив всего, что ему дорого, утащит в зияющий провал. Короткий бой. Когти твари царапают по груди и плечу молодого клирика. Павел ранен, но ничто не отнимет у него решимости справиться с допотопной гадиной. Вампиры боятся распятий, а это, переданное Павлу учителем, намолено и силы невероятной — на троих таких зверюг хватит. Зря учитель его отдал... оставил бы у себя, глядишь — и жив бы остался. — Чего ты хочешь?.. — ревет тварь, сотрясая земную твердь, и голос его откликается в заброшенном доме зловещим эхом. — Крови твоей, гадина... — неосторожно бросает клирик. Только гнилая кровь упыря смоет обагрившую развалины святую кровь наставника. Мир переворачивается, теряет привычные очертания, и в какой-то миг Павел выпадает из реальности, утратив контроль над собой. Тварь, послушная потаенным чарам, покорно, будто под гипнозом, подбирается к Павлу, не рычит на него, не порывается укусить. Острыми и длинными как стилеты, когтями тварь распарывает себе шею и подставляет клирику. Алая кровь ключом бьет из раны. Горячая, пьянящая, слишком горячая и слишком вкусная для неживого существа. Околдованный древней магией, Павел приникает к разрезу на шее и, с наслаждением вдыхая тяжелый металлический запах, делает глоток, еще один… — Как странно... ученик моего врага становится мной... — бормочет тварь в полузабытьи, пока очнувшийся наконец от наваждения Павел не вонзает под ребро упыря серебряный антикварный кинжал. Распятие по-прежнему остается в его руках, не обжигая, не причиняя боли, и новообращенный яростно прижимает его к груди: защитит ли, убьет ли — все едино! Он взывает к небесам, заклиная памятью наставника и силой веры своей, защитить его от неизбежного и неотвратимого. Погибнуть, но не превратиться в зверя… А если бы знал? Не обронил бы в гневе роковые слова, древним заклятием связавшие молодого клирика с врагом рода человеческого? Как устоял — неведомо, главное — устоял. Только вера и спасла, удержав на краю бездны и не позволив сорваться, обернуться чудовищем, что пьет кровь в полнолуние. Прятал в распятиях и четках вырезанные из дерева крохотные пентаграммы — защищал бренное тело от солнца. А тем временем путь к свету искал: чтобы стать прежним и без этих звезд бесовских жить и дышать, как все люди живут. Первое время он слышал кровь, она звала его, манила, сулила райский восторг и неземные откровения. А в деревне, где он жил, чего только не случалось — этот на вилы напоролся, тому нос расквасили, у третьей выкидыш с кровотечением. Адский морок окутывал новообращенного, кровь стучала в висках, и таким нестерпимым становился голод, что хочешь — волю ему давай, хочешь — на солнце бросайся… Вера спасла. Распятия и святая вода не стали оружием против того, кто истово их почитал, и небеса от него не отвернулись. Это стало его прибежищем, и, почуяв кровь и боль, Павел начинал молиться. Голод отступал, а страждущему, чья кровь пролилась, становилось легче. И слухи пошли: отец Павел-то, как и учитель его, больных отмаливает и умирающих к жизни возвращает. Учитель возвращал, он — умел. У Павла был иной путь, и путь его лежал не через райские врата и небесные сферы, а через страх и обуздание собственной природы. Время шло, забылся и вампирский голод. Но каждый день, глядя в зеркало, он с трудом узнавал себя прежнего — с чистыми голубыми глазами. Теперь же в левом зияла мрачная чернота: так пометил стратилат своего преемника. Разные глаза и у людей бывают. Могло быть и хуже... Он видел в этом некий знак свыше: чистое небо и адская бездна. Тьма и Свет, их вечное противостояние. Во вселенной, да и в нем самом. Достался ему и дар — тяжелый, горький, похожий на проклятие: способность чувствовать чужую смерть и боль. На небесах все схвачено, все на учете — и за каждое чудесное спасение взимается плата. Для кого-то высокая, непосильная... но разве торжество жизни того не стоит?.. *** ...Первые лучи восходящего солнца, пробиваясь сквозь разноцветные витражи, обласкали яркими отблесками лицо и грудь лежащего в забытьи доктора. Напряженное затишье висело над еще не проснувшимся лесом, точно все живое замерло, вкушая последние минуты блаженного утреннего сна — и в это безмолвие ворвался неровный, рваный глуховатый ритм. Один удар, второй... это колотилось оживающее сердце. С каждым новым ударом ритм выравнивался, становился увереннее. Спасен! Священник возблагодарил небеса за подаренное чудо, приблизился к постели лагерного доктора и присел на край кровати, коснулся руки и, прижав к щеке тыльную сторону, прикрыл глаза, впитывая приятное тепло, затем прощупал пульс — пульс, может быть, не очень здорового, но уже вполне живого человека. Каким бы неправильным стратилатом он ни был, все же несла в себе его кровь некую силу. Достаточно, чтобы исцелить умирающего. Смертельная рана на груди уже не выглядела так пугающе, ее края больше не расходились, кровь спеклась и образовала сгустки и корочки, еще слишком тонкие, чтобы больной мог вернуться к привычному ритму жизни, но процесс заживления уже был запущен. Правда, шрамы останутся... У настоящего стратилата все прошло бы чисто и гладко. Он осторожно провел ладонью по груди доктора вдоль разреза заживающей раны, ощутил под пальцами теплую кожу, вслушался в биение сердца и, провалившись в этот звук, упивался им как высшей благостью. Новые, уносящие за грань бытия ощущения захлестнули его тело и разум, он словно плыл в невесомости, связанный со вселенной через одного-единственного человека, его одного слыша, видя и осязая, им одним дыша. Он больше не чувствовал его боли, он чувствовал его жизнь, бившуюся в истерзанном вампирами теле живой струйкой и сливался в мистическом экстазе с этим человеком. Их души парили над всем сущим и словно обитали в своем собственном мире. Почувствовал ли это доктор? Неловкое шевеление, шумный вдох, как после долгого и мучительного приступа. Тяжелый выдох. Дрогнули веки, на растерянном лице полное непонимание происходящего. — Что происходит? Кто вы?.. — он говорил медленно, как в полубреду. Осмотрелся. — Это дом Серпа... — пробормотал он. — Почему здесь? Некто Серп был стратилатом, успела поведать кошмарная старуха. Вот и выяснилось, куда делся хозяин. Он ушел. Туда, откуда не возвращаются. — Я отец Павел, — священник взял его за руку, и доктор снова шумно выдохнул. — Теперь вы вне опасности, но вам нужно отдохнуть и окрепнуть. — Я... я умирал, а вы... — Вы умерли. Почти, — пояснил Павел. — У вас это называется клинической смертью. — Вы... молились?.. — догадался он. — Валентин Сергеевич, вы спасены. Спасены, спасены... Отец Павел повторял это слово вслух и про себя, пока оно не стало для него бессмысленным набором звуков, и вдруг, повинуясь накатившего порыву, снова прижал тыльную сторону ладони доктора к щеке. Теплая волна захлестнула тело. — Почему вы не прыгнули в освященную воду? — спросил, наконец, Павел. — Что изменилось бы? — Для вас — все. Вы бы спаслись. Сами. — А они?.. — темные глаза беспокойно впились в Павла. Доктор подался вперед, но сил в его теле было еще маловато, и он в изнеможении рухнул на подушки. — Что с ними стало?.. — слабым голосом прошептал он. — Они стали людьми, или... — Они были пиявцами, да, знаю, — отец Павел сохранял самообладание. — Их стратилат мертв. Мы в его доме, и он больше не вернется. Никогда. — Они могли погибнуть. Корабль... — Не управлялся. Знаю. Видел... — Где они все? Павел ощутил смутное чувство вины, что, спасая одного, и не подумал позаботиться об остальных, которые тоже были обречены, хоть и по несколько иной причине. И лицемерное «мне жаль» — не те слова, что избавят от чувства вины.. Вот уже второй вопрос, который он оставил без ответа. — Анна Ивановна говорила, что вы хороший человек, — сказал он как бы между делом. По лицу доктора промелькнула тень. Он откашлялся и заговорил: — Не бывает хороших людей, отец Павел. Есть просто люди, и есть чудовища, — И, опалив Павла странным жгучим взглядом, прибавил: — И есть ангелы. Смотрел и смотрел на него доктор, взора не сводил. Какие глаза... неспокойные, нетерпеливые и в то же время будто ласкают. — Хотите рассмотреть крылья за спиной, Валентин Сергеевич? — Отец Павел редко шутил, но сейчас хотелось хоть как-то разрядить повисшее меж ними напряжение. Очень уж царапал его этот темный взгляд, душу бередил, и было в нем что-то, чему Павел никак не находил разгадки. А еще хотелось обнять его, прижать к груди, защитить от всего, что свалилось на него в последнее время, что терзало его, грызло, мучило и лишало покоя уже не один год, и разделив с ним его боль, облегчить ее. Или... он упорно гнал от себя другое свое желание, темное, потаенное. Но тепло его тела, пульсация крови, бьющаяся жилка на виске лишали его самообладания, и что-то мутное, неведомое, необъяснимое накрывало его, било в голову, вгрызалось в кожу и плоть. — Я знаю, почему вы не прыгнули в воду, Валентин Сергеевич. — Обращение по отчеству было нелепым и искусственным в такой ситуации, но переход этой грани будет гибелью для них обоих, Павел чувствовал это, увы, слишком хорошо. — Вы не искали спасения для себя, вы не хотели... — Я знал, что все закончится. Для нас всех или... — он запнулся и, подавшись вперед, схватил руку Павла в свои горячие сухие ладони и не выпускал. Или только для него... Шею доктора красной полосой опоясывал еще довольно свежий шрам от веревки. Он знал, как выглядит след от петли на шее висельника — в деревне он два раза вытаскивал из петли надумавших уйти из жизни безумцев. Вены на левой руке исколоты, с этим тоже все ясно. Он искал ухода от реальности — забыться на несколько часов в наркотическом дурмане или сразу покончить со всем. Чего только он над собой не творил... — Все уже закончилось, — Павел наклонился к нему и, высвободив руку, легонько провел пальцами по борозде на его шее, изучая собственную реакцию и борясь с отчаянным желанием прильнуть губами к пульсирующей жилке. Доктор не произносил ни слова, только возбужденно дышал. — Вы спаслись, потому что на небесах кто-то очень хотел этого... Или здесь, на земле. *** Дни текли непрерывной чередой, конец лета плавно перетекал в начало осени, и Валентин Сергеевич медленно приходил в себя в доме бывшего стратилата. Будь Павел настоящим стратилатом, его кровь бы гораздо быстрее исцелила раненого, и даже шрамы рассосались бы через пару дней. Но он таковым не был, и исцеление проходило мучительно для обоих. В первые дни Валентин Сергеевич был еще слишком слаб, чтобы о себе позаботиться, и отец Павел фактически переехал в «Буревестник» до полного выздоровления своего подопечного. Он кормил его, помогал сменить белье, промывал и обрабатывал раны. Кроме медикаментов Павел принес из медпункта еще и кипятильник, готовил Валентину Сергеевичу заживляющие отвары из трав и фактически стал сиделкой при раненом. Когда доктор засыпал, отец Павел присаживался рядом на край постели, держал его за руку и охранял его сон, не забывая о молитвах. Это помогало: кошмары и тягостные воспоминания прошлого отступали и переставали мучить его и без того истерзанное сознание. И усилия не были бесплодны. Валентин Сергеевич выздоравливал — пусть рывками, неравномерно, с откатами и резкими скачками вперед, но ему действительно становилось лучше. Через несколько дней он уверенно вставал, даже немного передвигался по дому. Слишком резкое движение могло вызвать дикую боль и даже кровотечение, и священник следил, чтобы доктор берег себя и не давал волю своим дурным наклонностям. Разумеется, сигареты и спиртное были под строгим запретом, хотя однажды он пытался уболтать бабку Нюру, навестившую его с тушенкой из сельпо и пирожками собственного приготовления, принести еще и пузырь. Настораживали отца Павла и собственные чувства, нахлынувшие, как бушующий девятый вал, способный смести все на своем пути. Возбуждение овладевало им каждый раз, когда он брал доктора за руку или смазывал его раны заживляющей мазью, ощущая под пальцами горячую кожу, чувствуя пульсацию крови и биение сердца. Какая-то темная часть не до конца погибшей души жаждала прильнуть к нему ртом и... Прокусить живую плоть, отведать крови?.. Сделать его пиявцем?.. Нет, никогда! Не для того к жизни возвращал. Здравый смысл все еще противился вампирской природе, и это противоречие разрывало на части, приводило в отчаяние, заставляя снова и снова искать прибежище в молитве. Молящийся стратилат — как это странно само по себе, и почему именно спасенный им доктор разбудил в нем темную сторону?.. Сам Валентин Сергеевич вел себя так, как будто ничего особенного не произошло. Резкий, немного циничный, он не собирался обнажать душу даже перед своим воскресителем и на вопросы отца Павла отвечал коротко, односложно, только что не добавляя «отвяжись как навязался». Может, это было бы и хорошо, если бы шестое чувство не нашептывало Павлу: он намеренно уходит от разговора, боясь явить ему истинное лицо и тщательно что-то скрывая. Но временами священник ловил украдкой брошенный на него взгляд, полный безграничного обожания, и вместе с тем исполненный боли и обреченности. Доктора беспокоила судьба пиявцев с речного трамвайчика или нечто иное тяжким грузом лежало у него на душе? ...Сейчас они сидели возле окна из цветного стекла и пили чай. Павел не сводил глаз с доктора, не столько очарованный его внешностью, которая казалась ему приятной и по-своему притягательной, хоть и неброской, сколько поглощенный попыткой разгадать, что же под ней скрывалось. И снова взгляд упал на шею, на зловещую черту, точно отделяющую голову от туловища, и Павел опять почувствовал, как земля уходит у него из-под ног. — Что-нибудь не так? — поинтересовался доктор, опалив его своим тяжелым, темным взглядом. Павел поднялся со своего места, сделал шаг навстречу доктору и, коснувшись шрама на шее, очертил пальцами дугу. — Что это? — Странгуляционная борозда, след от асфиксии веревкой, — пояснил Валентин Сергеевич на удивление буднично. Как будто самому себе диагноз ставил. Отец Павел почувствовал подступивший холод, не столько от самого ответа, сколько от обыденного тона. — Какой вы нежный, однако, святой отец, — иронично заметил доктор. — Да, именно так это и называется. Отвечаю на ваш следующий вопрос: да, сам. Моя работа. Скоро шрам, образовавшийся на месте асфиксии, побелеет, затем сойдет вообще. Павел поглаживал тонкую кожицу, которая наросла поверх места повреждения — веревка, похоже, была толстая и грубая. И вдруг, поддавшись лихорадочному порыву, наклонился и прильнул к красноватой полоске губами, затем лизнул, прислушиваясь к самому себе. Желания прокусить кожу не возникало, зато он ощутил нечто другое, и... — Святой отец, зачем вам это? — прошептал доктор затем, сделав над собой усилие не то от нахлынувшей слабости и боли, не то от собственного нежелания прерывать то, что чуть не произошло. Резко поднялся, отпрянул к стене. — Что — «это»? — Вы охренели? Это же статья, — он побледнел, черты болезненно заострились, а лицо стало похоже на восковую маску. — Ладно — я, можно сказать, уже со смертью на короткой ноге, а вы — лучшее, что со мной когда-то случалось... А вы-то сами, святой отец... что вам, жизни своей молодой не жалко?.. А законы они, между прочим, и для монахов те же самые! Скажете, тут на три версты никого, кроме Нюрки и белок с мышами? Может, и так, да шила в мешке не утаишь, — с горечью констатировал он и прибавил: — В жопе тем более. Особенно в нашей стране. Он вдруг резко вскрикнул, почувствовав острую боль, и Павел среагировал мгновенно: он преодолел разделявшее их расстояние и сомкнул руки у него за спиной, чтобы поддержать доктора, если ему вдруг станет хуже. Но его быстро отпустило. Валентин Сергеевич ехидно ухмыльнулся. — Да что вы так надо мной трясетесь, будто я вам хрустальная ваза какая-то... — Потому что я... — Павел не успел договорить. Доктор нашел губами его губы и накрыл их каким-то тягостным, словно выстраданным, но неодолимо желанным поцелуем, и это обожгло Павла изнутри. — Валентин Сер... Валя, — прошептал он в приоткрытые губы любовника. Рука его, лежавшая на плече доктора, скользнула вниз, к груди. Он словно ощупывал, достаточно ли хорошо срослась его рана, как вдруг по телу его пробежала смутная дрожь. Одно ритмичное подергивание, другое... о, как давно он не ощущал этого, привыкнув к пустоте в левой грудной полости, но сейчас там пульсировало, билось, разнося резонанс от этой сладкой боли по всему телу. — Потому что с вами я снова чувствую себя живым... *** Осень уже перевалила за середину, разноцветные кроны деревьев редели с каждым днем, и солнечные деньки случались все реже и реже. Деревянные домики быстро выстывали. Не так давно отец Павел наведался в пустующую лагерную сторожку и в числе прочих необходимых для выживания вещей прихватил масляную батарею. Потом вернут. Днем включали для обогрева, ночью забирались в постель и грелись в объятиях друг друга, сплетая тела в безудержном порыве. До засосов, до сбитых простыней, до полного изнеможения. О том, что доктору следовало беречь себя, не было даже и речи. Голос разума молчал у обоих. Раны Валентина Сергеевича уже зарубцевались, и хотя он уже мог возвращаться в город и жить нормальной жизнью, все же не делал этого, не желая расставаться с отцом Павлом. — Не хочу возвращаться в поликлинику, — сказал он однажды, выразительно посмотрев в глаза любовника. — Я, может, только эти два месяца и прожил по-настоящему, а вернусь к работе — все та же срань начнется: сплетни, враньё, бюрократия, подставы... это ж все грязь, шелуха, как ты говоришь, тлен, а настоящее — оно вот оно, вокруг нас. И между нами. Они уютно расположились на крыльце дома Серпа, устлав холодные доски принесенными из жилых корпусов покрывалами, обнявшись и прихлебывая горячий сладкий чай из железных походных кружек. Такие приступы откровенности у Вали случались нечасто, он почти не говорил о себе, о своей жизни, и даже возникшая между ними интимность не сделала его более открытым и разговорчивым. И Павла, который хотел помочь Вале, но не знал как. Это нимало удручало и даже приводило в отчаяние, как будто все это время Павел стучал в закрытую дверь... И разве он не заслужил немного доверия? — И там, на «Вергилии», — продолжал доктор. — Есть ты, и есть тринадцать пиявцев. И всё, и крутись, как хочешь... вот это — настоящее. А не интриги вокруг импортной стенки, на которую очередь на год вперёд... тьфу, тошнит от их проблем, — доктор закурил, стараясь не выдыхать дым в сторону Павла, но тот еще теснее прижался к нему, положив голову Вале на плечо и прикрыв глаза. Отец Павел молчал. Он уже давно оставил этот пошлый, суетный мирок, в который предстояло вернуться Вале из их собственного маленького уютного мира для двоих, выстраданного, с любовью созданного и тщательно оберегаемого. В мир, где под пафосными лозунгами и красными знаменами скрывалась внутренняя пустота, а в строительство коммунизма уже никто давно не верил... да и как можно столько лет верить в идею, которая изначально была обречена? — А знаешь, Серп не единственный на земле стратилат. Их ещё много таких по белому свету ходит и людей жрёт, — продолжал он и многозначительно посмотрел на Павла. Павлом овладело странное оцепенение. Ожившее сердце пропустило удар...Он встряхнулся и внимательно посмотрел на любовника. — Понимаешь, я хочу уничтожить оставшихся. Я ещё не знаю, что буду делать и как, но...ты мне поможешь? Я не справлюсь один. — Темные глаза смотрели на Павла почти умоляюще. — Они боятся распятия, святой воды, ты лучше меня в этом разбираешься... — Может быть, — неуверенно согласился Павел. В кои-то веки уверенность ему изменила, а всплывшая тема стратилатов, которых нужно уничтожать, всколыхнула болезненные мысли и воспоминания. Если бы он был уверен в самом себе, если бы он знал, что сущность стратилата и вправду покинула его тело и разум... Да, сердце жило, билось и любило, да, то, что он принимал за вампирский голод, оказалось влечением совсем иного рода, а он... Как плохо он себя знал, что не смог отличить жажду крови от желания поцеловать! И все же... — Мне очень дорого твое доверие, — начал он. — Но мое место здесь. Вернее, там, в часовне, которую построил мой учитель. Ты справишься сам. А если кому-то на небе будет угодно вновь привести тебя ко мне, ты отыщешь дорогу... Доктор помрачнел и отпрянул от него как от прокаженного. — Так я и знал... — Ничего ты не знаешь, — возразил Павел. — И лучше этого не знать! Лучше ему не знать, что драгоценный его возлюбленный и почитаемый за ангела спаситель — один из тех, против кого он намерен обратить свой карающий меч, кого, как злую скверну, хочет выжечь с лица земли. И точно клыки древней твари, вгрызался в мозг отца Павла кошмар — как встанут они друг против друга, стратилат и истребитель нечисти, охотник и добыча, и не будет у него иного выбора, как сдаться, а у доктора — исполнить свой долг. Убить того, кто всех дороже, а затем — и себя. Павел направился в дом, тяжело ступая, неровно дыша и обхватив голову ладонями. «Я спас тебя. И спасу еще, и еще раз... и пусть мне это стоит жизни.» — Павлик!.. — позвал его доктор. Но ответа не услышал. В доме убитого стратилата не было ни распятий, ни икон, но, носивший образ всевышнего в сердце своем, отец Павел и не нуждался в материальных воплощениях всемогущего. Снова, как тайная песнь, как крик о помощи, летела к небесам молитва, и только звук приближающихся шагов и незнакомый голос вернул отца Павла в грешный мир. Священник выглянул в окно. На крыльце доктор говорил с незнакомым мальчишкой-подростком. — ...Баба Нюра еще рассказала, что Серп не один такой, что вампиров много. — Ну, это пока что... Он прислушался к их разговору и, сняв с шеи массивный крест с пентаграммой внутри, вышел в широко распахнутую дверь, ловя последние в этом году солнечные лучи, и с удивлениям отмечая, что даже без оберегов не чувствует ни боли, ни жжения. Только приятное, нежное тепло, разливающееся по жилам. Он дважды обошел вокруг дома, погруженный в свои мысли, а там, на крыльце, Валя и его будущий юный напарник говорили об обретенном новом смысле существования. «В мире много дорог, мой доктор. Твоя выведет тебя ко мне...» И они знали, что однажды именно так и случится.