Бешеных шавок расстреливают в спину

Он подбирает меня под мостом на Западном шоссе; мне нравится его тачка — Плимут Барракуда с номером «MAECTPO». — Хороший вечер, красавица. Я склоняюсь над открытым окном. — Я мужчина. И в подтверждение своих слов приподнимаю подол белого платья-мини, показывая голый член. Водитель присвистывает. В темноте не разглядеть его лица, как и моего — тощего, андрогинного, испорченного уродливой заячьей губой. — Сколько за целую ночь? — Две сотни. — Нихуя. Сквозь шум дороги слышится нервный перестук пальцами. После недолгих раздумий мой визави соглашается: — Садись. Я киваю Донне, курящей в тени, и, получив её одобрение, залезаю в тачку, кидая сумку на заднее сидение. Запоздало понимаю, что Донна даже не подошла к нам, ей знаком этот мужчина? Ладно, проблемы решаются по мере поступления — проблемы пока не случилось. Мне интересно прочитать образ. Играет вязкий блюз, прёт прокуренным салоном, на зеркале болтаются пластмассовые игральные кости, пальцы на руле — обвенчаны вычурными перстнями. Он странен. Он неопрятен. Таких мимо моей жизни прошли десятки, если не сотни. Выдаю стандартный вопрос: — Как мне тебя называть? — Доган. Доган уродлив. Он толстый, низкий, весь нелепо скукоженный в водительском кресле, от него веет чем-то до ужаса липким, неприятным. Засаленная косуха покрыта трещинами, на светлых джинсах жирное пятно (смятая упаковка от бутерброда валяется на торпеде), даже пах Доган неприятно — кислым потом, дешёвым парфюмом. Полностью лысый, практически без бровей, лицо как будто сплюснуто, сдавлено прессом. Я машинально откидываю волосы назад, пока знакомлюсь с ним — и он знакомится со мной. — И часто тебя ебут? — делает акцент на моём уродстве Доган. — Каждый день. Моё уродство — это фишка. Донна говорила, что извращенцев больше, чем я думаю, когда я только начинал, но тогда я не подумал, как она охуительно права. Меня ебали такие же, как и я, наркоманы, женатые мужички и директора заводов, и все хотели поводить членом по раздвоенной, утекающей в ноздрю, губе. Доган ухмыляется, ничего не говоря, переключает передачу и везёт нас в направлении города. Хочется поскорее оказаться где-нибудь, где можно уронить голову, ведь трахаться всю ночь напролёт не может никто, а в ночлеге отказывают не всегда — возвращаться к Донне всё равно, что идти к эшафоту. Хотя такой, как Доган, мог и убить. — Что значит твой номер? — спрашиваю я, вспоминая об этой интересной детали, пока не заснул прямо в машине. Доган чешет сальный лоб. Потом облизывает губы и отвечает: — Маэстро, только по-русски. — Ты русский? — Нет. — Он делает паузу, отхаркиваясь в открытое окно, и продолжает: — А как тебя-то зовут? — Мона. — Мона? — хмурится Доган. — Псевдоним? — Да. Конечно, я не Мона. Мона — мой образ. Стереотипный, немного преувеличенный женский образ. Заведомо зная, что под платьем ничего нет, Доган опускает руку на бедро и ведёт вверх, задирая подол. Касается внутренней стороны, затем выше, ещё выше; лапает побритые яички, берёт пальцами мой маленький необрезанный член и играется с крайней плотью — оттягивает, сдвигает, не совсем аккуратно гладит открытую головку. Развожу ноги шире. Ведёт он слишком аккуратно, тогда рождается предположение — тачка не его. И имя, может, тоже, но здесь мы квиты. Даже джаз в контексте кого-то вроде него звучит уродливо. Ни честности, ни обязательств между — вот вся догма шалавы. Внезапно обнаруживаю себя развалившимся в кресле, голым ниже пояса: Доган дрочит мой твердеющий член, желание появляется как-то само собой, тело отзывается на ласку. Хочется собирать взгляды проезжающих мимо водил, но мрак скрывает всё, чего не стоит видеть. Ночь душная, затишье перед дождём, стрекочут цикады в высаженных вдоль дороги кустах, фонари мелькают, роняя свет на мои ноги — в моменты я ловлю всё, чем занимается Доган. Его движения аккуратные, медленные, он старается изучить текстуру кожи, надавливает на выступающие вены, прижимает пальцами; я стараюсь не думать, что Доган трогал руками до меня, вместо этого я хочу найти у него в бардачке смазку и получить удовольствие, ведь нет никакого кайфа делать это насухую. — Хочу заставить тебя кончить. Фраза звучит неожиданно в приевшейся тишине: молчаливый клиент так же сложен, как чересчур разговорчивый. Редко кто хочет наблюдать за моим оргазмом, все рвутся за своим, пользуя моё тело как угодно (но после дозы, признаться, мне глубоко насрать на чужое). — Тогда просто довези меня до кровати и выеби, — тараторю я, представляя, какая койка ждёт сегодня. Притон? Трейлер? Холостяцкий дом? Номер отеля? Либо прямо здесь, в машине? — У тебя узкий анус? Голос у Догана чуть с нажимом, такой низкий, типично мужской, безэмоциональный. — Не особо. — Врать я не хочу. — Нет. Больно вспоминать, как однажды я согласился на фистинг; после стольких лет работы на износ моя задница едва доносит дерьмо до унитаза. Проза жизни, что сказать. Грязно и неприятно. — Плохо. — Глотка — узкая. У меня раздвоенное нёбо. Периодически говорят, будто это добавляет перчинки в ощущения, но я не очень верю. Мы въезжаем в город, где на светофоре, наконец, нас замечает дамочка на красной Хонде: сначала она долго вглядывается в темноту, затем встречается со мной взглядом и спешно отворачивается. Доган мог заметить это, потому что тут же убирает руку, возвращая на руль. Я, неудовлетворённый, со стояком, прикрываю глаза, позволяя управлять ситуацией совершенно незнакомому человеку. — Часто кончаешь, когда спишь с кем попало? Его вопросы не вызывают удивления. Зелёный горит очень ярко, падая на наши лица, женщина на Хонде стартует первой, и мне остаётся лишь всматриваться в зад уезжающей машине. — Иногда у меня даже не встаёт. — Разочаровываешь? — Кого? — Клиентов. — Нет. Я всего лишь тело вокруг задницы — выебал и забыл. — А сейчас что случилось? Мы переглядываемся. Впервые за ночь вижу Догана так отчётливо — и замечаю морщины у него на лбу и под глазами. Не молод. Не совсем стар. Я действительно не могу объяснить, что. Я слишком разбит, поэтому тянусь к чему-то приятному. Наверное, так. Отвечаю честно: — Не знаю. — Ты грустный, Мона. Доган проницателен для того, кто выглядит как серийный убийца. — Скоро приедем, — он продолжает говорить. — Я сделаю тебя счастливым. Иногда людям под силу удивительные вещи — в частности, заставить шлюху быть счастливой. Верил ли я? Увы. Он привозит меня к дому на окраине города, проводит сквозь пустой коридор и заводит в комнату, знакомя с интерьером: телевизор, разложенный диван со скомканным постельным, кофейный столик. Торшер в углу. Здесь пусто. Здесь не жили постоянно. Кладу сумку на диван. — Будь готов, когда я вернусь из ванной. Доган забирает ценные вещи — ключи, бумажник — с собой, и в этом, конечно, нет абсолютно ничего такого, хоть и обчистить подобное жильё трудно — тут просто нечего брать. Сам я чист настолько, насколько оно возможно (в плане гигиены и наркотиков), поэтому банально раздеваюсь и достаю скетчбук, вынимая его из-под кучи секс-игрушек. В пенале сломанные огрызки масляной пастели, твёрдо-мягкий карандаш и почерневшая от времени, засохшая, клячка. Мне нравится рисовать тех, с кем я сплю, обычно они забирают рисунки на память, если результат устраивает, ведь рисую я своеобразно. Образами. Не всем нравится, кто-то находит оскорбительным, кто-то восхищается; честно — на реакцию всё равно, если по итогу не били в морду. Делается это не ради пары скупых слов. Рисование помогает сублимировать реальность, в которой я живу, жестокую и мерзкую, ведь я позволял людям делать со мной реально ужасные вещи. Я называю его «МАЭСТРО». Круглое, перекошенное лицо грязного оттенка. Поросячьи глаза неопределённого цвета, тёмные (делаю блики чистым белым цветом), они получаются на разном уровне, криво. Узкий нос, расширяющийся к концу, такие называют «уточкой». Тонкие губы, гротескная улыбка — от уха до уха. Лысина блестит; расставляю блики хаотично, текстура кожи становится влажной, масляной. По стилю чем-то напоминает обложку «Ворона» Джеймса О’Барра, мне нравится эта работа. Кладу пастель толстым слоем, пытаясь передать фактуру куртки, трещины на коже, потёртость. Чёрный мелок заканчивается и приходится рисовать маленьким огрызком, на фон уже не хватает, я заливаю его охрой, подмешивая тёмно-коричневый. Доган подходит бесшумно, заглядывает мне за плечо. Я оборачиваюсь и понимаю, какой он на самом деле низкий по сравнению со мной — около пяти с половиной футов. — Это я, — утверждает, не спрашивает он. Не могу разгадать эмоции в голосе. — Хочешь, отдам? От жары плывёт мозг. Окна закрыты, мне хочется поскорее закончить дело и поспать хотя бы пару часов — пусть даже на полу или этом диване (казалось, будто от него воняет мочой). — Нет, оставь. Доган опускает руки на плечи — как я и думал, сухие грубые подушечки пальцев царапают кожу. Откладываю скетчбук с пеналом на столик, где уже стоят пустые бутылки из-под пива, среди них рассыпанная пачка чипсов, развёрнутая на расписании передач газета с масляными пятнами. Он не делает массаж, а давит, вынуждая лечь. Было бы лучше, если бы сейчас кто-нибудь включил телек, но пульт не обнаруживается при беглом осмотре. Под полотенцем у Догана возбуждённый член, во рту привкус зубной пасты; обычно я не позволяю себя целовать, просто в этот раз меня вдавливают в постель, фиксируют на месте голову и берут то, чего хотелось — о, у него на языке таблетка амфетамина, которую он передаёт мне, и которую я без раздумий принимаю. Доган целуется грязно: облизывает расщелину нёба, хватает губами верхнюю, оттягивает, играется со мной, похожий на слюнявую шавку. Тем не менее, в его движениях действительно нет грубости, к которой я так привык — поставленный на поток бизнес не предполагает расшаркивания и прелюдии. Оставляя мои губы, Доган тянется к груди, трогает соски большими пальцами, сжимает, сдавливает, гладит — мне действительно это нравится — спускается ниже, оставляя поцелуи, втягивает сосок в рот, отпускает с причмокиванием, теребит кончиком языка. Я быстро возбуждаюсь снова, храня память о произошедшем в машине, его грубых руках на своём члене. Не могу понять, в чём заключается магия, по причине которой мне не хочется поскорее всё закончить. Есть в Догане обаяние, скрытое за неприглядной внешностью. — Какой секс тебе нравится? — интересуется он, садясь на мои тощие бёдра. Хочется сказать — любой. Потом я сам кладу руки на ноги Догана, проводя вверх-вниз против волос. Члены соприкасаются, трутся друг о друга (немного поддаюсь задницей вверх). Разница в размерах поражает. — Я хотел бы чего-то спокойного, — признаюсь я. Доган берёт наши члены в руку и поглаживает, ведь без смазки дрочить неудобно; смазка у него находится своя, он приносит её откуда-то, ненадолго покинув меня, щедро выливает на ладонь, смазывает, издевательски надрачивает головку и отпускает. — Раздвинь ноги. Сгибаю их в коленях, развожу, открываясь. Доган долго рассматривает мой анус, обводит пальцем, вводит одну фалангу насухую, но не больше, это не становится чем-то неприятным. Наблюдать за его сосредоточенным лицом интересно, он похож на ребёнка, изучающего собственное тело — такой тупой и наивный. Хочется прикоснуться к себе, но я намеренно этого не делаю просто потому, что так интереснее. Фоном перебираю людей, с которыми спал — не нахожу ни одного, похожего на Догана. С придурью, но не совсем. На дорогой тачке, но в пустом доме. Потный, но помылся. Удивительно. Тем временем Доган оставляет мой зад и член, почти полюбовно гладит бока, нависает, целует — так глубоко и сладко, как только может, и я отвечаю тем же, сваливаясь в дофаминовую яму, подаренную им. Его тело мягкое и рыхлое, руки крепкие (накачанные бицепсы), он в целом весь такой, крепкий, пусть и с лишним весом. Грудь безволосая, в паху волосы светлые, на ногах и руках обильный пух, мои же волосы чёрные, прямые и густые — на голове, теле, заднице. Донна заставляет убирать их воском, но я не посещаю мастера уже две недели и выгляжу хуёво, но это не мешало Догану меня… Любить. Его пальцы в моих длинных волосах, мы грязно лижемся, в паху ноет так, будто я обожрался виагры. Он может просто взять меня, скрутив и зажав рот — моё тело дистрофичное, сил бороться нет, желания драться за жизнь — тоже. Однако знаю: Доган не сделает этого. До сих пор не сделал. Может, именно за это я хватаюсь, проникаясь уважением к своему очередному клиенту. К хорошему быстро привыкаешь, а я ещё и падок на подозрительные образы. — Ты колешься, — утверждает Доган, когда встаёт, чтобы приступить, наконец, к сексу. Донна в далёком прошлом учила, лучше колоться в пах, на руках заметнее, а на бёдрах, в постели, уже не будешь задумываться, трахаешь ли ты наркомана. На губах остаётся слюна Догана, тело сохраняет чужое тепло. Единственное, чего я хочу сейчас — получить оргазм, который так уверенно мне обещали. — Ну, да. — Мет? — Героин. Он вкручивает в меня смазанные пальцы. Доган тоже употребляет — не сомневаюсь, образ сшит белыми нитками, и в нём много пробелов. Я стараюсь не думать о лишнем, ведь проблемы придётся решать когда-нибудь потом — а сейчас он находит простату и мягко надавливает на стенку кишечника, двигая пальцы вперёд-назад. — Нравится? — хрипит Доган, кладя руку мне на щёку, гладит скулу большим пальцем, любуется. Его улыбка дикая, настоящий собачий оскал — учась не бояться его, я улыбаюсь в ответ, подмахнув бёдрами, насаживаюсь на пальцы до самых корней. Они толстые, короткие, хорошо распирают изнутри — реально нравится. Хорошо. — Нравится, — легко и просто отвечаю я, понимая, что с ним можно не играться в образы. Доган ведь… Честный. Эта понтовая тачка с блатными русскими номерами — ничего за ней нет, как и за арендованным домом, видом брутального мачо в кожанке и светлых джинсах. Он сейчас со мной, в постели, трахает меня пальцами в жопу и искренне тащится от того, что я честен в ответ — вся правда. Пизданутый маньяк. Хуёвая ситуация. Целая ночь впереди. Такое дно! Не стоило двух сотен, которые мне всё равно придётся делить с Донной, но что-то в нём было, подходящее мне, как случайная часть пазла. Я тянусь целоваться сам, и Доган поддерживает моё желание, вынимая скользкие пальцы (остаются следы там, где он касается меня). Рука будто сама тянется к коробочке презервативов, пока губы находят губы, и всё действует на автопилоте, отрываясь от здравомыслия. — Обычно ты играешь в постели девушку? — Доган занимает вопросом промедление, подготовку к главному. — Да я даже могу девичий голос давить, — усмехаюсь я, демонстрируя: — Вот так. Доган улыбается и раскатывает презерватив по члену — толстому, венозному, с крупной бордовой головкой. — Но мне нравится, что ты мужчина. Он выглядит жутко: человек из полумрака с недоброй улыбкой, который сгибает мои ноги, прижимает к телу и входит одним резким движением до самого конца — твою мать, я натурально закатываю глаза. — Какой классный у тебя хер, — шепчу, запуская пальцы в волосы, пока Доган медлит и ищет удобную для себя позу. Пожалуй, я не против, чтобы сегодня меня взяли в миссионерской. Разнообразие, которым некоторые пытаются удивить, надоедает: стоя, раком, на боку, на столе, на заднем сидении тачки — где меня ещё не трахали? — Странно слышать такой комплимент от шлюхи. — Разве? — вопросительно выгибаю бровь. — А ты запоминаешь, какие члены в тебе бывали? Скорее, тела, которые носили эти члены. Доган — яркий образ. Есть в нём загадка, простая, но такая непробиваемая; склоняюсь к его принадлежности к русскому криминалу, всё-таки «маэстро» — слишком говорящий знак. — Бывает. — Я стараюсь прочувствовать его всего, форму и длину, как хорошо он ощущается в моей заднице, крепкий, большой. — Давай быстрее, а? Получаю в ответ лишь одно — улыбку. Белые, ровные зубы. Давно таких не видел. Принимая предложение, Доган ускоряется, шлёпаясь своими бёдрами о мои, пыхтит как загнанная лошадь, прямо в ухо, есть в этом нечто по-дикому привлекательное, животное, особенно когда тебя трахали хорошим членом. Я сам тянусь к нему, чтобы поцеловать, прижимая к себе, и мне охотно отвечают, пока внизу горит от стимуляции простаты — чётко в цель. Не знаю, что мы будем делать целую ночь, если оба несколько раз кончим и не найдём силы продолжить, ведь сон постепенно покидал меня по мере срыва лимитов. Поднявшись, Доган выходит из меня и переворачивает на живот, ставя раком. Наматывает на кулак волосы, натягивает почти до боли, не стараясь переусердствовать — и трахает, трахает, трахает — тишина комнаты наполняется влажными шлепками тела о тело, я слышу наше загнанное дыхание, работу холодильника в соседней комнате и далёкий лай на улице, всё сливается воедино, в паху ужасно жарко. Яркие вспышки от движений по простате вызывают у меня сравнимую с наркотическим угаром эйфорию (а возможно, это она и есть). Доган действительно старался сделать приятно. Сукин сын. — Блядь, как же ты хорош, — вырывается у меня, когда Доган отпускает волосы, и они рассыпаются по спине. У Донны я один такой, андрогинный парень, косящий под девочку, она часто продаёт меня доходягам и клеркам, что не могут признать в себе гомосексуальные наклонности — со спины я вылитая женщина, умею по-женски стонать и миленько выгляжу в кружевных трусиках со своим маленьким хером — эти мужики никогда не удовлетворяют дьявола во мне, грех похоти и чревоугодия. Несмело тыкаются хуями в зад или рот, скудно кончают, суют в карман деньги и растворяются, оставляя после себя послевкусие дерьмовой ночи. С Доганом всё по-другому. Он знает, чего хочет, поэтому снова переворачивает меня, раскладывая, будто препарированную крысу на дощечке, быстро снимает гондон и кончает, заливая горячей спермой мой собственный член. — Доган, блядь. Доган, блядь, отдрочи мне уже, чтобы я кончил, опустошил наконец ноющие яйца. — Что? — снова улыбается он. Киваю на лежащий на лобке член. Он берёт его в руку, делает пару движений вниз-вверх, сдавливая чуть посильнее ближе к головке. Сперма смешивается с до сих пор не высохшей смазкой, всё становится липким, я почти ощущаю эту липкость на собственной руке. — Не останавливайся. — Не буду. Я смотрю в потолок, краем глаза наблюдаю за недвижимыми лопастями прибитого к нему вентилятора, просто жду, когда Доган соизволит закончить начатое — и дожидаюсь, потому что он наконец обхватывает головку, надрачивая её, ведь именно так мастурбация ощущается лучше всего. Прогибаюсь в спине — сейчас сквозь меня проходит двести двадцать по прямой. — Да-да-да!.. — торопливо вырывается в угаре. Однако Доган, блядь, издевается. Размыкает пальцы, проводит внутренней стороной ладони сверху, по уретре, ныряя вниз, вновь обхватывает меня, двигаясь ужасно медленно. Я был близко. Очень близко. Любое промедление — остро, как лезвием по коже. — Доган. Может, имя, сказанное дрожащим голосом, заставит его сжалиться. Яйца неприятно поджимаются от близкого оргазма. — Доган, я так хочу кончить… — Я вижу. Ему нравится. Нравится смотреть, как сильно я хочу его милости. — Знаешь, у тебя всё-таки нормальный зад, — внезапно переводит тему Доган, спуская пальцы к лобку, сдавливает член у корня. Второй рукой ныряет между ягодиц, обводя скользкую дырку. — Не раздолбанный, как я думал. — Ты правда хочешь сейчас обсудить мою жопу? — Да-а, — тянет он, довольный, как животное на инстинктах. Понимаю, что скоро всё закончится; Доган быстро находит простату, надавливает, медленно проходясь пальцем взад-вперёд и — блядь — даёт мне кончить. Это эйфория. Это взрыв красных-синих-белых на День независимости — расцветают фейерверки под веками, когда я наконец кончаю, выплёскиваясь тугой струёй себе на живот, и мой член дёргается, и Доган доит меня, пока всё не выходит до последней капли. Теперь он кажется мне симпатичным. Да, неопрятное лицо, грубое, будто срисовано с учебника криминалистики, но ничего такого особо уродливого нет. Бывают такие люди, хмурые сами по себе, от рождения — Доган как раз из таких, застывший с маской каменного безразличия. Свет на шоссе был обманчив, а первое впечатление — ложным. Сейчас мне даже немного стыдно — он ведь реально хорошо ко мне отнёсся. Он берёт со стола бутылку, залпом допивает остатки содержимого. Вижу этикетку — «Bud Light». Пить хочется и мне. — У тебя можно курить? Доган обводит взглядом комнату, словно оказался здесь впервые, растерянный взгляд ни за что не цепляется. Затем он показывает мне пальцем — подожди минутку — выходит на улицу голым и приносит банку с окурками. — Спасибо. Я курю красный Вайсрой. Хочется поболтать. Сажусь рядом, двигаю к себе банку. Она наполнена окурками чуть больше, чем на половину. — Не страшно, что я чем-то болен или что-то типа? — Первая мысль, как заведено, самая честная. — Мне? — тут же переспрашивает Доган. — Мне насрать, Мона. Я возмездие этому миру, а не его украшение; какая, нахуй, разница, что со мной будет? Сказанные слова заставляют задуматься. Что я сам нёс миру, кроме собственной задницы, которую продаю за бесценок? Ничего. Я испорченное звено человеческой цепи, как мои коллеги, как Донна, как её боссы. Щёлкаю по фильтру, стряхивая пепел, но так и не затягиваюсь. Становится тошно. — Возмездие — в чём? Но Доган мне не признаётся. Вместо этого спрашивает в лоб: — Кто твоя сутенёрша? Требуется всего секунда, чтобы осознать, как Донна мне противна. — Донна Мэй. — Не любишь эту суку? — Ненавижу. Донна посадила меня на героин и превратила в уёбище, но даёт то, в чём я так отчаянно нуждаюсь — жильё и долю, однако я бы всё равно продал её за пятьдесят баксов, если бы кто предложил. Тот притон, в котором мы ютимся, не стоит и цента, а уж тем более — чьей-то жизни, вроде моей. Так что я продаю её бесплатно. Мне предлагают: — Давай я выпущу ей кишки через пизду. Я закашливаюсь, подавившись дымом. — Ты же шутишь? — надеюсь, мой голос не звучит жалко. — Нихуя, чувак, — совершенно твёрдо и уверенно заявляет Доган, смотря мне в глаза. Как я и думал, его — неопределённого тёмного цвета. — Я реально вырву ей матку и выпущу кишки. Не знаю, шутит ли он и не знаю, что думать — я так привык к пустому пиздежу, историям про бизнес, связи, жену, угрозам снести мне морду, изнасиловать, зарезать — и сейчас предложение выпустить кишки моей сутенёрше воспринимается именно как очередной пиздёж. Просто немного конченый. Докуриваю. Смеюсь: — Попробуй. Доган улыбается, а в глазах сияет нездоровый блеск. Что-то во мне горит красной табличкой «опасность», чему я стараюсь не передавать значения. — Я сегодня в хорошем настроении. — Не знаю, что имеет Доган в виду. — Приведи себя в порядок, Мона. Я всё ещё немного ватный после оргазма, подаренная таблетка здорово расслабила, так что собираюсь с неохотой, не понимая, чего от меня хотят прямо сейчас. Немного дёргано залезаю в платье, самостоятельно справляясь с замком на спине. Платье в обтяжку, на бретельках, хорошо сидит на торчащих костях и не скрывает принадлежность к мужскому полу. Куплено в Wet Seal, кажется. Ногой ставлю туфли. Надеваю их, помогая себе пальцем. Теперь я одет. Бездумно смотрю на свои жилистые ноги в копытах на шпильке (пять дюймов), оглядываться на безумную морду Догана — стрёмно. — Я в порядке, — сбиваюсь. — Нет, ты не понял. — Он улыбается. О, эта улыбка. Эта блядская улыбка. Чертит пальцем вокруг морды — лицо, мол: — Скрой-ка своё личико. Теперь я вообще его не понимаю, однако Доган поднимается, так и оставаясь голым, подзывает за собой — пойдём. Нервным движением расправляю платье, затем следую за ним, рассматривая дряблую бледную задницу. Меня приводят на кухню. Единственный источник света — фонарь за окном, свет рассеянно падает на обеденный стол. Откуда-то Доган достаёт… Маску. Шлёпает на стол, в прямоугольник света. Вижу капли воды на ней — вероятно, она взята из раковины. Блядь, я почти вздрогнул. Силиконовая маска грязно-бордового, с фиолетовым отливом, цвета. Большие прорези для глаз, приплюснутый нос — и улыбка. Разрезанная от уха до уха, заштопанная в уголках, жуткая улыбка. Какой-то совсем невесёлый, больной маскарад. — Блядь, что это? — На этом слова кончаются. — Чё за хуйня, Доган? — Говорю же: мы грохнем твою сутенёршу. — Ты не шутишь, — не вопрос, утверждение. — Я похож на шутника? Он похож на человека, который разглядел во мне обречённый мешок дерьма и теперь навешивает ответственность. Берёт в заложники? Использует, отбивая двести не заплаченных ещё баксов. Принятый наркотик делает меня не только вялым. Падким на сомнительное дерьмо. — Доган, мы всего пару часов знакомы. — И сколько же тебе потребуется, чтобы решиться выебать свою судьбу? Доган подходит ко мне, кладёт руки на лицо (ему приходится тянуться вверх, я высокий, а на каблуках — ещё выше); он хочет меня поцеловать, я понимаю это, но разница в росте не даёт совершить задуманное. И желанное. Я всегда хотел любить. Хочу прямо сейчас. Хочу целоваться и заниматься хорошим сексом, знать, что завтра у меня будет новый день, а ночью не придётся спать с одним открытым глазом. Душа отчаянно рвётся ко всем, кто проявляет хоть каплю уважения — так глупые добрые псы тыкаются носом в любую руку, что им подставят, и неважно, какой грех прячется за душой. Действительно: сколько ещё лет нужно промучиться, не решаясь прервать порочный круг? Я же ненавижу всё это. Или заставляю себя так думать, соблазнённый минутным бредом? Выходить из зоны комфорта — словно падать из гнезда — жутко, страшно, непонятно. Блядь. Зачем мне попался Доган? — Ты же никто, — манипулирует Доган. Он опускает ладони на мою шею и обхватывает, большими пальцами надавливая на кадык. — Что ты, что я, что Донна Мэй. Какая разница? Хват на горле становится крепче. Неприятное давление заставляет меня морщиться. — Ты хочешь убить себя? — интересуюсь, сглатывая вязкую кислую слюну. — Хочу. Врёт ли он? Много ли на свете убийц, что отчаянно хотели умереть, а не нести свой флаг с гордо поднятой головой? — Но перед этим — я или Донна. Вспоминаю массшутеров. Доган… Не этот случай. Не знаю, почему. Мне так кажется. — Правильно. Он начинает натурально душить меня, но, услышав ответ, тут же опускает руки. Не могу разобрать мысли, возникшие в моей голове — жидкие, как растопленный воск, он затекает мне в мозг и что-то блокирует: революционное самоубийство? Храм народов с манипулятором во главе, только вместо Джима Джонса Доган в страшной маске. Вижу одно, мелькающее перед глазами: я хочу, чтобы Донне было больно. Вот что разжижает мне мозг, а не метафоры. Желание мести, желание выдрать кусок мяса — обидно, болезненно. Она отобрала у меня тело, но не душу. Душа корячилась, испорченная грехом, живу по инерции — два выбора — да или нет. — Посмотри сам. В один момент Доган хватает за руку, тащит сквозь дом, к двери в гараж. Открывает мне её, включает свет, и ком тошноты тут же становится в придушенном недавно горле. Грёбаный боже. На полу лежит изувеченный труп без кожи на лице — снятая маска висит на стене, небрежно вкрученная саморезом, кровью залито всё: верстак, тиски, инструменты, пол, стены — везде, кроме потолка. Я замечаю, что пальцы у мужчины (а это мужчина — сморщенный член единственное, что осталось на теле нетронутым) раздавлены. Кожа расцветает пятнами гематом. Запястья изрезаны ножом, вдоль и поперёк, с ненавистью, в аффекте — кажется, я белею. — Ты маньяк, блядь, — единственное, что я смог шокированно выдохнуть в сторону Догана. В голосе не звучит отвращение, скорее, я удивлён, как всё изящно складывается. Он шлёпает меня по заднице. — Когда я увидел, как ты рисуешь мой портрет, то сразу понял, что мы можем посотрудничать. Хорошая пара, а? — подтрунивает Доган. — Труп и иллюстрация. Весело ему. — Хочу, чтобы меня запомнили, — продолжает он. — И ты хочешь покончить с жизнью. Не говори, будто это не так, Мона. Так чего тебе терять? Он говорит сбивчиво, много, я буквально вижу, как всё мешается в его голове, как ему трудно вычленить здравое зерно, пока перед ним стоит жертва, которую нужно вовлечь. Боюсь ли я Догана? Боюсь ли того, что вижу прямо сейчас? Мне страшно сказать «нет». — Ух, блядь. — Закрываю лицо ладонями, считаю до трёх, успокаиваю себя. — Это взятие в заложники? — Но я тебе не угрожал, — парирует Доган, разводя руками. — Хочешь — иди. Но я не иду. Знаю — ловушка. Уйдёшь — всадит нож в спину. Трясутся руки. От наркоты, хочется верить. — Мне нарисовать это? — стараюсь не показывать, что я на грани. Грань выбора тонкая, но чёткая, ведь мне уже показали, что случится, если я дам заднюю. Согласись я — обратного пути не будет, я умою руки кровью безымянного мужчины, которого нарисую… Вопросы — вопросы занимают мой ум. Вернуться к Донне? Остаться с больным на голову маньяком, который пускает пыль в глаза иллюзией выбора? Чёрта с два я останусь в прошлой жизни. — Да. Да, конечно. То есть, привезём Донну — нарисуешь. — Доган уходит, гася свет. Речь всё так же сбивается. Остаюсь во мраке, и мне приходится уйти следом. — Давай, подготовься. Мне указывают на дверь в ванную. В шкафчике (первым делом решаю проверить именно его) обнаруживается силденафил в огромных количествах — коробочками заставлены две полки, выглядит это очень странно, непонятно, в какой-то мере тревожно. Ради интереса я открываю одну из них, находя там целый блистер с десятью таблетками. Думаю, Доган барыжит ими, иначе объяснить не получается. Может, варит какую-то бадягу. Такое количество банально не нужно даже тому человеку, который живёт на виагре. Ладно, я не в том состоянии, чтобы бить тревогу и бежать. Мне вообще насрать, на самом деле. Тремор — это физическое. Хотел бы убежать — убежал бы. Но не бегу. Нечего терять и нечего обретать, я не планировал дожить до тридцати, так какая разница, чем я займусь сегодня ночью — сексом или убийством. И хотя какой-то здравой частью себя я понимаю, в какой жопе оказался, сил ворочаться уже не остаётся — оно бы значило вернуться к недавним размышлениям, вернуться к Донне и продолжить жить отбросом. Доган даёт хрупкую надежду на избавление — сломать её никак нельзя. Я решил? Я решил. Умываюсь холодной водой. Выдыхаю. Пожалуй, в сумке я таскаю с собой все скромные пожитки, не только секс-игрушки. Не знаю, сколько месяцев или лет чёрным линзам, найденным на дне, но на глазах они ощущаются противным сухим пластиком, инородным телом — приходится прослезиться и проморгаться, прежде чем я смотрю на себя в зеркало. Линзы, оказывается, не просто чёрные — белый круг обводит зрачок, делая меня похожим на нечто неживое, призрачное. Из-за длинных волос и аккуратного женственного лица меня реально принять за женщину, более того, одевался я также в женское; не столько прихоть Донны, сколько моё личное мироощущение — просто вот так, мне нравится выглядеть женственно, вызывать эмоции у случайных людей — гнев или непонимание. Жить как будто не свою жизнь. Скрываю лицо медицинской маской, которую я использовал для тех же целей ранее. Донна узнает меня, несомненно. Но маскарад и не для неё. Доган, ждущий меня у двери, собран и готов. Когда я сажусь в машину, играет «Join Me In Death», больше никакого мерзкого джаза, так убого звучащего на фоне Догана. Не самый удачный саундтрек к грязной, жестокой смерти — слишком романтично и сладко, и поёт Вилле Вало, видимо, не про смерть в своей истинной ипостаси, а о чём-то метафоричном, вроде дикой влюблённости и желании сдохнуть с любимым в один день. Загадка музыки в машине висит в воздухе, я думаю, она принадлежала убитому в гараже, Доган просто ставит первые попавшиеся кассеты. Он заводит машину, включает дворники. Размазывается по стеклу раздавленная муха. — На Западное? — уточняет он. — Да. Донна всегда проводит с нами ночь, прежде чем вернуться в богадельню (так я называю дом, в котором мы ютимся) — отвечает за нас, как за товар, решает, с кем работать и с кем нет. Догана, скорее всего, она узнала издалека — убедительный образ, ведь и я ничего странного не почуял, когда доверился и сел в его Барракуду. «Маэстро» — как карт-бланш на жизнь. Или примета для своих. Дороги пустые. Ничто не выглядит подозрительным. Душный ночной воздух, льющийся из приоткрытого окна, клонит меня в сон, вынуждая положить голову на дверь; ветер играет с волосами, проскакивая через тяжёлые сальные пряди, холодит кожу. Доган кладёт ладонь мне на колено в утешительном жесте — мы не разговариваем, но я понимаю, что ему ничуть не страшно. Он на кураже. Он принял, скорее всего, больше моего, поэтому немного дёргается в движениях, выглядит неестественно. По-прежнему уверен, что кто-то вроде него плотно сидит на веществах. Вопрос в том, где достаёт. — У тебя какие-то личные тёрки с Донной? — решаюсь спросить. — Можно и так сказать, — хрипит Доган. Его большие руки с короткими пальцами выглядят смешно на руле, перстни куда-то пропали. — Она знает меня. — Знает? Удивительно. Донна много кого знает, но он. — Тогда почему я тебя — нет, — продолжаю. — Так я и не снимал никого из ваших. Это были встречи тет-а-тет. И всё-таки, он барыга. Стоило выпросить у него побольше таблеток. Мы оказываемся на искомом месте раньше, чем предполагалось. Вижу издалека маленькую фигурку Донны, идущую к машине. Вспоминаю её лицо, Донна азиатка; никогда не интересовался, откуда она именно, но похожа на тайку или филиппинку. Она носит вычурный макияж, одевается в обтягивающее, разговаривает как хабалка и в общем даёт точное определение себе — сутенёрша, часть местной узкоглазой мафии. Донна садится в свой Бьюик, сразу разгадываю, что сейчас она закурит и пересчитает выручку. Проезжая за мост, мы паркуемся на заправке, слившись с массой. Нам лишь требуется дождаться, когда Донна отправит последнюю девчонку (сейчас прогуливается туда-сюда, кажется, это Моника) и отойдёт поссать в кусты — изученные в течение продолжительного сотрудничества повадки. Предусмотрительно скидываю туфли; я не боюсь пораниться, гуляя по канавам босиком — со мной не случится чего-то, чего не случалось ранее. Отодвигаю сиденье назад, ноги закидываю на торпеду. Доган обводит голодным взглядом выпирающие косточки и сухожилия. — Не больно носить каблуки? Мне трудно воспринимать его в маске, обмазавшего лицо под ней чёрным гримом. Кажется, будто я говорю с самим дьяволом. — Неприятно, — признаюсь, стараясь не смотреть на Догана. — Эта хрень из-за каблуков и выросла. Эта хрень по-нормальному зовётся вальгусной деформацией. Поэтому я часто гуляю по обочине босиком, держа туфли в руке — за красоту всегда приходится платить. — Ты не взял с собой таблеток? Говорить не о чем, так пусть я что-нибудь почувствую. — Тревожишься? — ехидно интересуется Доган, нашаривая нечто в кармане куртки. Он протягивает мне оранжевую баночку именного аптечного лекарства. Внутри не капсулы. Белые таблетки. Закидываю в себя одну. Покатав таблетку по рту, кидаю ещё парочку, с трудом проглатываю, проталкиваю в горло, запить нечем. В темноте пытаюсь разглядеть имя, но там точно не Доган. Не уверен, был ли это вообще амфетамин. — Не то чтобы. Возвращаю баночку. Я честен с ним. Даже гуманисты не особо охотно находят оправдания тем, кто торгует людьми. — Знаешь, она хуёвый человек, — звучит так, будто я пытаюсь найти оправдание жестокости, вспыхнувшей во мне праведным огнём, но это неправда. — Я попал к ней в шестнадцать и с тех пор не видел света. — А сколько тебе сейчас? — Двадцать девять. На что я потратил тринадцать лет жизни? — Выглядишь моложе. Заслуга для наркомана, хоть и сомнительная. Не хочу говорить «спасибо». Тянет закурить, однако я не желаю оставлять после себя любые следы; вспоминаю о волосах, собираю их в тугой пучок и заматываю резинкой, всё это время висевшей на запястье — может, поэтому Доган лысый, ведь волосы содержат ДНК. Вижу, как перед Моникой останавливается машина — Донна выбегает из своей тачки, проводит фейс-контроль; Монику наконец забирают, а Доган пихает меня локтем в бок. Искомого момента не пришлось дожидаться долго. Мы выныриваем в ночь. Земля холодная на контрасте с тёплым асфальтом, ступни колет сухая трава и камни, но я не обращаю внимания, следуя за широкой спиной Догана, ведь только он сейчас мог быть моей путеводной звездой. Доган подкрадывается сзади, технично наносит удар монтировкой, со всей силы, прямо по затылку; Донна падает лицом вперёд, голой задницей кверху — отрубилась. Я натягиваю на неё трусы одной рукой, чтобы не оставить улику, затем берусь за лодыжки, Доган берётся подмышки — и тащим её через лес, скрываясь в ночи. Редкие проезжающие машины заставляют вздрагивать, но уверен, нас никто не видит. Выходя к спрятанной Барракуде, кидаем тело в багажник. Тёмный угол парковки, слепая зона камер, ночь — составляющие идеального преступления. Быстро прыгаем на места. С ледяным хладнокровием Доган увозит нас с заправки, вижу, как течёт из-под маски пот, скатываясь крупными каплями на шею — в любой другой ситуации подумал бы, как это сексуально, но сейчас дрожащими руками берусь за ручку на двери. Сука. Подумать только. Донны хватятся к утру. Те, кому она башляет, не бросят дело просто так, нас найдут и, может даже, быстрее полиции, но пока оно было в перспективе, я не рисовал картины собственной страшной смерти: перед глазами шоссе, прямо как в работах Линча, ночь тихая и враждебная, налитые тучи собираются, заволакивая луну — скоро пойдёт дождь. Доган снова лапает мои бёдра. Я слишком деревянный, чтобы подыграть. — Что мы будем с ними делать? — имею в виду два (уже точно два) трупа. А рука всё выше-выше-выше. — Оставим так. — Доган задирает платье, кончиками пальцев проходится по внутренней стороне бедра. — Это терроризм, сечёшь? — Но ведь терроризм — публичное. Одиннадцатое сентября — самый яркий пример, который я могу вспомнить, Америка до сих пор не оправилась от этой трагедии. — Ещё немного, и о нас будет говорить вся Америка. — Он убирает руку. Не резко, впрочем. — Представь свои картины на телеке. Представь этот ужас в обществе. Не встаёт на такое? Не могу назвать причину, по которой мне нравится, как Доган заходится бахвальством. Безжалостный фанатик. — Пока не испытывал подобного. — То ли ещё будет, — ухмылка. — Мстишь за что-то? Догма? У «Аль-Каиды» вполне чёткие мотивы, а терроризм Догана пока не имел под собой никакого фундамента. — Желание признания. Я хочу быть против всего мира. Я возмездие. Я грязь. — Мыслишь как подросток. — Да мне насрать. Мы привозим Донну в тот же дом и бросаем рядом с мёртвым хозяином. Всё происходит как-то быстро, как нагоняемая режиссёром развязка к плохому фильму: вот мы ещё едем по дороге, стараясь собрать как можно меньше камер, а вот мы уже подъезжаем к воротам, а Доган выходит, чтобы открыть их — и баста. Донна несмело шевелится, ощупывает голову. Ставлю ногу ей на морду, давлю каблуком на щёку, смакуя, как он проваливается в плоть. Доган отходит, оставляя нас наедине. — Привет, Донна, — плююсь. Донна знает, что это я, потому что её рассеянный олений взгляд вдруг становится жёстким — таким, каким был всегда в моменты моего протеста. Слышу, как быстро возвращается Доган — ботинки у него тяжёлые, громко топали по полу. — Мэт… Резко перемещаю туфлю ей на рот, вынуждая заткнуться, вдавливаю в бетонный пол. Внутри борделя никто не называет друг друга по псевдонимам, но я не хочу, чтобы Доган узнал моё настоящее имя раньше времени. Он приносит с собой охотничий нож с прямым клинком, кладёт его на верстак и, словно читая мысли, передаёт мне в руку монтировку. — Не-а, говорить ты не будешь. — Последнее услышанное Донной от меня. Обрушиваю на Донну первый удар — он приходится в ухо; она визжит, дёргаясь подо мной, но я не останавливаюсь. Убираю ногу, не сбавляя темпа, загнутая часть инструмента цепляется за кожу, оставляет глубокие раны. Обиды мелькают в башке калейдоскопом — разные, обрывистые, их невозможно составить в единую картину, они вращаются, как будто я кручу колёсико. Как будто я не знал, чем буду заниматься, когда согласился, но у всего есть предел. — Помнишь, как ты сдала меня уёбку, который изнасиловал, отпиздил меня и бросил в лесу? Носы туфель покрываются кровавыми брызгами. — Ему нихуя не сделали. Нихуяшеньки. Беру короткую передышку, выпрямляюсь, вмазываю ногой Донне в нос. — А помнишь, как толпа мексов накачала меня наркотой и ебала целой общагой? Как меня унижали. Как я терпел боль. Как о меня тушили сигареты и резали бёдра ножом. Как в меня вставляли любое, что попадалось под руку. Как мне приходилось сосать грязные хуи за пять баксов. Донна спускала всё на тормозах, пока за любимых девочек за любой косой взгляд отыгрывалась банда карманных узкоглазых отморозков. — Я всегда был, блядь, разменной монетой в твоём гадюшнике. Адреналин течёт по венам, раздувая их, отдаётся болью в висках. Мне жарко. Бью, наслаждаясь истошными визгами собственной сутенёрши, пока неосторожным ударом не заставляю её заткнуться навсегда — удар в висок. Мощный такой, неприятный. С хрустом. Много невысказанного остаётся внутри. Я даже ощущаю некоторое разочарование. — Не говори сейчас, будто думал, что тебе это не понравится, — язвит Доган, присаживаясь на корточки. В доме он успевает оставить куртку. Ещё в постели я отметил, какое у него охуенное развитое тело, на фоне маленькой низкой азиатки-Донны Доган — машина для убийств. Доган аккуратно стаскивает с неё юбку, трусы, обнажая лобок с полоской тёмных волос (никогда не понимал, почему некоторые считали, будто это лучше, чем просто заросший или полностью выбритый пах), переворачивает с бока на спину, разводит ноги. Донна лежит с распахнутыми в ужасе глазами, открытым ртом; не знал, что у неё есть золотой зуб. Доган складывает пальцы, пытается всунуть руку ей между ног. — Ну и узкая же пизда у неё, — комментирует. Молча передаю ему нож. Наши взгляды пересекаются. Его — безумный, блестящий. Мой — не знаю. Держу в голове, что матку можно раздраконить коровьей кюреткой при попытке подпольного аборта — проткнуть брюшную стенку, кишечник и вызвать перитонит. Доган делает это ножом, орудуя в брюхе Донны, засовывает руку в вагину и с усилием вытягивает раздутые от дерьма розовые кишки. Мне не хочется блевать. Я стою, ощущая тяжесть собственного тела, наблюдая, как из моей хозяйки тянут кишку; Доган, его рука по локоть в крови, оскал маски враждебный, жуткий, гротескный, я уверен, что под ней он улыбается, иначе этот сучий выродок не решился бы так легко и просто. Поднимаясь, Доган неосторожно наступает на кишку, и та лопается, высвобождая дерьмо. Никто не говорил, что убийства — это аккуратно и чисто. — Вот дерьмо! — Доган шутит, смеясь. Затем он пинает деревянное тело Донны. Мне противно смотреть на её морду, перепачканную в крови, поэтому снова хватаюсь за монтировку. Терроризм, говорите? Я никогда не считал, будто во мне есть какая-то особая сила, но я обрушиваю монтировку на её голову, и она застревает в костях черепа, и я выдёргиваю инструмент с усилием — а потом ещё, ещё и ещё, пока голова Донны не превращается в месиво — отвратительное, бордовое месиво. Один глаз выскочил из глазницы, лопнул от ударов, второй я поддеваю и выдираю с корнем, давлю его туфлёй, смакуя момент. Я так ненавижу её, блядь. Удары по щекам, носу, губам — рваные раны, лицо Донны выглядит так, будто попало в мясорубку; не знаю, чем занимается Доган за спиной, но я был уверен, что он дрочит, наблюдая за моим гневом. Его, сука, реально прёт эта тема — хуже — я сам попадаюсь на эмоции, дикие в амфетаминовом угаре. Кусочки мозгов отлетают, когда я бью в проломленный череп. Моё платье запачкано кровью. Мои руки липкие. Но я продолжаю в ритме раз-два-три, пока не слышу голос Догана. — Нормально ты её разворотил. Он стоит, похожий на русского криминального папашу: руки в карманах, ноги расставлены на ширине плеч, а на лице маска — разодранная от уха до уха улыбка. Прямо как на той картинке, которую я нарисовал буквально пару часов назад. Сука. Холодный пот стекает по моей спине. У Донны действительно торчат кишки из промежности, её лица больше нет, я застываю с окровавленной монтировкой в руках. Что бы ещё с ней сделать? Доган бездумно берётся за её блузку, разрывая — отваливаются пуговицы, раскатываясь по углам. Затем высоко заносит ногу в колене, целится ей меж грудей, с силой ломает рёбра, до гулкого хруста. Лупит ботинком по развороченному ебалу. Ненависть. Ненависть вскипает в его жилах, как недавно бурлила в моих раскалённой лавой. Он точно не любит людей — но что оставило эту глубокую рану на его сердце? Что оставило на моём — я знаю. — Нарисуешь? — неловко просит Доган, кивая вниз. Следом исправляется: — Да, блядь, конечно нарисуешь. Маску он снимает только сейчас, открывая блестящее от пота лицо. Следую за ним, снимаю и свою тоже, забрызганную кровью. Кладу липкие руки на его щёки, оставляю розоватые следы. Снимаю туфли, чтобы он смог до меня дотянуться — и целую, не понимая, почему внутри всё так путалось, перекручиваясь. — Нам надо уйти отсюда. Не могу не согласиться, потому что я начинаю рыдать, до сих пор удерживая лицо Догана в руках. Я вспоминаю события, похороненные под плитой нелюбви к самому себе, вскрываю старые раны, засыпая их солью — мои эмоции яркие, амфетамин разгоняет химию в мозге. Доган убирает мои руки сам, переплетает наши пальцы, словно мы только что не убили с особой жестокостью человека. Не понимаю, какая сила им движет, но она готова сносить блокады перед собой. Он ведёт меня в дом, гасит свет в гараже, закрывает дверь. Прошлое остаётся прошлым, будущее диктует порядок: нам нужно помыться, избавиться от одежды и сбежать. В душе Доган заботливо распутывает мои волосы, пока я сижу на дне, обхватив колени. Розовая вода утекает в слив, постепенно становясь прозрачной — смываются наши маленькие грехи. Окровавленные вещи валяются на полу, швы между плиткой заполнены чёрной плесенью, откуда-то тянет канализацией; я рассматриваю ванную в открытую дверь душевой кабины, вода капает прямо на пол, но ничего никого не смущает, потому что теперь уже понятно — дом чужой. Доган спёр ключи от чьей-то хаты и вершил здесь свой терроризм. Ха, сука. — Всё закончилось, — шепчет Доган, шёпот смешивается с шумом падающей воды. — Прошлое больше не навредит тебе. Со мной ты в безопасности — слышу. Будь моим, мне страшно. Теперь мы разделяем ужас тайны вместе и в суде тоже окажемся вдвоём — связь крепче, чем родственная. — Я чувствую себя свободным, Доган, — наконец мне удаётся почувствовать то, о чём я говорю. Я больше не вернусь в дом Донны. Мне больше не нужно трахаться за деньги. Я не враг самому себе. Сейчас, когда всё само по себе складывается легко и просто, могу повторять лишь один вопрос: почему я не сделал этого раньше? Доган перекидывает мокрые волосы вперёд, прижимается со спины, обнимает, кладя на плечо подбородок. Я ощущаю тепло его тела, тихую поддержку, так необходимую сейчас, когда сложенный во мне мир перестраивается — крутится калейдоскоп, и перекатываются внутри цветные стёклышки — какая картинка сложится? Чувствую, как Доган улыбается. Оставляет тёплый поцелуй на шее. Опускает руки ниже, на живот, и отталкивается: — Пойдём. В комнате, сидя на диване, быстро набрасываю скетч, пока впустую тлеет сигарета: раздавленный глаз на фоне тёмно-бордового месива, розоватые ошмётки мозгов — перемешанный в блендере коктейль, вылитый на чистый холст. Задней мыслью думаю, что стоит обозначить лицо, но времени особо не было, поэтому просто стараюсь придать заливке фактуру плоти, вмешивая в красный тёмно-бордовый, коричневый, розовый. Закончив, давлю истлевшую сигарету в пепельнице, переворачиваю страницу и подписываю: «посмертная маска Донны Мэй». Вырываю лист из скетчбука. Закуриваю новую, уходя из комнаты; Доган дремлет. Открываю скрипучую дверь, нашариваю вслепую выключатель. Два трупа. Два блядских трупа скрывается в гараже полупустого дома. Подхожу к Донне и просовываю рисунок под лямку бюстгальтера. То, что осталось от Донны, можно опознать только по безвкусной татуировке на щиколотке — чёрный силуэт сидящей кошки. Выхожу из гаража через дверь в воротах. Ветер меняет направление, и капает тёплый летний дождь. Да пусть будет так.