Смерть пахнет ладаном

Младший принц стоит посреди камеры и кажется, искренне не представляет, что ему делать дальше. Вокруг лишь грязь и вымощенная золой солома, холодная дождевая вода, что стекала с каменной стенки в прорези меж серого камня и закрывающаяся перед его лицом дверь. Солдат безразличен к буйности чужого нрава. Едва ли его волнует, что здесь, за этой самой стеной, что разделяла их сантиметров на двадцать, ломалась чья-то короткая жизнь. — Выпусти меня, жалкая сволочь! — Дорогая нефритовая заколка раскололась об стенку и разлетелась по темнице острыми камушками. Некоторые ее части угодили обратно в принца, пришлось схватиться за хрупкую кисть и обижено отойти на пол шага. — Ты даже представить не можешь, насколько рискуешь сейчас своей бесполезной башкой! Мой старший брат явится и лично отрубит ее тебе! Можешь не сомневаться! Едва ли он может отдышаться и презренно сжать дрожащую челюсть. Не долго ему так стоять. Брат обязательно явится за ним. А если не соизволит прийти лично, отправить кого-нибудь из своих подпевал. Не может же быть так, чтобы его семья так глупо бросила его? Конечно не может! В общем, по его подсчетам, стоять ему здесь недолго. Садиться, а уж тем более ложиться, он естественно не будет. Пол грязнее, чем в конюше, а пахло еще хуже. Сяоцзин не привередлив, но между гордостью и подкошенными от рассаживания туда-сюда ногами, он все же выберет первое. Он же все-таки принц! Не какой-нибудь там бастард через восьмой палец на третьей ноге, а племянник самой государыни! Есть ли смысл терять гордость, когда это — все, что у него осталось? Государство его пало, а яблоневый сад, где он коротал свои одинаковые, преступно длинные дни — сожжен. И это — непростительно. Он лично срубит голову каждому, кто приложил к этому руку. Ему не было дела до деревьев и цветов, коими изобиловал сад. Просто эти свиньи, смели посягнуть на то, что ему нравилось! Безбожники! У этих людей нет права на жизнь, не то, что на учинение вреда его любимому месту! Ци Жун оттягивает волосы злостно, ногтями едва не залезая под скальп. Не может же все быть настолько паршиво! Твари! Тупоголовые, ублюдошные вояки, что и двух черт в иероглиф связать не смогут. Им только и хватило ума, что силой и числом своего бараньего племени взять дворец. Его дворец! Дворец его венценосного брата! Он проворачивается на каблуке, сгибается пополам и вглядывается в свое отражение в небольшой лужице в самом углу темницы. У него синяк на пол лица и выглядит это отвратительно, будто он простолюдин какой-то. Будто он и не принц вовсе. Ци Жун строит страшные рожицы и в отражении, резковатые черты лица расползаются еще сильнее. Даже руки на время перестали дрожать! В конце концов, чего ему бояться, когда брат скоро придет за ним? Когда отрубит всем мятежникам дряные головы и набьет их соломой, пока не треснут. Ци Жун лично проследит, чтобы души их были разбиты, а права на перерождение и не было! Парень запрокидывает голову и всматривается в синеву за небольшой прорезью под потолком. Небо не смотрит вниз. Они не встречаются взглядом. Небу незачем смотреть на обычного смертного. Но есть ли тогда смысл возносить молитвы? Есть ли вообще смысл надеяться на кого-то помимо брата? Нет никакого бога и нет никаких богов. Небесный император сказка, а если и нет, то пусть горит даже на небесах, зелёным пламенем. Почему зеленым? Потому что он так сказал! Зеленый божественным бездельникам к лицу, если бы он был небожителем, то носил бы исключительно лазурный! Такой же как глаза его матери! Такой же как изумруды в короне его тетушки. Такой же как кроны листьев дикой сливы, что росла уже в сгоревшем императорском саду. Он отворачивается в сторону решетки и с разворота плюет в проходящего мимо охранника. Плевок попадает ему в щеку и мужчина ударяет железным наручем по решетке так громко, что у Ци Жуна в голове зазвенело так громко, будто вонючий Ли Ман вновь одел ему ведро на голову и вдарил кочергой! — Да как ты… — На хрен сходи, Юаньская потаскуха! Как я смею?! Да как смеешь ты, сучий выблядок вторгаться в чужое государство, брать члена королевской семьи в плен и обращаться со мной, будто ты мне тут ровня?! Грязного пса косит от гнева, а налипшая на его усы грязь выглядит настолько мерзко, что Сяоцзину приходится отвести взгляд. Только бы не видеть это мерзостное уродство. Живут же бляди! — Рот закрой, пока я тебе язык не отрезал. Конечно, ты мне не ровня. Ты избалованный, мерзкий богатенький мальчишка. Ты сгниешь здесь, до конца своей жалкой жизни. — Рассказывай мне тут, — Парень вскинул руку и грязные рукава показались наименьшей из его проблем. — Ты не можешь мне сделать ничего! Иначе лишишься башки, а твоя шлюха-жена потом будет до конца жизни продавать себя, чтобы тянуть твоих нагулянных бастардов! Грязная брань лилась из уст так легко, будто он необразованный бродяга, а не второй господин государства. Он еще никогда так не изъяснялся. По крайней мере вслух. Каким бы необразованным и несуразным его не считали, но планку держать нужно. Разочаровывать, государя, государыню, а уж тем более брата — совсем не дело. Приходилось сдерживаться и в целом, — это было несложно. Когда жизнь легка и весела, а из крупных проблем лишь тотальное нежелание упражняться в каллиграфии — довольно просто держать лицо. И ничего, что похуже брата. В конце концов на него никогда особо не рассчитывали. И как же хорошо это было! Разочарований он и так постиг не мало, не было смысла самому им становиться. — Я из тебя дух выпотрошу. Мужчина торопливо отпирает дверь и Ци Жуну приходится отойти. Он не отводил взгляд преисполненный азартом, с уст его не сходила самодовольная улыбка, но внутренности скручивались, тело непроизвольно отходило назад и тряслось как осиновый лист в ветренный майский вечер. Поступь его тяжела, а удар по лицу ощущается, будто его приложили дубовым паленом. Он искренне хотел устоять. Не хотел падать в эту низменную грязь, но все вышло само. Лицом прямиком в черновато-зеленую лужу с вкраплениями чего-то страшно противного. Он касается ее рукой, а потом и щекой. Губами, носом и глазами, которые моментально наполнились соленой влагой. Больше не от боли, а от отвращения. От мерзости затёкшей в рот воды, от скользкой грязи на руках, от промокших рукавов и слипшихся, растрепавшихся волос. От крови на лице и импульсов, коими исходилось опухшее лицо. — Ничего не сделаю? Это я то тебе ничего не сделаю?! Запомни щенок, что сейчас твоя жизнь не стоит и тряпки, которой можно будет вытереть меч от твоей грязной крови. Ци Жун одной рукой хватается за горящую щеку, второй, наступая себе на горло зачерпывает воды из лужи под собой и обрызгивает ей солдата, отползая к стене. — Прав я был, что в Юнане лишь бесчестные козлы и потасканные шлюхи! Сразу после этих слов, он закрыл лицо руками, ожидая удара, который последовал незамедлительно. Больно так сильно, что из глаз хлынули слезы, почти моментально, они неподконтрольны даже высшим силам, не то, что младшему принцу. Он спешит отвернуться. Этот пес не увидит его слабости, не будет доволен собой, не посмеет подумать, что победил. — Ты лучше помолчи. Может и проживешь на пару дней больше. Не подумай, я бы голову бы тебе открутил прямо сейчас… — Так крути! Трусливая гнида. Открутишь и призраки будут по кругу ебать твой род, на восемнадцать поколений вперед. Голос его охрип и говорил он не четко. Только так злостно, так ненавистно, что горло драло и грудь разрывало от напряжения. Он напрягся, дабы принять очередной удар, вжался в стену, спрятал лицо в грязных изгибах собственных рукавов, но в этот раз ударили по ребрам. Ци Жуна моментально разогнуло и он распластался на холодном камне, ловя ртом воздух и зажимая руками пострадавшее ребро. Мир вокруг будто бы рвался под натиском черных пятен, было так больно, что он зарыдал. Позорно и громко. Как и подобает ребенку. Ци Жуну недавно исполнилось восемнадцать и на день рождения ему подарили заколку и меч. Осколки первого подарка все еще лежали здесь, разлетевшиеся по всей темнице. А меч… Государь и государыня даже не знали то, что он не умеет с ним управляться. Скорее всего он все еще весит в его покоях, если конечно дикари его еще не украли и не присвоили себе. Сейчас бы он очень пригодился. Он бы отрубил этому мужику голову. Руки, ноги и хер. — Ты полежи тут и попытайся принять то, что теперь, твоя жизнь ничего не стоит. Плевок приземлившийся на щеку оказался добивающим фактором. Ему было так мерзко, что сложно дышать. Ему было так больно, что все вокруг буквально слилось воедино. Ци Жун посмотрел в небо, что раскинулось в щели меж камнем и подумал, что если в действительности боги существуют, то они просто бесполезные, наглые сволочи. А когда за ним явится брат, он лично взойдет на небеса и пошлет на хрен этих мелочных, жалких, бесполезных кусков лошадиного помета. В Ци Жуне кипит ненависть и жить с хронической тошнотой, практически невыносимо. Он сидит здесь лишь сутки, но уже хочет содрать с себя кожу. Тут холодно и грязно, мокро и сизо. Сквозняк продул его насквозь и теперь, спина болела так сильно, что стоять на ногах действительно сложно. У него болело лицо и болели ребра. Ничего. Тело его пребывает в страдании, а значит, что скоро, душа должна будет преисполниться настоящим блаженством. И никак иначе. Правда, отчего-то язык начинает вставать поперёк горла и теперь, когда этот ненормальный вояка время от времени загадывал к нему в камеру, Ци Жун мог лишь мрачно промолчать. Он не любил боль. Больше, чем желание оскорбить его так сильно, чтобы он тут же пошел и покончил с собой. Мерзкая, гадкая, Юананьская псина, которая теперь, помимо страшного отвращения, вызывала еще и невиданный доселе страх. То, что он сказал перед тем как уйти — полная херня. Это его то жизнь ничего не стоит? Это говорит ему такой мудачила? Вздор! Когда он выйдет отсюда, а случится это в ближайшее время, мятежники будут полыхать адским пламенем. Так ярко, что ни пепла, ни звука от них не останется. Лишь треск погребальных костров, да крики их матерей. Он наложит эти звуки на эрху и устроит пир! Где будет сладостно вкушать их плоть, запивая персиковым соком. Ци Жун ни в коем случае не каннибал, а все потому что они — не люди. Овцы, бараны, букашки или рыбы. Тупоголовые, как главный подпевала его братца Фэн Синь. Если он съест парочку, это считать не будет. А кроме шуток, что сточным потоком проходили в его голове, он попросту хотел есть. Простить конечно не станет, с какого хрена должен. Страшно даже представить какого корма они ему тут намешают. Юнаньцы дикари, наверняка едят сырое зерно и хлеб и из коровьего помета. От одной только мысли, об этом принца перекрутило и он лег на спину, в тщетных попытках не обращать внимание на то, что спина опять начинает мокнуть. Любое шевеление болезненно. Больно дышать из-за ссадин на лице, больно дышать из-за ссадин на ребрах. Еще никогда юный князь не был в столь блядском положении. Когда через час дверь в очередной раз открылась, он даже не попытался встать. Раскинулся звездой на бугристых камнях и попытался сделать вид, что ему не интересен вошедший. Правда, стоило ему уронить голову на бок и увидать Лан Цанцю, как смех расколол помещение почти сразу. Этот день хочет его убить и имеет заведомо отличные шансы.

***

В кроне листьев золотой яблони — спасение от палящего солнца. Ци Жуну особо нечем заняться, поэтому, он вытянув ноги и закинув их на каменную скамью лежал со свитком на лице. Ожидая… Некого просветления? Божественного снисхождения? Озарения? Конечно нет! Он ждал обеда. Сегодня занятий нет и противный наставник не будет клевать по поводу этих глупых вопросов в стиле: «У вас есть мозг, молодой господин? Если да, то почему вы не можете запомнить и основы духовных практик?» Да потому что ему это неинтересно! Небожителем ему не стать, демоном он всегда успеет обратиться и без этого бесполезного… действия. А быть заклинателем — удел тех, кому тупо некуда податься. Вот и выходит, что старый пень должен был давно понять, что младшему принцу это не упало, но каждый раз этот дед донимал все сильнее. Если боги есть, то они обязательно должны сбросить на голову Мэй Нянцина наковальню. Если карма существует, его обязательно должна переехать телега. В ином случае, рано или поздно, он переедет его сам! Благо в конюшню, его все еще пускают. Все, что ему интересно — легкие романы про гаремных девиц, лошади и конечно же венценосный братец! У него нет друзей, но они ему и не интересны. Смысл тратить время на людей, которые в конечном итоге умрут? Он смеется с собственных мыслей, роняет голову на бок и плюет виноградными косточками в подошедшего Лан Цанцю, за что почти сразу получает легкий удар рукавом по лицу. Он хоть и больше Ци Жуна, но ходит гораздо тише него. Когда захочет, разумеется. — Побольше почтения к тому, кто принял ваш собачий род ко двору! — Он разворачивается на бок и рукой подпирает щеку, роняя свиток на землю. — Между прочим, ты отвлекаешь этого достопочтенного от чтения. Объяснись. Цанцю привык к его манере общения, поэтому выработал мастерски хорошее умение его игнорировать. В особенности, когда князь по привычке забывал, а точнее даже не собирался здороваться. — Государыня ждет к обеду. — Он садится на каменную лавку, запрокидывает ногу на ногу и поправив свою ублюдскую ленту на лбу, добавил: — Меня. Про тебя ничего не сказали. — Гад. — Ци Жун цыкает, закатывает глаза и перекатившись на другой бок, хватает с низкого столика еще несколько виноградин. — Вафе собафье пемя уфе софсем фтрах поферяло! — Он еще раз запустил в Лан Цанцю костями. — Помоги мне встать. А он даже не двинулся. Юнаньский ублюдок блаженно прикрыл глаза, и лег на сложенные руки, разместившись на столе. — Тебе стоит поучиться вежливости. Может быть тогда, я бы с радостью тебе помог. Ци Жун встает сам. С размаха огревает сына генерала рукавом и едва не с разбегу прыгнув к нему на колени, больно схватил его за щеки. Цанцю под ним так и разогнуло, будто того ударила молния! Ха-ха! Выглядело смешно, а его перекошенное от гнева лицо, вызывало у него лишь желание лопнуть от смеха. — Ты здесь надолго? — Если ты своей жирной тушей сломаешь мне ноги, то да! — Только и мечтаю это сделать, баран! Он стал и демонстративно поморщился. Цанцю встал за ним и несколько раз присел, дабы размять резко встревоженные ноги. — Боюсь представить, о чем ты в самом деле мечтаешь. — Ха! Легко. Хочу улететь на свинье в небесные чертоги и до конца жизни питаться только тортами. Цанцю потянул его за рукав и вместе они поспешили на трапезу. Сегодня он не раздражал так сильно, хотя причина ясна как июньский полдень. В этот год, особенно дождливый и холодный, они виделись всего несколько раз. Оно и ясно почему. Лан — почти совершеннолетний сын какого-то наглухо отбитого Юнаньского генерала. Ну, а он, немного бесполезный, но в целом, абсолютно этим довольный племянник соседской государыни. И если быть откровенным совсем уж до конца, то с этим тупоголовым бараном, иногда, в очень редких случаях, было даже терпимо.

***

— За день до того как войско моего отца взяло город в осаду, я посылал тебе письмо. Цанцю выгнал охранников и теперь может говорить в полный голос. За год он сильно поменялся, но Ци Жун особо не всматривался. Этот человек ему противен, но парень уже долго лежит у него на коленях. Он — самое чистое, что есть в его темнице. От грязи хотелось поскорее отмыться, но воды не было даже для того, чтобы промочить горло. Зайдя в камеру он долго стоял, не решась ничего сказать. Когда наконец собрася с мыслями, чужой смех не дал ему вставить ни слова. Он молча сел на колени, прямиком в эту страшную грязищу и прикрыв красные от недосыпа глаза притянул чужое, надрывающееся тело, уложив у себя на ногах. Он помнил, что Ци Жун ненавидит грязь. Он помнит, что Ци Жун существо изнеженное. Таким быть странно, но до этого момента ему совершенно это не мешало. — Я кажется понял! — На парня будто снизошло озарение. Он вытянул руку вперед, а затуманенные от переживаний и боли глаза его оказались невероятно раскрыты. С уст не сползала улыбка. — Ты, просто жалкий ублюдок, что пытается сейчас оправдаться. Вертись на члене, Лан Цанцю. Ты и вся твоя гребаная семейка. Он засмеялся, но сразу закашлялся. — Хватит улыбаться. Тебе больно. Отдохни. С Ци Жуна будто цвета осыпались и он страшно побледнел, изменившись в настроении за короткий миг. — Если я перестану улыбаться, убью тебя прямо здесь. Разобью тебе башку и поверь, ублюдок, рука моя не дрогнет. И это — чистая правда. Когда его королевство пало, семья пропала безвестии, а единственное любимое во всем этом ублюдошном мире разрушено, нет больше желания как-то сдерживаться. Лан Цанцю ему больше никто. Сын шлюхи, что повел войска в его дом. Не будет ему не спасенья, не прощенья, лишь гибель. Пусть он загнется от всевозможных зараз, а потом горит даже на небесах, даже в небытие. В жизни и смерти, до самого конца. Ци Жун зол, а неопределенность его судьбы — страшно пугает. Что если брат не успеет? Что если не найдет? Он не должен в нем сомневаться, ведь последняя — это действительно он. Се Лянь никогда не был с ним добр, но и винить его нельзя. Он должен прийти к нему, хотя бы потому что они братья. Хоть Ци Жун в тени его великолепья рос, но сердце его лишено зависти, а в ликах их не найти отличий. Брат придет за ним и тогда-то он хорошенько отпинает Лан Цанцю по почкам. За ложь, за его сучьего выблядка отца, за то, что даже сейчас, он единственный в чьем взгляде нет пренебрежения. Он под ним напряжен как стрела на излете и будто хочет что-то сказать. — Она и не должна. Срубая врагу голову, ты не должен сомневаться. — Цанцю отводит глаза и поворачивает голову на небо в каменной прорези под потолком. — Я пришел сюда, чтобы сказать, что я любил тебя. Люблю тебя и будут проклят любить до могилы. А может быть… и после нее. В жизни и смерти, я больше не получу упокоения. Я пришел сказать, что ты — единственное о чем я жалею и чего желаю. Я пришел сюда, с намерением отпустить. — Сын генерала вцепился пальцами в холодный камень, будто ища опору. — Но уйду ни с чем. Если я отпущу — моего отца казнят, а имя нашего рода на века покроется позором. Моя мать умрёт в нищете, лишившись всего, чего они с отцом все эти годы добивались. В стране начнется смута и скорее всего, люди попытаются свергнуть нового государя. Прольется много крови. Ци Жун слушал его совершенно безучастно, но на последних словах его резко разогнуло и несмотря на нестерпимую боль в ребрах, он поднялся, чутка подкошено отходя на несколько шагов. — Ты — паршивая, лживая псина, которая какого-то хрена пытается мне пиздеть. — Он шипел это злостно, пренебрежительно показывал на него пальцем, пока колени подгибались, а из легких рвался возмущенный смех. — Мало тебе было захватить мой дом и разбить семью, так ты смеешь приходить сюда и что-то там доказывать. Лицемерная тварь! Шлюхе своей матери будешь говорить о любви. Своему потаскушному отцу будешь пиздеть о том, что отправлял ему какие-то письма. Мне на это все до пизды! На твои нестерпимые муки. Хочешь отпустить? — Ци Жун бросился к двери, хромая как старая проститутка. — Отпусти меня! И ни о чем не думай. — Он состроил страшную рожу и противным голосом передразнил слова, некогда уроненные самим Лан Цанцю. — На все воля небес. И если твоему предку суждено отправится на плаху, так и не мешай ему. Цанцю запрокидывает голову высоко и тело его напрягается как тетива. Ему больно и его боль — единственное, что может принести сейчас удовлетворение. У Ци Жуна внутренности болят и тело будто проваливается в пол. Ему действительно неприятен этот человек и его лживые слова совсем не трогают. Нет прощения тому, кто поставил его семью на колени. Тому, кто поставил на колени его. — Скажи, стоишь ли ты моей жизни и жизни всей моей семьи? Цанцю не смотрел на него, отстранился как только мог и будто перестал дышать, проваливаясь в рассуждения все глубже и глубже. — Что ты хочешь этим сказать? Из Ци Жуна пропала ярость, сарказм и безумие. Из него разом выпотрошили эмоции, бросили его мертвое, безвольное тело сюда и оставили гнить. Будто какую-то безродную дворнягу. Будто какого-то нищего попрошайку, что просит денег у храма его брата. — Я спрашиваю… — Он не сразу смог сказать то, что думал. Это действительно сложно, когда мозг как у воробья. — Я спрашиваю, стоишь ли ты того, чтобы я отдал все то, что есть у моей семьи. Я отдам за тебя свою кровь, свою честь, свое спасение и бессмертие. Жизнь: земную и загробную. Но лишь в том случае, если ты посмотришь мне в глаза и сам скажешь, стоишь ли ты того, чтобы я пошел на это? Они смотрят друг на друга и кажется безумие разливается рекой по весне. Глаза Ци Жуна зеленые, блестящие, драгоценные. Они смотрят уверенно и нет в них и капли стыда. И несмотря на всю пережитую боль — блестят. — Стою. Я стою всего твоего собачьего королевства со всеми его жителями. Я все равно убегу. Я заставлю тебя бежать вместе со мной. Чтобы я мог лично снести тебе голову за все, что ты ублюдок сделал. Ты навсегда запомнишься предателем, коим и являешься. А потом, в жизни и смерти, не сыщешь упокоения. Цанцю проглатывает все оскорбления и Ци Жун теряет к нему остатки уважения. Смешно выходит. Ублюдок потерял то, чего никогда не имел! Чужие глаза теряют всякую жизнь и будто покрываются безжизненной пеленой. Это не тот человек, которого он знал раньше. Этот Цанцю нерешителен и даже как-то сломлен. Другой Цанцю убил бы его за такие слова, разрубил пополам и в целом, доказал бы то, что не человек он, а потасканное животное. А этот даже слова обронить не может. Жалкий как и все его собачье племя. — Я могу понять всю твою горечь и гнев. Я понимаю, что не заслуживаю прощения. И никогда не смогу исправить то, что сделал. — Тон его со спокойного меняется на холодный и беспристрастный. — Император не хочет казаться слабым. В праздник середины осени и торжества божеств… Тебя казнят. Что-то падает на голову и звенит так громко, что приходится закрыть уши. Одним движением он становится на колени и отползает от Лан Цанцю, чье лицо не выражало ничего кроме холода и отблеска сожалений. — Ты шутишь? Ты! Блять… Шутишь??? Желудок моментально сворачивается, а перекосившееся лицо синеет, а потом зеленеет от ужаса. Тошнота накатывает так сильно, что парня сгибает пополам. Из тела будто бы что-то рвется. Душа. Будто ее вырвали, перевернули и сунули обратно. Цанцю хочет подойти, что-то спросить или прикоснуться. Но Ци Жун отползает, зачерпываю в руку грязную воду и окатывая ей чужака с головы до ног. Он не успел закрыться, и даже немного вздрогнул от последующего выкрика. — Съебись! Зачем ты это делаешь, сволочь! Я не выжил из ума! Через три дня нет никакого праздника. Он уже прошел, я помню. — По лицу парня льется вода и будто бы взгляд обезумел, сомневаясь в каждом своем действии, в каждом своем слове, в каждом неоспоримом факте своего существования. — Да. Но в Юнане свои боги. — Нет. Они ложны! — Ци Жун больше не может сдерживать ненависть. Его корежит с каждым мгновением все больше. Он хватается за волосы, а ноги больше не держат. — Псы не читают святых писаний и не имеют божеств! Он смеется с собственных слов. Будто бы это действительно может быть смешным. Будто это не он сошел с ума, будто не его сердце упало на пол, будто не его тело покинули все силы. — Мой брат! Когда он придет за мной! Он блядь выпотрошит всех! Ваших женщин и детей, стариков и калек. А если до этого я смогу уйти отсюда, то сделаю это лично! — Он давится собственной слюной, слова смазываются, а руки давят на голову, будто тиски. Мир скручивается, а голова… Она сейчас лопнет. Состояние будто он пьян, но все вокруг четкое, холодное, а каждое движение отдается болью. — Ты хочешь убить меня? Хочешь сжечь меня? Хочешь отрубить мне голову? — Он хватается за свои грязные одеяния и смотрит на Лан Цанцю, пока губы косят, а глаза проникают под кожу. — Сначала убей себя, умри и вернись по мою душу. Вскрой себе вены пергаментом или бросься на свору бродячих собак. Прежде чем сделать это со мной, умри сам. Пойми, что это такое. И может быть тогда, твоя ебаная, собачья душа найдет для себя место в небытие, где изо дня в день, тебя будут ебать черти! Лан Цанцю встает и хватается за голову, когда в нее прилетает камень. Он маленький, но брошен со всей ненавистью, со всем отчаянием. Разворачиваясь к выходу он останавливается и едва ли может что-то сказать. — Я накажу охранника, который сделал это с тобой. Но помни одну важную вещь, — Он развернулся полу-боком и в свете луны выглядел совсем уж плохо. — В следующий раз, когда решишь бросить в кого-то камень, подумай о том, что в ответ тебе может прилететь меч. Второй камень прилетел незамедлительно и Ци Жун будто бы подставляясь под тяжелый удар его сапога подполз ближе. — А есть ли в этом смысл, когда мой брат освободит меня и меч прилетит уже в твое поганое семейство? Конечно нет! Ха-ха-ха-ха-ха! Чего он так расспрашивался об этой казни?! Почему органы его вывернулись, а глаза начали позорно слезится?! В этом же не будет смысла, когда он отсюда выйдет! В этом не будет смысла, когда он сожжет Лан Цанцю заживо!

***

Ци Жун берет разбег, одним движением выдирает из волос зелёную, нефритовую заколку и с громким вскриком прыгает в холодную воду. Под ним расплываются мальки и карпы, а ханьфу промокает сразу, пока тело медленно парализует от холода. Он слышит крики служанок, что бегут за ним неся в руках сменную одежду и полотенца и думается, что они страшно надоели. Не могут оставить принца в покое. Носятся за ним и терпят даже неслабые пощечины. Им вообще нормально?! Будто ему нравится бить женщин! Но они не понимают, что ходить за ним не надо! Если ему и суждено умереть, утонув в пруду с этими мерзкими утками, так в чем их проблема? Служанка Лю Мао подоспела первая и даже не останавливаясь упала на колени прикладываясь головой об землю. — Ваше высочество! — Тело ее судя по движением просто охренело от такой боли, но виду она не подала, отбил такой поклон, что у самого Ци Жуна от такого зрелища разболелась голова. — Пожалуйста! Вылезайте, прошу вас! Государь будет гневаться! Она боялась за свою голову так сильно, что совершенно ее не щадила. Невероятно глупая женщина, но из всех слуг она выказывала наибольшее почтение, следовательно и раздражала меньше всех. Оттого и удостоилась стать его личной помощницей, которую в последствии государь одарил немыслимыми полномочиями таскать принца за уши и раздавать хлесткие удары по шее. — Да-а-а-а, что те-е-бе нужно?! Неужели не ясно, что я не хочу идти к этому ослу?! — Но господин Мэй ждет вас! Он будет разгневан! И опять пойдет к государю! И вас опять запрут в комнате! Или того хуже! — Ее голос стал на три тона тише. — Запретят заходить в конюшню… Ци Жун закатил глаза и его это совершенно не устраивало! Что делать когда не хочется идти на урок к самодовольному уроду, но все еще хочется кататься на его сладенькой Чжун Ёу? Дилемма для лучших мыслителей государства! Вопрос достойный отдельного трактата, что написали бы для него одного! — Я уже сказал, что ноги моей у него не будет, пока его не высекут плетью! Он думает, что может ударить племянника самой государыни и ему ничего за это не будет! Он не бил даже того жалкого служонку моего царственного брата, но посмел поднять руку на меня! Да, Ци Жун обиделся. Да, это поведение не достойное для человека его положения. Но с какого простите раза, его положение резко упало ниже обычного слуги?! Неужели, теперь каждый безродный пес может отвесить принцу пощечину и ему ничего за это не будет?! С чем-чем, а с этим он мириться не станет! И пока этого белобрысого барана, не прогонят плетью по улицам столицы, младший князь не успокоится! — Но поймите! Никто господина Мэя не будет стегать плетью! Он очень уважаемый человек. Наставник наследного принца! Просто представьте как это будет выглядеть в глазах народа. Как только она договорила, рядом с ней приземлился Жун Гуан, что все это время пытался добежать до них. С его больной спиной это выглядел жалко, но он не привык жалеть слуг. Где он, а где они. Пройдут годы, он сменит их тысячи. Все королевство будет ему слугой. Все эти люди, что на вид одинаковые, что на имена и образ мышления… Они ему не интересны. Что Лю Мао, что Жун Гуан, что слуги его драгоценного братца, все на одно лицо. Один день и он спутает их с поварихой или конником. — Поэтому там меня можете не ждать! Проваливайте. Оставьте вещи на камне, возьмите себе вина на кухне и хорошенько разделите ложе! Вместо того, чтобы цепляться ко мне, могли бы заняться друг другом! Слуги отползли друг от друга как ошпаренные! От такой картины его пробрало на смех и даже злости как не бывало. Ци Жун задержал дыхание и лег на спину, позволяя волосам обмотать себя словно нитями. Солнце слепило глаза, а к его недвижимому телу подплывали золотые карпы. Красивые, а еще наверняка очень вкусные. Государь запретил им вредить, но что есть запрет перед лицом любопытного принца, что только и мечтал увидеть одну из этих рыбин у себя на подносе. — Гуан! — Ци Жун повернул на него голову и почти грозно сощурился. — Поймай-ка мне одного из этих карпов и отнеси на кухню, чтобы повариха подала мне его к ужину. Его обыденно безмолвный слуга даже не нашелся с ответом. — Господин… — Он склонился так сильно как только мог. — Государь запретил вам вредить живым существам из сада… Если он узнает, высечет нас всех плетью. И в правду, какую-то такую угрозу он припоминает. Он хочет накричать на слугу, но будто бы Жун даже прав. В конце концов все тайное становится явным, а получить пять раз кнутом по спине — судьба Мэй Нянцина, но никак не его. — Тогда просто принесите мне вина! И себе захватите. — Слуги заметно напряглись. — Да что вы обо мне думаете?! Я все-таки не нищее уродище, дабы выпивать в одиночестве. Кто ж виноват, что вы — все кто у меня есть. — Принц закатил глаза. — Да-да. Сатира жизни. Оставив вещи на камне, близ берега, они ушли, наконец перестав раздражать его уставшее сознание. Бесят до безумия! Но по некому стечению обстоятельств — они единственные, кто еще не подал государю прошение о переводе. Конечно работу во дворце не выбирают. Но в его случае, дядя лично разрешил слугам уходить от младшего принца. Да-да. Ци Жун уже понял, что в этом месте его положение — ниже каких-то слуг. Благо его еще не обозвали каким-нибудь вонючим бастардом и не выставили за дверь. Уж за это он должен будет не забыть поклониться. Ха! Точно. Его же не допускают до аудиенций. Когда дрейфующего на мелководье Ци Жуна накрыла тень и он уже было хотел совсем не вежливо попросить Жун Гуана свалить, как он почувствовал сильную, но нежную руку, что вытянула его из воды за одно коротко мгновение. Открыв глаза и увидев перед собой старшего брата, мальчика согнуло едва не инстинктивно. Он едва не кинулся коленями в землю для поклона. — Тебе не стоит здесь плавать. Уже сентябрь и становится холодно. Ты же не хочешь заболеть и до кучи заразить весь дворец? От восхищения подкашивались ноги и язык к небу прилипал, нещадно. — Царственный братец… — Слова нашлись далеко не сразу. — Зачем ты зашел в воду? Ты намочил одежды. Пред братом становится неловко, он опускает взгляд. Лицо краснеет несмотря на холод, но будто бы это не важно, пока братец рядом. Пока заботится о нем и наставляет. — Достопочтенный Мэй жаловался, что ты не приходишь к нему на занятия. Это правда? Старший принц говорит снисходительно, спокойно. На сердце становится легко и весело, даже не хочется злиться на этого гребаного осла. — Нет! То есть… — Ци Жун хватается за мокрое ханьфу сморит необычайно проникновенно. — Он ударил меня! Брат гладит его по мокрым волосам, но выражение его лица не меняется. — Я попрошу, чтобы он больше так не делал. Но и ты будь прилежным, не груби ему, не ругайся, не выказывай неуважение. — Он говорит это нежно, смотрит ему в глаза и сердце Ци Жуна падает от того, насколько же слабым становится его тело. — Я больше не хочу слушать то, как он ругает тебя. Мне это неприятно. Это забирает мое время. Оно не бесконечное, диди. Что-то внутри сжимается, будто брат ругает его, а не дает простые наставления, из заботы о нем. Будто бы в его словах есть затаённая злоба, но его нежный взгляд не дает допустить и мысли об этом. Настроение сразу улучшается. Поднимается со дна и краснопёрым фениксом мчит на девятое небо. Это был первый раз за месяц, когда брат заговорил первым. Позаботился о нем. Наставил на путь истинный. Вина больше не хочется. Хочется идти исключительно по дороге, где медленно, но верно шагает его брат. Путь его тяжел, но прям. Этим и праведен. За братом бесконечный талант и благословение небес, за ним клеймо бастарда и неприятные черты лица. За ними обоими двое слуг, у них намного больше общего, чем он может придумать. Лю Мао и Жун Гуан больше не кажутся раздражающими. Когда они приходят с вином, Ци Жун находит в себе силы одарить их благосклонной улыбкой.

***

Принц считает падающие с потолка капли и его периодически потряхивает от страха и холода. Он никак не может оторвать руки от головы, сжимает ее то сильнее, то припускает, в зависимости от того, что начинает болеть сильнее. У него начал дергаться глаз и каждые минут пять рвотные позывы перекрывали доступ к остаткам затхлого воздуха. Смерть больше не казалась такой уж страшной участью. С тех пор как Цанцю покинул эти стены прошел максимум час. Но ощущение, будто каждая минута — равна целой неделе. Будто каждая стекающая с потолка капля — одна прожитая жизнь. От рождения и до этого самого момента. Самого отвратительного. Запах ладана, что принес с собой сын генерала — выветрился и жить стало совсем уж плохо. Привыкнуть к грязи невозможно, к крысам еще ладно. Они ровно в таком же блядском положении как и он. Они такие же мелкие и могут сдохнуть в любой момент. С каких пор он вообще начал сравнивать себя с ними? Ци Жун ударяется головой об пол и звук получается глухим. Слеза скатывается по грязному лицу в лужу подле него и внутренности все скручивает, скручивает и скручивает. Гнев пропал, пропала ненависть, а еще кажется желание жить. Конечно последнее — шутка, им так просто не сломать его, а каждый шаг, что издавал хромой тюремщик — был надеждой. На то, что это брат, на то, что Лан Цанцю раскаялся и пришел его выпустить, на то, что это пришли Лю Мао и Жун Гуан, что скорее всего уже мертвы. Первый раз его потягает непостижимая горечь. Он был бы рад своим слугам. Рад как никому в этом загнивающем королевстве. Они опять пили бы вино, а потом он назвал бы их своими друзьями. Легко предаваться фантазиям, когда он тут, а они мертвы и ничего не воротишь. Легко сожалеть о том, что уже никогда не случиться. Он видел как шею Лю Мао пронзила стрела. Видел как она заключила Жун Гуана в последние объятия и сама того не понимая встретила моментальную смерть в руках своего единственного друга. Да, кажется его слуги были друзьями. Не просто людьми, на которых нацепили один ошейник. Даже за смертною чертой, Лю Мао защитила друга от еще одной стрелы. Ци Жуну думалось, что простолюдины есть лишь для того, чтобы безоговорочно выполнять приказы. Ему думалось будто им чужды любые эмоции, кроме невроза и присмыкания. Только сейчас, когда откровенно и думать не о чем, до него начинает доходить. Они такие же люди, а может даже больше люди, нежели принц. Они смеялись и дружили, любили, боялись и жили. Оказалось, закрыть друга от стрелы — само собой разумеющееся. То, чего он никогда в своей жизни не смог бы. То, что непостижимо. Жертвовать жизнью ради кого-то? Либо дурой была его служанка… Либо дурак здесь только он. Но последнее — бред. Он далеко не дурак, да и с чего он вообще об этом думает? Они были его прислугой и ясное дело им суждено было умереть раньше. На следующий праздник поминания мертвых он сожжет для них столько ритуальных денег, сколько сможет достать. Он им ничего не должен, но в конечном счете, Ци Жун же тоже не свинья. У него начинает трястись челюсть, стук его зубов разбивает тишину тюрьмы, что сделана будто для него одного. А стоит ему сместить взгляд в права, как от ужаса хочется кричать, но простывшее горло не издает ни звука. Тело цепенеет окончательно, будто если он сейчас двинется — то, что сидит в углу получит отмашку и сожрет его прямо здесь, в углу этой холодной камеры. Меж каменных срезов и грязных луж. Нечто, скрывающее лицо маской, сидело в углу и было завернуто в саван, точно покойник. Маска странная, страшная, заставляющая закрыть глаза и трижды помолившись понять, что боги покинули и его и это загнивающее от сырости место. Призрак в белой, фигурной маске смотрел не отрываясь и Ци Жун не был уверен, что под ней было лицо. Он жмуриться подтягивает слабые руки к груди и бьётся головой об пол, приговаривая будто мантру, одно единственное слово, будто в бреду. Будто он настолько сошел с ума, что лишился дара речи. — Съебись. Съебись. Съебись. Съебись. Съебись. Он открывает глаза, а призрак не то, что не исчез, а стал на порядок ближе. Из последних сил он отползает и больше всего на свете хочется потерять сознание, чтобы больше не видеть этого ужаса. Чтобы больше не сходить с ума. Чтобы больше не видеть приведений и не чувствовать прожирающего насквозь голода. — Больно? Голос ни мужской, ни женский, ни детский, ни старческий. Голос из самых низов этого мира, куда он скоро попадет, когда сердце его остановится и перестанет качать по венам кровь от всепоглощающего страха. Самопровозглашенный бесстрашней принц, пал жертвой собственного сознания. Смешно вышло, что убьет его не враг, а собственное безумие. Будто если он еще раз закроет глаза, на месте призрака в белом — появятся волки. Самые настоящие, что сожрут тело принца, даже не насытившись. Вопрос странный, он не хочет отвечать собственному сумасшествию. Ци Жун не верит в приведений. Закрывает уши, сжимается, скручивается, напрягается, как может, но голос звенит в голове, словно колокол на смотровой башне. — Тебе лучше ответить на мой вопрос. Я могу помочь. Избавить от боли. От любой. — Призрак говорит тихо, но Ци Жун слышит его, лучше, чем собственную панику. Лучше чем сточный поток мыслей в голове, лучше, чем собственное сердцебиение. — Только скажи, тебе больно? — Да, блять. И что дальше? Он открыл глаза и несмотря на всю боль в горле вскрикнул так громко, что голоса его не было слышно. Призрак у него перед лицом, он дышит в эту безжизненную белую маску, пока тело деревянеет от животного ужаса. — Хочешь избавлю от нее? Конечно Ци Жун хочет, но его слова звучат так, будто ему сейчас попросту отрубят голову. Тоже своеобразное избавление. Призрак съебывать не хотел. И кажется, был совершенно реален. Первый раз в жизни Ци Жун испугался до настоящего остолбенения. Больше не было азарта и безумных улыбочек. Больше не было желания оскорблять. Все его нутро орало, что одно неправильное слово — и он уже на острие клинка. Наколотый на него совсем страшно: глазом или носом. Еще никогда младший принц не чувствовал себя настолько слабым и жалким. Это чувство выворачивало кишки и тянуло к полу. — Нет. Мой брат… — Он тебе не поможет. — Я не верю тебе. Он придет. Страх отступил под натиском собственных убеждений. — Зачем ему приходить? Я слежу за ним. Вчера твоя семья пересекла рубеж горы Чунь и окончательно покинула королевство. Голос тихий, но громкий. Спокойный, но угрожающий. Знакомый, но чужой. Отдаленно напоминающий о его блядском положении. О его положении в котором прописать несколько хлестких ударов ему может даже простой сторожила. О его положении, где его убивает холод, голод, страх и какое-то чучело в саване, что сидит перед ним и говорит про его брата гадости. — Врешь. — С чего бы? Я далек от лжи так же как и ты от любви собственной семьи. Я часто смотрел на тебя в императорском саду, младший принц. Едва ли я не прав, говоря о том, что ты такой же отщепенец. Такой же как и я. Поэтому, мне тебя жаль. — Он поворачивает голову так, чтобы Ци Жун видел лишь улыбающуюся сторону маски. — Поэтому, я тебе не враг. Поэтому, тебе предназначена лишь эта сторона маски. Бледный, длинный палец дважды постучал по улыбке на выбеленном дереве. Но легче от его слов не стало. — Помоги мне уйти отсюда. — Ци Жун сказал это без особой надежды. Он не верил словам говорящей тряпки. — Просто уйти. Я больше не могу тут быть, еще день и я ебанусь. Призрак сжимает его не по королевски опухшие щеки и они соприкасаются лбами. — Ты мог попросить о чем угодно. О жизни и мести, одно твое слово и этого королевства не существует, этих людей не существует, твоей семьи, что предала тебя, тоже не существует. Я мог бы вернуть с того света кого угодно, обернуть время вспять или даровать тебе божественное благословение. Ци Жун не сожалеет о сказанном. Он здесь уже третьи сутки и у него больше нет никаких желаний. У него их больше не может быть. Он не может здраво мыслить, плакать и кричать. Молиться, взывать и биться в агонии. Его душа подавлена и разбита. От безумной улыбки рот начинал разрываться. Внутренности начинали гнить. Сам гнил и с каждым днем все больше взывал к брату, понимая, что скорее всего не будет услышан. Но принять это больно и мерзко. Сложно принять то, что человек, чей лик едва ли отличим от его, может быть столь жестоким по отношению к нему. Но будто бы пазл окончательно складывается. — Теперь… Ты возьмешь мою душу в качестве гребаной платы? — Принц смотрел на него исподлобья и больше не было в ним страха. Только вот глаза почему-то все еще слезятся и узел в низу живота скручивается так туго, что это попросту невозможно. — Если так, то я даже не представляю зачем. Я оказался не нужен даже собственной семье. — Родство не делает вас семьёй. Они поняли это чуть-чуть раньше чем ты. Не вини их. И действительно — винить их так же глупо, как встать посреди камеры и взывать к божественной помощи. — Да, они молодцы. — Едкий сарказм. — Если они действительно меня бросили, то пусть сгорят в аду. До самых костей. Все они. Сразу же стало тяжко и совестно. Говорить такое о излюбленном брате… Это ранит его и без того ноющее сердце. Демон чувствует его боль. Аккуратно обхватывает его голову руками, нежно прижимает к груди, так как брат никогда не делал и никогда уже не сделает. В чужой груди не слышно сердцебиения. Она будто и вовсе пола. В ней слышится ветер и тысячи голосов. — Ты все еще боишься меня? — Нет. Твои руки холодные, но я больше не чувствую боли. А еще злобы и ненависти. Ни к кому в этом гребаном мире. — Это хорошо, маленький принц. Все проходит. Пройдет и это. Мне не нужна твоя душа, она не имеет никакой ценности, как и все собранные мною души. Просто постарайся выжить, а я буду сидеть на ближайшем дереве и хорошенько с этого посмеюсь. — Спасаешь меня, чтобы просто поржать? Насладиться интересным представлением? — Истина. — Не думай, что мне не похер. Какими бы ни были твои мотивы, ты все равно сделаешь гораздо больше, чем остальные. Демон провел по его волосам и веки смежились.

***

Когда ворота были сломаны, а толпа разъяренных животных ворвалась во внутренний двор, королевской семьи уже здесь не было. Были генералы, слуги, бесчисленные наложницы государя, Ци Жун и с пол десятка животных. То, что семья его бросила, он понял далеко не сразу. То, что Фэн Синь по приказу его брата завел его в самый настоящий тупик — и вовсе казалось чем-то невозможным. С балкона он смотрит на бойню, что развернулась у него во дворе и внутренности холодеют от ужаса. Принц буквально обречен: ему не выйти из дворца, да и меч в руках он держать не умеет. Его оставили все: семья и слуги, боги и демоны. В своем горящем мире, он остался совсем один. В нем кипит злоба и ненависть. Ему конечно страшно и горько, но пуще всего на свете хочется послать этих псов вертеться на адовом хере! Он отходит с балкона и даже вскрикивает, когда дверь в его комнату распахивается. И тут думается, что все, конец его настал и он будет таким же жалким как и мир вокруг него. Его заколят мечом или повесят на струнах арфы, но нет, это оказались его придурошные слуги. — Вы сумасшедшие так врываться? Ни Лю Мао, ни Жун Гуан не сказали ему и слова. Второй молча схватил его за рукав и выволок из комнаты так грубо, что Ци Жун едва не запутался в подолах собственных одежд. В руках у его служанки лук, что едва не больше ее самой, а за спиной колчан с пятью стрелами и воспаленный всем происходящим мозг принца, далеко не сразу смог их сосчитать. — Да куда вы меня суки тащите? — Господин, пожалуйста, заткнитесь! — Лю Мао шла впереди держа стрелу на излете. — Мы знаем тайный выход из дворца. Эти люди! Вознамерились его сжечь! — Выход или дворец? Служанка посмотрела грозно и желание задавать тупые вопросы пропало. В конце концов, он же не тот безродный подметала на уроках военной стратегии. Ци Жун даже не сильно оскорбился на просьбу заткнуть свой рот. В конце концов, без них, он бы все еще стоял на балконе своих покоев и взывал к этим бесполезным кускам дерьма. Да-да, это он вам, Боги! Ци Жун мысленно обложил их бранью и пока они бежали сквозь мраморные комнаты и золотые коридоры, ноги его начали понемногу отказывать. Он бы давно сдался, если бы Жун Гуан не держал бы его так крепко, что кровь перестала доходить до пальцев. Он бы давно сел где-нибудь в уголке и закрывшись от всего мира руками посылал на их голову такие проклятья, что их восемнадцать поколений горели бы в адской нирване. Все вокруг заволокло дымом, а стоит ему повернуть голову в бок — все, что он там увидит — кровавая бойня. И там и здесь. И здесь и там. И на небе и в аду. Это место скоро рухнет им на голову и похоронит заживо. Ладно на слуг, их не жалко. Но его-то за что? Что он сделал такого, чтобы заслужить эти муки? Эту боль в груди, эти трясущиеся от страха руки. Принц считал себя бесстрашным, но жизнь его к такому не готовила. Одно дело рассекать на лошади столицу их великого королевства. Другое — смотреть на падение этого гребаного мира. Смотреть на то как он сгорает в пламени смуты, смотреть на то как его пальцы синеют от тяжести чужой хватки и на невозможность эту хватку ослабить. Если Жун Гуан его отпустит — он точно умрет. Когда они добираются до выхода, там их уже ждут. Не буквально конечно, но битва разгорелась и там. Стрелы хаотично летали по полю брани, что некогда было его прекрасным золотым садом, а единственный вход в конюшню был завален трупами дворцовой прислуги. Лю Мао натянула тетиву. Неужели выстрелит? Ци Жун всегда думал, что убивать тех кого видишь и тех кем руководишь, сидя за столом, одинокого легко. Сейчас решения принимались быстрее и Лю Мао зажмурилась, выстрелила, попав какому-то солдату в глаз. Жун Гуан от этого вздрогнул и выпустив его руку, закрыл себе уши. Он всегда был странным, хотя сейчас, его действия не страннее, чем все что происходило вокруг. Они двинусь наперекор полю боя, Ци Жун то и дело спотыкался о трупы и разбросанные кленки, а от запаха глаза начинали слезиться. Война — это мерзко и грязно. Ему безмерно противен мир, что раскинулся перед ним. Он не привык к такой грязи. К стонам солдат и слуг, без ног, без рук и голов. Принц был слишком изнежен для этого, он не хотел быть частью этого безумия. Он представлял как время для всех останавливается и он успевает отсюда уйти, как оно оборачивается вспять и все становится как прежде, как история меняется и Юнань перестает существовать. Когда Жун Гуан вновь отпускает его руку, Ци Жун непроизвольно оборачивается застывая, будто последний придурок. Его слуга держит Лю Мао на руках, а ее шея насквозь пробита стрелой, пока широко открытые глаза взирают снизу вверх, на бесконечно далекое небо. Что-то в голове ломается и он рассеяно смотрит по сторонам в попытке просто понять. Какая ебаная сволочь могла сделать такое. Чей род боле не достоин жизни. Кто будет гореть везде, где только сможет. Сквозь короткое мгновение, его глаза встречаются с знакомым ликом. Опуская лук, Цанцю смотрит на него, будто видит впервые. А потом в спину Лю Мао прилетает еще одна стрела, что прошибает насквозь и ее и Жун Гуана. Ци Жун может лишь закрыть лицо руками, рассмеяться и обессилено сесть рядом со слугами, пока кто-нибудь не додумается убить и его. Смех громкий, из-за него боле не слышно лязга мечей и чужих криков. Смех надрывный, Ци Жун понял, что это конец.

***

Лан Цанцю проводит ножом по груди, но отчего-то больше не чувствует боли. Три дня назад он вступил в свою первую битву. Убил восемнадцать человек. Пятнадцать солдат. Двоих слуг. И женщину. Последнюю он не хотел убивать. Он целился в мужчину рядом с ней, но она заметила его первая. Сцепившись с ним взглядом, она встала между ним и тем человеком, а потом выстрелила в него из лука, едва не попав в голову. Цанцю тонет в ванной, но у него хватает сил достичь дна. Цанцю тонет в простынях, но его тело слишком легко, чтобы погрузиться в эту ткань окончательно. Цанцю выкинул в окно все зеленые вещи, но этого было мало. Он разгромил комнату, изрезал тело и вышиб из себя дух, но голоса в голове не ушли. Убийца, Убийца, Убийца, Убийца, Убийца, Убийца, Убийца, Убийца, Убийца, Убийца, Убийца, Убийца, Убийца, Убийца, Убийца, Убийца, Убийца, Убийца, Убийца, Убийца, Убийца, Убийца, Убийца, Убийца, Убийца, Убийца, Убийца, Убийца, Убийца, Убийца, Убийца, Убийца, Убийца, Убийца, Убийца, Убийца, Убийца, Убийца, Убийца, Убийца, Убийца, Убийца, Убийца, Убийца, Убийца, Убийца, Убийца, Убийца, Убийца, Убийца Они голосом Ци Жун кричат, что ненавидят его. Они выжигают душу и пожирают его мозг, сердце, выпивают кровь. Смакуют, заставляют волосы на голове рвать и оставаясь наедине с собой думать. О правильности своих действий. Он посылал Ци Жуну письмо, но судя по тому, что он понял, кто-то другой из королевской семьи прочитал его раньше. И в тот же день, все они ушли. Ровно за сутки до того, как отец дал ему в руки меч и сказал, что там, — за теми самыми стенами, больше нету союзников. Пленных не брать, вырезать всех до последней женщины. Лан Цанцю хотел отказаться, бросится прочь, но он хороший мальчик. Сын своего отца. Наследник блистательного генерала, сын своей матери, что души в нем не чаяла. Что молилась за него, что благословила его на смерть во имя Юнани, на убийства во имя Юнани. Иди сын и станешь богом войны. Грехи будут прощены. Не будет никаких грехов. И мальчик верил. Взял в руки меч не ради забавы, но оказался совсем не готов к тому, что ждет его за воротами. Когда его глаза встретились с битым изумрудом в глазницах Ци Жуна ему хотелось взвыть. Он шел туда будучи полностью уверенным, что его тут нет. Но по факту, здесь не было никого кроме него. Стояли они долго и было страшным удивлением, что за это время их никто не убил. Цанцю сжимает свое горло так сильно как только может. Голова, глаза и вены, все это сейчас будто лопнет. Все это он заслужил. Его сердце рвется, бьется и сгорает. Любовь оказалась совсем не от разума, заставляла сомневаться. Он хотел все бросить и идти к императору. На коленях просить помилование. Но будто бы идея плохая. Его метает из стороны в сторону. Вокруг понурые силуэты убитых им солдат, а во главе женщина со стрелой в шее. Она смотрит с презрением и осуждением. Подходит ближе всех и удар по лицу ощущается физически. Цанцю отползает от этой толпы, хватается за голову и разбивает кулаком зеркало, а потом и второе. Бьет стекла и зеркала, ибо в их отражениях — эти силуэты чуть больше походят на людей. От запаха ладана его тошнит. Он пропах им насквозь. Но так быть не должно. Он не должен пахнуть храмом. Отныне и навсегда, ему туда закрыта дорога. Божества не должны видеть его 'свершений'. Какой еще бог войны?! Разве могут ли возноситься те, кто убивает женщин? Захватывает чужие, некогда дружественные королевства? Разве может им стать человек, что не может постоять даже за собственные чувства? Он здесь, а Ци Жун там. И как бы сердце Цанцю не ныло, как бы не болела его изрезанная кожа. Как бы его не пожирала совесть, помочь ему, он не может. Семья стала костью поперек горла его бесконечной любви. Он не может это сделать, не может выбрать себя. Не может выбрать его.

***

На небе взрывались пунцовые звезды, а от каждого дуновения ночного ветра его тело сводило все сильней. Ци Жун лежал у него на коленях и ему было все равно на приличия. — Слушай, А-Жун, ты никогда не думал о том, что в этом мире что-то не так? Цанцю нежно берет его за подбородок и поворачивает его на себя, чтобы вцепиться взглядом в эти до странного дурманящие глаза. Красивые как ни у кого в этих прекрасных королевствах. — Ты это к чему? Он раздражен и не особо хочет разговаривать, но винить его за это нельзя. — Знаешь, я все чаще думаю о правильности нашей связи. Ты женишься, я женюсь, но я так сильно люблю тебя, что едва ли могу быть с кем-то еще. Голову рвут подобные мысли и пульсирующие боли. Он не хотел никого, только его, в жизни и смерти, ему нужен исключительно Ци Жун. — Фу, не говори мне такие гадости. Мерзко как-то, обрезанный ты рукав. Он закрыл руками лицо, будто в искреннем смущении, кое абсолютно чуждо юному князю. — Сам не далеко укатился. — Усмешка добрая, он не хочет ругаться. — А ты, любишь меня? — Помолчи и смотри на гребаные звезды. Ци Жун выпил чарку вина, уложившись на его ногах поудобней. — Пытаюсь. Но меня терзают смутные сомнения. — Я об этом не думаю. Нам и так нет места в этом вонючем мире, захрен все усложнять? Вроде сын генерала. Тебе мечом махать надо, а не думать. Все равно не выходит. — Я не могу. Не могу не думать. Наши жизненные пути вообще не пересекаются. Со мной благословение небес. Когда-нибудь я стану небожителем. Отец говорит, что мне уготован великий путь. Я стану богом войны. — Ага конечно. Сплю и вижу. Ты сам-то в это веришь? Небожители, судьба и прочая хератень. Если бы карма небесная кара существовала, на меня давно бы извергнулся вулкан. — Не такой уж ты и плохой. — Но я и не праведник. Нахер тропу самосовершенствования, нахер святые писания, нахер благословения свыше. Поцелуй меня, Лан Цанцю. И пойми, что все это — ничто по сравнению с низменной грязью, коей считают меня и нашу связь. И он целует. Проходится языком по сухим губам, проникает глубже, но быстро отстраняется, вытирая рукавом лицо. Горящее, красное, смущенное до самого предела. Дальше вот некуда! — А если все правда… Я переживу тебя на много лет, на такое количество, что и сосчитать сложно. — Ха. Смотри не сдохни, небожитель. Говорят вы не перерождаетесь. А я пойду дальше. Побуду камнем или бабой, или каменной бабой! Ха-ха! Тоже мне проблема. Это Цанцю не жизнь. Небеса — это деревянные столы и бесконечные обязанности. — Может ты и прав, все равно узнаем мы об этом не скоро. — Надейся, баран. — Знаешь, когда я стану богом… Его мечтательный тон довольно быстро стянули с небес на землю, прервав совершенно бессовестно. — Если. Если ты станешь богом. — Хорошо. Если я стану богом, то если мне не будет разрешено взять тебя с тобой, то я прыгну с небес в то же мгновение. — Сделаю вид, что это не бредни пьяного придурка. — Уж постарайся. Он наклонился дабы поцеловать Ци Жуна, так как он этого не заслуживает, но так как хочет сам Цанцю. Чувственно и будто по-детски. Чтобы его возлюбленный не возмущался и не заплевал ему лицо. Целует в щеку и в висок, не обращает внимание на то с какой силой его возмущаясь отталкивают. Будто ему действительно неприятно. — Да все-все. Отвали, Лан Цанцю, я сказал поцеловать, а не обслюнявить мне лицо. Мудак. И наконец на уста его легли чужие губы, князя довольно быстро заткнули. Задолбал, вечно недовольная, грубая сволочь. Но будто бы это не преграда. В конце концов, с ним благословение небес.

***

Ци Жун просыпается один и в его теле больше нет боли. Будто бы его выпотрошили и все ненужное выбросили куда-то в сторону. Судя по разговору охранников, казнить его должны сегодня утром и кажется, в он еще никогда не чувствовал себя настолько мертвым. Кажется, демон не сдержал обещания, а брат не приедет. Он ему ничего не должен но сердце от него болело сильнее всего. Никто не пришел. Вообще никто. И самое смешное, что никто и не должен был. Демон хоть и обещал помочь, но скорее всего был лишь следствием его поехавшей головы. Ци Жун царапает себе лицо, выбивается в спине и ему больше не стыдно не сдерживать рвущиеся рыдания. Смерть страшила не больше, чем боль. А боль — то, что он вытерпеть уже не в силах. По коридору разносятся шаги и Ци Жун отползает в самый угол, как крыса. Ему думается, что его сейчас возьмут, заломают, да потащат на эшафот, но в дверях появляется Лан Цанцю и все становится на порядок хуже. Он такой же как и прежде, но судя по шагу он сильно хромал, а по рукам его текла кровь, красная-красная. Такая мерзостная и грязная, что хотелось первым делом отпустить оскорбление. Но Ци Жун не успевает. Сын генерала протягивает ему колбу с какой-то жидкостью и отворачивается, зажмурив глаза так, будто ему неприятно видеть человека напротив него. Будто не он, таким его сделал. — Выпей. Ци Жун вжася в угол так сильно как только мог, но проблеск осознания заставил его едва не порвать его рот в улыбке. — Там яд, да? Ебаная ты собаками сволочь. — Да. Там яд. — Он подошел на шаг ближе, а принц начал непроизвольно шариться по полу в поисках хоть какой-то защиты. — Тебя хотят сжечь. На главной площади. Перед дворцом. Если ты выпьешь это сейчас, то умрешь раньше, чем огонь успеет коснуться твоей плоти. — Убить меня решил? — Ци Жун закусив губы, встал на колени стал, подползая к нему будто умалишённый. — Какая разница, как, когда результат будет один? Ты можешь меня спасти, я знаю. — Он хватается за чужую штанину повисая на ней так позорно, что непростительно. — Ты можешь меня спасти. Просто, уйди блять, с дороги. Цанцю буквально стряхнул его с ноги и встал перед ним на колено. Хватил за грязное, худое лицо, а потом попытался силой открыть ему рот. На чужих глазах слезы, едва сдерживаемые потоки грязной, соленой воды. Его руки изрезаны и он пачкает своей собачьей кровью и его, Ци Жун пихает его руками и ногами, брыкается всем телом, пытается укусить и наконец его зубы смыкаются на его пальце. Сына генерала сгибает пополам. Он взвыл как ебаная шлюха. — Отъебись. — Ци Жун что-то нащупал ладонью. — Сука! Взяв это что-то в руку, он наотмашь бьет ей Лан Цанцю по голове. Это был камень. Острый и увесистый. Такого в камере не было, в ней вообще ничего не было помимо мокрой, грязной соломы. Неужели его положил туда демон? Это в целом и не важно. Кровь окропляет его лицо, камень и руки. Он поднимается на ноги и не оборачиваясь бросается прочь из камеры. Совсем не ожидает того, что этого пса оказалось не так-то просто свалить. У сына генерала рассечен лоб и кровь стекает прямо на глаза. Своими руками он все еще может его развернуть, может быть что-то сказать хочет, но Ци Жун слушать не намерен. Второй удар Цанцю получает незамедлительно, а у Ци Жуна что-то ломается внутри, когда с глухим ударом чужое тело падает на пол. Ломаются его барьеры. Если дебил верил в благословение небес, то он верит в благословение белого призрака в фигурной маске. Чем не божество? Юный князь рассекает прогнивший воздух и выбираясь на поверхность вдыхает его полной грудью. Сейчас ночь. Глаза слезятся от переизбытка кислорода, а голова кружится как в последний раз. Как никогда до этого не кружилась и никогда после этого не будет. Позади себя он оставляет эту ебаную жизнь. Сове лицо в отражении белого мрамора, золотые дворцы и императорский сад, что на долгое время стал для него убежищем. оставляет трупы Лю Мао и Жун Гуана, которых теперь не побоится назвать единственными друзьями, а еще тело Лан Цанцю. Хрен его знает, стал ли второй удар летальным, для этой живучей сволочи. Он оставляет веру в божества и своего брата, любовь к семье и хоть какое-то уважение к кому-то. Он оборачивается на догорающий храм своего брата, а потом кидает в него тот самый камень, что все это время сжимал едва не до крови. — Пошел нахуй! Царственный брат, ты слышишь меня?! Пошел! Ты! нахуй! Ци Жуну стоит уйти, но он никак не может оторвать взгляд от горящего здания. Его сгибает от смеха, а потом от слез, а потом еще и от боли, страха и самой настоящей истерики. Он не понимал, что чувствовал. Он не знал, что должен чувствовать. Эмоции взорвались в его голове и теперь, получив страстно желанную им свободу, он не знал, что ему с ней делать. Бежать некуда и не к кому. Он не проживет долго. Только мысли сейчас не об этом. Он падает на колени и от смеха начинает болеть живот. А потом его берут за руку и разгибают, будто он самая настоящая кукла. Ци Жуну кажется, что это Лю Мао, но когда женский лик развеивается и на ее месте оказывается Лан Цанцю, он понимает, что сумасшествие настигло его совершенно незаметно. Этот человек противен, но смотрит на него проникновенно, чутка затуманено от двух сильных ударов по голове. В глазах его решимость, а еще совсем немного ненависти к себе, этот взгляд Ци Жуну знаком, частенько представал пред ним в зеркале. — Мне больше ничего не нужно. Бежим, или я заставлю тебя бежать. А потом сын генерала разворачивается первым и сжимая его руку, будто в тесках, бросается на выход из города. Он больше не пахнет ладаном.