Безусловно вредная привычка

Всю свою сознательную жизнь господин главнейший министр Нушрок руководствовался следующим принципом: «Если у меня болит что-то, что я не вижу – значит, это не моя проблема». Видеть свой затылок и некоторый участок шеи, где, предположительно, позвоночник крепился к черепу, господин Нушрок никак не мог, так что ему ничего не оставалось, кроме как мужественно терпеть досадную головную боль. Стеклянное перо нехотя елозило по бумаге. Бумага скрипела, кровила чернилами, но поддавалась. Без всякого удовольствия от этого беспрецедентного насилия господин главнейший министр истязал документы. В закрытом кабинете назревала теплая духота, мухи в предсмертном угаре остервенело стучались в стекла, но Нушрок не желал уделить полминуты на то, чтоб встать и открыть хотя бы одно окно, чем спас бы и насекомых, и себя. Разбор конкурсных проектов по усовершенствованию государства нужно было завершить как можно скорее. Далее господина министра ждала поездка к зеркальным мастерским, потом – нудный королевский обед, затем – небольшая, но крайне важная беседа с Абажем по вопросу замены короля. В тишине кабинета Нушрок мысленно утешал себя: вот сейчас он выйдет на свет божий, оседлает коня, и прохладный горный ветер освежит его многострадальную голову. О том, что от тряски верховой езды положение может лишь ухудшиться, господин министр думать отказывался. — Выборы городских глав... С отменой имущественного ценза... – вслух прочитал главнейший министр очередное предложение и беззвучно рассмеялся от такой ужасающей глупости. Затылок, шея, а теперь еще и виски отозвались болью; Нушроку тутже перестало быть смешно. Поддаваясь свинцовой усталости, навалившейся на него осадком будто бы без последствий прошедших бессонных ночей, министр положил голову на стол. Стало немного легче, и он попробовал продолжить чтение потешной бумаги, повернув ее набок, но очень скоро сдался и отложил ее в сторону. Потом господин Нушрок, положив под голову остроугольный свой локоть, прикрыл глаза – как ему показалось, всего на пару мгновений, и... И началась кутерьма. Отправной ее точкой, пожалуй, можно считать то, что произошло в зеркальной мастерской, когда господин главнейший министр не явился в назначенный час. Пробило двенадцать склянок, надсмотрщики выпятили грудь и подобрали животы, зеркальщики напустили на себя чрезвычайно трудолюбивый вид, но прошло пять минут, десять, полчаса, а стука копыт и громогласного «Главнейший министр Нушрок!» все не было слышно. Один надсмотрщик что-то шепнул другому, старый зеркальщик от души откашлялся в гробовой тишине, и этого хватило, чтоб напускная дисциплинированность за пару мгновений расстаяла без следа. Рабочие мастерской не обладали достаточным интеллектом, чтоб сделать какой-либо четкий вывод из того, что впервые в истории Нушрок без определенных причин не явился проверять их деятельность в назначенный день и час, но на уровне инстинктов ощутили вседозволенность. Пока озадаченные охранники переговаривались с гвардейцами, пытаясь выяснить причину отсутствия высочайшего начальства, чумазый мальчишка по имени Гурд забрался на бочку и радостно закричал: — Шаба́ш, ребят! Если сам министр свою работу не работает, какого такого беса мы отставать должны? – и он залихватски сплюнул себе под ноги. Рабочие одобрительно загудели, и, не успели надсмотрщики и кнутом щелкнуть, с удивительной синхронностью побросали свои орудия труда. Юноши, ровесники Гурда, радостно завопили и в восторге от внезапного перерыва принялись брызгать друг в друга водой, предназначавшейся для охлаждения изделий. От их гомона и внезапно начавшегося броуновского движения мастерская стала как никогда напоминать ад с чертями. Надсмотрщики, не добившись четкого ответа от гвардейцев, сначала было попытались восстановить порядок, но быстро сдались и, выйдя на свежий воздух, развернули приготовленные женами перекусы. К чему морочиться? Раз уж не прибыл господин министр – значит, имеются у него дела поважнее надзора над мастерской. Раз имеются такие дела – значит, никто их за бездействие не покарает. Тот самый старик, чей кашель нарушил хрупкое равновесие порядка, склонился к своему товарищу (который, будто ему не хватало дыма, затеплил от расплавленного стекла самокрутку) и доверительно сообщил: — Говорят, сегодня на Нушрока покушение было, во как. Старик не уточнил, кто конкретно это говорит и чем предположительно закончилось дело; не уточнил он также, что сказанное было не более чем его личным предположением, однако этой короткой фразы хватило, чтоб пораженный приятель выпустил изо рта самокрутку. Своим освобожденным от курева ртом он незамедлительно сообщил «новость» еще одному старому мастеру, тот – своему соседу, а когда уже семь раз переиначенный, приукрашенный немыслимыми подробностями результат народного творчества попал в оттопыренные чумазые уши мальчишек, снежный ком сплетни было уже не остановить... В тот день его величество король Топсед VII ощущал чудесное расположение духа. Может, тому способствовали лучи теплого летнего солнца, которые, сочась сквозь цветные мозаики окон, окрашивали тронный зал в яркие, радующие глаз краски. Может, отвар привезенных в подарок от заграничного посла горьковатых черных зерен заставил короля ощущать себя небывало энергичным и бодрым. А, может, причиной хорошего настроения у монарха было простое, неожиданное и безумно приятное отсутствие господина главнейшего министра за обедом. Никто не сидел с кислой рожей по правую руку короля, не прожигал его взглядом после каждой попытки пошутить и, конечно, не смущал его величество своей аскетично маленькой порцией. Умоподрочительные дворянские разговоры журчали ручьем. Беспричинная неявка на королевский обед была отвратительнейшим невежеством; придворные тихо и обеспокоенно шуршали, удивленные бездействием Топседа. Господин Нушрок так грубо нарушает этикет, а его величество совершенно спокоен, словно так и должно быть! Один лишь Абаж бессловесно соглашался с Топседом и мысленно от всей души благодарил главнейшего министра, что тот сегодня избавил придворных от своего присутствия. Абаж, выпучив свои и без того большие глаза, смотрел в какую-то далекую точку, которая находилась не на противоположной стене и даже не за окном, а где-то за границей всего сущего. По всему было очевидно, что он весьма и весьма доволен. — Слушайте все! Слушайте! — посреди приглушенного шушуканья вдруг громогласно, воистину королевским тоном заговорил Топсед. Придворные невольно вздрогнули (неужели их величеству вздумалось подсчитать степенную производную?), однако Топсед сказал только: — Королевский обед окончен! Живо вставайте и уходите. И поторапливайтесь! Надоели. Топсед не был силен в психологии, а питал, как известно, страсть к точным наукам, однако эмоции, охватившие придворных в тот момент, оказались ему удивительно близки и понятны. Примерно так ощущал себя его величество в детстве, когда суровый преподаватель иностранных языков почти теми же словами оканчивал урок раньше обычного. Душа пела, а выражения, которые в любых других обстоятельствах могли показаться обидными, вызывали искреннюю улыбку. Придворные спешили встать, с удивительной быстротой исполняли прощальные реверансы и, чудом не застревая в дверях меж дамских кринолинов, весело покидали залу. Только наиглавнейший министр Абаж остался сидеть на месте. Сперва казалось, будто он выжидает, когда кончится столпотворение; потом он будто нехотя встал, даже взялся за шляпу; чтоб уж не вызывать никаких подозрений, господин Абаж начал неспеша и с расстоновкой исполнять прощальный поклон, но так его и не завершил – как только за дверью скрылся последний дворянский нос, он снова грузно плюхнулся на свой стул. Короля Топседа, кажется, нисколько не удивили действия Абажа: высокомерным щелчком пальцем выслав из залы пажеский караул, его величество, подрыгав короткими ногами, приблизился вплотную к столу и облокотился на него, будто стараясь быть как можно ближе к Абажу. Господин главнейший министр заурчал что-то, и через пару мгновений его губы уже встретили королевские под теплыми лучами окрасившегося в витражах солнца. — Вы не отдаете себе отчет, мой министр... – задыхаясь, прошептал король, разрывая поцелуй. — Я отдаю себе отчет, ваше величество. – с зубодробительной твердостью пророкотал Абаж и, подняв руку с короткими пухлыми пальцами, показал, как он отдает отчет. На пару минут оба замолчали. Топсед тяжело переводил дыхание. Абаж водил круглыми глазами туда-сюда, словно с однозначной целью выслеживал муху. — Я так соскучился по этим... этим моментам с вами, дорогой Абаж. – прерывисто вздохнул его величество. – Даже не верится, сколько условностей надо мне, королю, выполнить для встречи с собственым наиглавнейшим министром! Абаж постучал пальцами по столу и опустил морщинистые веки, словно перейдя в режим экономии энергии. — А ведь эту проблему легко можно решить, ваше наишикарнейшее величество. – намекнул он, словно не замечая, что ладонь короля накрыла его руку. В глазах Топседа сверкнула такая радость, которую не видели даже его любимые пирожки с устрицами: — Конечно, у меня была идея, но... Но я с огромным удовольствием выслушаю ваше предложение, мой дорогой министр. — Объяви́те меня своим наследником. – заявил Абаж, не мудрствуя лукаво. Его величество Топсед VII икнул от неожиданности: — Тоесть как?.. Тоесть, простите, милый Абаж, у меня есть брат... — А еще у вас есть закон о престолонаследии. Отличный закон, в том году приняли его по идее нашего бесценного господина Нушрока. – край большого губастого рта наиглавнейшего министра изогнулся в подобии ухмылки. – По этому закону, ваше величество, право на трон имеют не только ваши кровные родственники, но и те верные вашей короне и вам лично люди, которых вы можете указать самостоятельно. Неужели... – Абаж склонился к столу и заглянул прямо королю в глаза. – ...неужели вы не считаете меня достаточно верным, ваше величество, когда вся моя жизнь, а, сверх того, душа и тело без остатка принадлежат вам? Неужели закон этот был принят лишь для того, чтоб Нушрок, добившись от вас соответствующего указа, бессовестно отравил бы вас?! Конечно, ноша наследника престола велика, но я приму ее для вашей безопасности, для защиты вашей власти. Сверх того, я переселюсь в вашу резиденцию, и ни у кого не возникнет глупых вопросов, отчего мы с вами так близки. Голос Абажа звучал негромко, бархатно, так что у короля сжималось сердце, дрожь пробегала по хребту, а в кишках вовсе творилось нечто неземное. После же того, как чужие губы вновь коснулись Топседовых губ в легком, почти целомудренном, но таком желанном поцелуе, его величество почувствовал, что море ему по колено, горы по плечи, а голова немного кружится. — Согласен! – вскрикнул он неожиданно даже для самого себя. – Я согласен! Несите же бумаги и печать, мой дорогой, мой прекрасный министр! В привычный час господин Нушрок не приказал седлать коня. Это означало только одно: сам бог велел Бару на все плюнуть и пойти в кабак, дабы напиться там до маленьких зеркальных чертей, а по приходу, или, вернее, по припо́лзу домой лезть драться с коршуном в клетке (кучеру казалось, будто птица уж больно насмешливо клекочет, кося на него злой круглый глаз). Конечно, хозяева по сопутствующему шуму мгновенно узнавали о состоянии кучера и в зависимости от настроения приказывали выдать Бару либо пятьдесят ударов кнутом, либо столько же палками, но предшествующее веселье того явно стоило. Предвкушая столь замечательный день, Бар подпоясался лучшим своим ремнем, сунул за шиворот тощий кошель и направился в город. Одному напиваться было, конечно, совсем нехорошо. У мужчин Королевства Кривых Зеркал существовал негласный закон: не важно, сколько ты пьешь, но если ты пьешь не один, пьяницей тебя считать никто не имеет права. Щитом от звания пьяницы Бару служил метельщик Адварп – вольный горожанин, чья свобода распоряжения собственными душой и телом не вызывала у Бара зависти из-за разницы в доходах. Слуга дома Нушроков бывал сыт куда чаще, чем мелкий недоремесленник; им же обычно и оплачивалась выпивка. Так что Бару не пришлось долго ожидать у низенькой двери, пока долговязый Адварп вылезет из своего крохотного мирка вязания веников под ласковые солнечные лучи. Воссоединившись, приятели обменялись парой дежурных фраз и направились в свою любимую таверну «Три зеркальных осколка». Однако там их ждал неприятный сюрприз. Стоящий за липкой стойкой владелец «Трех осколков», поприветствовав завсегдатаев с дежурной приклеенной улыбкой, сказал неожиданно серьезным тоном, не дав Бару даже заказать по первой: — В моем заведении появилось одно небольшое... правило. Бар удивленно поднял глаза на хозяина таверны, а тот безжалостно завершил мысль: — Не блевать. Пару секунд Бар переваривал новость, а потом, все осознав, даже слегка подпрыгнул от возмущения: — Это что еще за новые правила такие?! Мы сейчас уйдем! — Ну так и идите. – махнул рукой хозяин без всякого сожаления. – Идите хоть в «Амальгаму». Адварп и Бар переглянулись. Отправляться в кабак «Амальгама» не сильно хотелось обоим. Тамошняя публика встречала их, как родных: Адварпа принимались бить уже на пороге, Бару же позволяли войти внутрь и там только набрасывались на него. Бару как человеку крепкого сложения доставались увесистые тумаки; тощего Адварпа награждали звучными пощечинами, от которых потом расцветали удивительной красоты синяки. — Может быть, к бакалейщику сходим? – робко предложил Бару Адварп. – Газировки выпьем, конфет поедим... Ты вот когда в последний раз сладости пробовал? Бар поморщился и, не найдя подходящих цензурных выражений, только махнул рукой и невнятно пробурчал плохое слово. Адварп хотел выразить опасения, что после куска пресного хлеба, составившего сегодня его дневной рацион, даже самый отвратительный алкоголь смог бы довести его до неземного состояния, но, поджав губы, промолчал. Хозяин таверны наконец сжалился над страдальцами и, обменяв несколько затертых монет на пузатую бутылку, силой вытолкнул приятелей за дверь. Выпив и не закусив, и Бар, и Адварп возжелали продолжения банкета. Мысли на этот счет в их мутнеющих головах весьма различались, но, так как в этой паре Бар (на правах кучера) был ведущим, а Адварп – ведомым, мнение последнего никто спрашивать не стал. Зато спросили чумазого мальчишку-подростка: — Эй, Гурд, дружище, чего это ты не на работе? Этот вопрос, конечно, в действительности не волновал Бара, но был неплохим зачином для просьбы вынести кое-что из таверны. Ни Бар, ни Адварп, ни даже винная бутылка не ожидали той новости, которую Гурд, остановившись, принялся сбивчиво рассказывать, отчаянно жестикулируя от восторга и бедности собственного лексикона. ...Конная прогулка прервалась неожиданно: на дороге просто возникли невесть откуда две странные маленькие девочки, и Анидаг, как предводитель процессии, жестом привлекла их через десятые руки к себе поближе. Девочек усадили, куда смогли, и без лишних слов двинулись уже с ними дальше — не было женщины, которая смогла бы пройти, увидев напуганных детей, мимо, да и выяснить подробности происходящего в округе Анидаг с младых ногтей считала необходимым. Округа — это их с отцом королевство, стало быть, иначе и жить нельзя!.. — Здравствуйте, – поздоровалась она с девочками именно так, потому что девочек было двое. — Я – Анидаг, дочь главнейшего министра. Как вы сюда попали, милые дети? Девочки переглянулись, хлопая короткими белесыми ресницами, но после недолгих колебаний одна из них гордо заявила: — Я – Оля, а это – Яло, и мы из Советского Союза! — Советского Союза? – заинтересовалась Анидаг больше последним словом, чем ответом в целом. — Где же этот Советский Союз находится? И как вас туда вернуть? — Мы сами пока не знаем. – сказала вторая девочка, Яло. — Нам обратно пока не очень надо. А находится он в Северной Азии и Восточной Европе, это – крупнейшее государство мира, и в нем коммунизм, поэтому там все живут прекрасно. — Как это – коммунизм? — Это когда все общее. От каждого по способностям, каждому – по труду! Мы укрепим дружбу во имя мира и счастья, так у нас говорят. Анидаг рассудила: раз «все» у них было «общее», значит, это была та страшная модель общества, которая являлась зеркальным отражением модели общества ей привычной. — А если необходимо, чтобы возможности были велики, но труд отсутствовал? — Если так... – глаза Оли потемнели, губы некрасиво искривились и надулись, а щеки запылали огнем, – то это называется буржуазией, и любая покалеченная ею страна рано или поздно придет к тому же, к чему и мы, потому что счастье невозможно построить для всех, если строить только для избранных. Это есть самое жуткое мировое зло. — Разве самое жуткое мировое зло – не принуждение? — Принуждение к коммунизму не относится! – убежденно ответила Оля. — Коммунизм – это когда все со всем согласны, и поэтому всем хорошо жить так, как они живут. Поэтому там, где коммунизм, все всегда хорошо. — Все всегда хорошо... – попробовала Анидаг услышанное на вкус. — Наверное, ваш Союз очень от нас далеко. Это хорошо. Оля закивала. — Именно! Когда коммунизм, тогда и хорошо, сами же видите!.. — Вижу. – снисходительно кивнула Анидаг в ответ. — Не желаете ли персиков? Должно быть, вы проголодались, блуждая по нашему склону. — А остальные персики получат? — Разумеется. — Тогда желаем. Анидаг съела два персика, девочки съели по одному, всем остальным досталась по несколько кусочков. Грациозно отшвырнув косточку в сторону, Анидаг подумала: вот он, наверное, коммунизм, ведь персик в итоге получил каждый. То, чего мы боимся, кроется во всем, что нас окружает. Обратный путь, который из-за неожиданной встречи с девочками занял на несколько десятков секунд больше времени, чем обычно, подходил к концу. Вдали виднелся родной замок, а под родным замком наподобии черной плесени колыхались люди. Анидаг, бывшая женщиной образованной, сразу поняла: свершалось страшное. Сперва крики, затем – звон бьющихся стекол, разлетающиеся по полу осколки зеркал и витражей, да она в тысячах книг читала, в какой кошмар способен обратить человек подневольный сухое слово «бунт»!.. Пришпорив коня, она стремглав понеслась любимому отцу на помощь и вскоре предстала во всем своем дворянском великолепии перед серо-коричневой толпой. — Господа протестующие! — сказала она так громко, как только смогла, и подумала, что вышло твердо и в то же время снисходительно, хотя на деле вышло пугающе – пьяные люди от услышанного зашатались у ее ног, как отравленные тараканы. — Я желаю вести переговоры! Пусть тот, кто у вас главный, скажет мне, каковы ваши намерения и первостепенные требования. В кровопролитии нет никакой нужды, мы... Она мягко, незаметно и будто бы даже по плану запнулась, вспоминая сказанное ей недавно девочками. Действовать нужно было быстро, речи должны были быть такими, чтобы в них не стыдно было поверить даже старикам, чьи головы время покрыло серебром, не обратив в золото то, что находится внутри. — Мы укрепим дружбу во имя мира и счастья! Серо-коричневые люди весело загудели – им нравилось то, что говорила им Анидаг, а Анидаг нравилось то, что им нравилось то, что она говорила. На краткий миг возникла совершенная гармония. В голове у Анидаг даже мелькнула светлая мысль, что столкновения не случится, и что им удастся отделаться малой кровью. — Мы заключим союз. – продолжила вещать она, намереваясь пустить в ход всю свою эрудированность и все свои навыки. — Совершенно ни к чему уничтожать весь дворянский класс, ибо среди нас есть сознательные! И даже лично мне понятны ваши беды, но не все решается с наскоку, не каждую проблему можно разрубить, как полено, и отбросить себе за спину!.. Мы заключим! Союз! И отцу моему, человеку, просто вас еще не до конца понявшему, я передам все так, как это понимаем именно мы! Вы – революционеры, и мы с вами заключим союз! — Ме-му-ме... – услышав в ответ примерно это, Анидаг поняла, что ей срочно требуется переводчик. — Му-ме!!! Му-ме!!! — Ничего не понимаю. – обратилась она к человеку рангом повыше. — Что они говорят? Тот, вытирая платком набежавшие на глаза слезы, сипло ответил: — Говорят, что им все нравится, но до господина главного министра не донести никакие мысли, потому как его больше нет в живых... — Как нет? – ахнула Анидаг. – Отца? — Ваш отец — господин главный министр, – подтвердил человек. — Его. Страшное все-таки свершилось. Анидаг приложила ко лбу тыльную сторону ладони, ощущая себя, как во сне, и закатила ненадолго глаза. Лицо ее стало при этом таким несчастным, будто она собиралась сейчас же отдать Богу душу. Глаза ее блестели нездоровым блеском, губы едва заметно трепетали и шевелились. — Так кто же у них главный? – повторила она один из предыдущих своих вопросов совершенно не своим голосом. — С кем требуется заключать союз? Человек, которого она мысленно нарекла переводчиком, переговорил с толпой, и в толпе снова возникло шевеление. На дорогу после недолгой потасовки вытолкнули кого-то лупоглазого, нескладного и неприятного – таково было лицо революции темного времени. — Это метельщик. – печально сказал впавшей в траур Анидаг переводчик. — Адвурп. Метельщик Адвурп похлопал жуткими ресницами, пальчики его заходили ходуном. — Ты — Адвурп? – бессмысленно уточнила Анидаг. — Требуется заключить союз. Спустя некоторое количество времени дочь покойного главнейшего министра Анидаг вступила с лидером революционного движения Адвурпом в призванный подкрепить заключение мирного договора брачный союз. Простой метельщик Адвурп, которого минуту назад звали Адварпом, но теперь стали звать Адвурпом, вел себя весь процесс совершенно безропотно. Задача у него была, как и прежде, одна – молчать и повиноваться. В конечном итоге толпа, безрассудно поверившая в то, что она действительно желает как минимум кровопролития, а как максимум – свержения изжившего себя государственного строя, поползла прямиком ко дворцу. Одному богу было известно, что конкретно этому поспособствовало – отнятые ли у перепуганного священника сразу после предельно ускоренного таинства венчания пять бутылей красного вина, или же прежние слова Анидаг о какой-то там власти и союзе, или же просто сам факт того, что несколько минут назад на глазах черни дочь главнейшего министра произнесла свадебную клятву тому, кому и не всякий зеркальный рабочий руку протягивал. Но, так или иначе, отправив свежих супругов с небольшой бунтарской «делегацией» осваивать наследственные министерские владения, «пролетарии всех стран» потащились в город. К сожалению или счастью, плебейские инстинкты даже в таком деле, как восстание, не давали новоиспеченным революционерам полной свободы действий, так что они, не сговариваясь, пошли штурмовать дворец не к главным воротам, а к черному ходу, тем самым проявляя удивительные для мертвецки пьяных людей почтительность и скромность. — Эй!.. – неуверенно завопил Бар, ломясь плечом в закопченую дверь для прислуги. Причем походило это больше не на попытки снести дверь с петель, а на борьбу с желанием прилечь на нее и наконец заснуть после наполненного тяжкими трудами дня. – Эй! Откройте! Эй! Внезапно дверь действительно открыли, и Бар, даже не попытавшись удержать равновесие, кубарем полетел на землю. Из-за двери высунулась раскрасневшаяся женщина в фартуке и белом чепчике. Женщина эта была никто иная как кухарка Аксал. — Чего это вы, голубчики, так разорались? – спросила она с плохо скрываемым раздражением, окинув суровым взглядом толпу. Кто-то среди революционеров икнул, кто-то чихнул, кто-то со вкусом выругался. — Открывай дверь, глупая баба! – промычал с земли Бар, будто не замечая, что его требование давно выполнено. – Мы пришли за равенством... Разумеется, значение слова «равенство» было кучеру неизвестно, так что в его нетрезвой голове «равенством» считался большой свиной окорок и десяток бутылок наливки. Примерно такое же значение вкладывали в сей термин остальные «борцы с капитализмом», поддержавшие Бара нестройными воплями. Аксал сдвинула брови и возмущенно передернула плечами: — Скажите пожалуйста! Они тут решают судьбы мираздания, а мне что прикажете делать? У меня на готовке два ужина, оба – особого значения. Господин обер-повар – просто украшение! Поварята, если их ежесекундно по рученкам загребущим не хлестать, съедят все, даже муку! А вы тут... В бульонных мозгах бунтующих произошло какое-то движение. Кто-то уныло бросил на землю заготовленный в качестве оружия зеркальный осколок, кто-то просто виновато глядел в землю, кто-то (по не зависящим от Аксал обстоятельствам) согнулся в приступе тошноты. Кухарка продолжила тираду: — Ты, Бар, к чему мне в делах мешаешь? А если я на тебя своих поварят натравлю, хорошо это будет?! – она пригляделась к красноватым от выпитого и от лучей заходящего солнца людям. – О, Шакла! Что, дали получку – и ты сразу в кабаке все просадил? Что жене своей несчастной скажешь, образина? — К-к-к... – попытался опротестовать синеносый, едва державшийся на ногах Шакла, но не сумел. — Как напьется, уже и говорить по-человечьи не может! – возмущенно всплеснула руками Аксал. – Только «ко-ко-ко»!.. Вот что я вам скажу, голубчики: идите-ка вы по домам. Вас жены с матерями заждались. Она звучно хлопнула дверью, и угнетенный класс, мигом растерявший боевой задор, вновь разделился на отдельно взятые единицы. Каждая из этих единиц мгновенно позабыла всякие идеи и мирно побрела в направлении своего жилища, думая только о старом соломенном тюфяке, на котором так сладко лежать без сознания. Тем временем двое церемониймейстеров, даже не мысля о чудом минувшей их седые головы опасности, занимались своими прямыми обязанностями, а именно – покрикивали и распоряжались. Сегодняшнюю работу они начали выполнять с разных концов дворца (главный – с западного, а наиглавнейший – с восточного), так что встретились старики только посередине здания – в тронном зале. А встретившись, были совершенно поражены. Наиглавнейший церемониймейстер задрожал от нахлынувшего гнева и до побеления костяшек пальцев сжал в руках букет. Главный церемониймейстер инстиктивно сжался и с любовью прижал к груди траурный бант. Слуги и с той, и с другой стороны непроизвольно вздохнули, приостановив работу. — Ч-ч-что это т-такое? – первым обрел дар речи наиглавнейший, вытаращив глаза на будто паутиной затягивающие дворец черно-серые драпировки. Второй старик попытался расправить плечи: — Траур. По причине гибели главнейшего министра Нушрока. — Гибели?! — Да. Об этом весь город говорит. А вы... — А я готовлю дворец к празднованию по причине официального объявления наследника престола! – с праведным негодованием перебил коллегу наиглавнейший церемониймейстер. — И кто же это? – растерянно пробормотал старик в зеленом камзоле, почесав подбородок. — Стыдно не знать! – взвизгнул наиглавнейший. – Это господин Абаж! — Странно все это. – негромко оценил главный церемониймейстер, после чего задумчиво обвел взглядом результаты своих трудов в виде траурно украшенной половины дворца. Высокий старик дернул плечом и в свою очередь тоже инстиктивно обернулся – на блистающую торжественным великолепием восточную половину. — Я н-не стану переделывать. – не очень уверенно сказал главный церемониймейстер, по-отечески прижав к груди неповешанный траурный бант. Наиглавнейший гордо тряхнул головой: — Вы считаете, я стану?! – в его голосе зазвенели привычные истеричные нотки. «Сейчас кричать будет» – подумалось главному церемониймейстеру, однако на сей раз он твердо решил не поддаваться напору. Высокий старик выпятил чахлую грудь; низкий надул пухлый живот. Слуги за их спинами съежились. В воздухе запахло не то грозой, не то приближающимся скандалом. И вдруг случилось то, чего уж точно никто не мог предположить. Дворец вдруг вздрогнул. Пол ушел из-под ног. Люди с воплями повалились на холодные каменные плиты. В отдалении что-то загремело, вблизи – затрещало и зашуршало. С каждым новым толчком какие-то предметы непременно падали и разбивались. По одной из стен пошла трещина. Единственное прямое зеркало Королевства Кривых Зеркал дождем осколков посыпалось на пол. В панике церемониймейстеры выбросили все из рук и, на корачках приползя в кажущийся безопасным угол, крепко обнялись. После короткой передышки здание тряхнуло сильнее прежнего: под человеческие вопли в тронном зале оглушительно пала люстра, разбрызгав по сторонам сокрушенное стекло, а где-то с северной стороны города раздался грохот такой силы, что и сановные старики, и слуги крепко зажмурили глаза, прощаясь с жизнью. Они пока не знали: землятресение погубило балансировавшую на краю утеса Башню Смерти. Что и с кем происходило далее – не известно. Известно лишь то, что стихийное бедствие малодушно оставило нетронутым замок Нушрока, так что проснулся он не от того, что на него свалился потолок, а лишь из-за отголосков толчков и шума. К тому времени небольшое столпотворение опоясало стол главнейшего министра подобно грязному неоднородному шарфику. Кто-то разочарованно всхлипывал, кто-то икал со страху, от кого-то несло несвежим запахом сельди и бобов. Столпотворение это состояло из тех «революционеров», которые за ненадобностью их в классовой борьбе были отправлены с молодоженами осваивать имущество предположительно покойного господина Нушрока. Главнейший министр медленно встал, медленно опустил взгляд и так же медленно сел обратно. — Отец... – сказала Анидаг благоговейно. – Живой. — Живой. – повторил Нушрок тупо и, помедлив, нерешительно ощупал собственную слегка взлохмаченную голову. – Откуда в моем кабинете эта гадость?.. Почему единственное, что ты говоришь мне – это что я живой? Вперед снова вытолкали Адварпа, но тот только похлопал жуткими ресницами, шлепнул губами и, просочившись подобно жидкости через выставленные взволнованными людьми руки, растворился в толпе. Тогда вперед вытолкали того, кого Анидаг привычно было считать переводчиком с чернорабочего. — Вы умерли, господин главнейший министр. – сказал этот человек. — Я?! – Нушрок непослушными после сна пальцами вцепился себе в грудь, дернул на себе одежду и почти встал, но вовремя передумал. — Так ведь я живой!.. — Он говорит правду, отец. – Анидаг вытерла набежавшие ей на глаза слезы. — Ты умер. — Я живой! — И больше не главнейший! – кто-то в толпе омерзительно захихикал, и все оглянулись на него с таким ужасом, будто он открыл самую страшную тайну мироздания. — Больше не главнейший, наиглавнейший министр Абаж – наследник престола! — Какой наиглавнейший?! — закричал Нушрок в исступлении. — Какой Абаж?!.. — Король предпочел его главнейшему министру, министр больше не главнейший! – продолжал измываться над ним бесплотный голос. — Главнейшему министру предпочли министра земледелия, министр самый наиглавнейший! — Через постель. – сказала Анидаг с отвращением. Нушрок поочередно побледнел, позеленел, покраснел и ненадолго стал даже болезненно-синим. Так отпечатались у него на коже следы ударов, пришедшихся по сердцу. — Он?! Какого дьявола?! Невесть откуда вдруг выскочили две девочки в странных одеждах и совершенно неуместных красных галстуках взяли господина бывшего главнейшего министра за руки и стали объяснять ему: — Потому что капитализм никогда не приводит ни к чему хорошему! – говорила ему с печальной улыбкой правая девочка, пока левая согласно кивала. – Если есть возможность опуститься до низости, чтобы взлететь на самый верх только в таком смысле, чтобы быть при власти и богатым, то все потом всегда будут в низости и никогда никуда не поднимутся. Так писал Карл Маркс. — Кто такой Карл Маркс? – Нушрок не понимал ни единого слова, и боль в висках застилала ему глаза, но в голосе правой девочки было столько убежденности, что ему делалось противно до тошноты. – Девочки, что вы хотите от меня?.. — Они хотят сказать, что почти свершилась революция. Странный морок моментально развеялся. — Что?! — Почти свершилась революция. – терпеливо повторила Анидаг, держа Адварпа под локотком, как собачку. – Мне удалось заключить мирный договор, и теперь я – жена их предводителя, Адвурпа. Или Адварпа. Нушрок ушам поверить не мог. Его дочь, мудрая, гордая и непокорная девица, которая в свои 23 года от, если выражаться мягко, крайней разборчивости (из всех мужчин на свете достойным внимания она считала лишь дражайшего отца) до сих пор не знала замужества, внезапно выскочила за черт знает кого? Господину министру захотелось сесть, однако осуществить это было невозможно, так как он уже сидел. — Вы разводитесь с ним. Здесь, сейчас! – закричал Нушрок самым что ни на есть повелительным тоном, но не без истерических инцестных ноток. — П-п-подождите. – внезапно подал голос Адварп, и внимание десятков глаз тутже устремилось на него. Остервенело ковыряясь в нестриженных ногтях, метельщик продолжил робким тонким голосом говорить, заикаясь, самые смелые слова в своей жалкой жизни: – Вы п-простите, в-ваша светлость... г-господин ми-министр... Я по праву, с со-согласием на Анидаг женился. Не-не бью ее и п-по другим не шатаюся... с-с-стало быть, нету причин к ра-разводу-то. На мгновение подняв глаза, Адварп встретился с огнем горящими очами господина министра и, перепуганно охнув, на негнущихся дрожащих ногах унес свое нескладное тело за плотные чужие спины. — Что же, не согласен ваш супруг? – гнев и непонимание Нушрока в конечном итоге породили садистическую ухмылку и злорадный прищур, от которых Анидаг горестно затрепетала. – В таком случае, традиция велит вам незамедлительно перебираться в его жилище, если таковое у него вообще имеется... Анидаг упала перед ним на колени и зашлась в том горьком плаче, в котором по-хорошему должна была зайтись еще тогда, когда ей сообщили, что ее отца больше нет на свете. Она заламывала руки, пыталась как бы невзначай до Нушрока дотронуться и при всем при этом молила лишь о том, чтобы ее, героиню, вышедшую за Адвурпа замуж ради спасения государственной целостности, не отлучали от единственного живого родителя. Адварп-Адвурп был со всем согласен, даже если дальнейшие события были чреваты для него физическими и моральными повреждениями. — Отстаньте, дочь моя! – осатанев окончательно, Нушрок вскочил на ноги и кинулся к окну, чтобы хоть на секунду из него выглянуть. — Нет! Нет, что это?! Башня! Башни нет! Башни нет!!! — Башни нет! – закричала Анидаг со слезами на глазах, будто услышанное нанесло ей сокрушительный удар. – Башни нет!!! — Башни нет! – стали передавать друг другу по цепочке эти слова серо-коричневые люди. — Башни нет, варим мет, сотни лет, голый дед... — Ну, дак земледрожание ж было. – громко и слегка удивленно высказался кто-то особо образованный. Тут начался такой шум, что Оля и Яло, переглянувшись, стали размышлять о том, возможно ли было сделать из висевших всюду гобеленов агитационные плакаты. Раньше Башня была только у Нушрока, а теперь никакой Башни не было – коммунизм неумолимо пускал корни, но пускать дело на самотек было нельзя. — Я хотел вас всех с нее сбросить! – срываясь на птичий писк, орал Нушрок, держась за голову. – Я хотел вас всех с нее сбросить, чтобы вы все разбились на миллиарды осколков! Башни нет! Башни нет!!! Я снимаю с себя ответственность за эту страну, снимаю! Пропади оно все пропадом! Отныне!.. ...Люди говорят: после того случая господин главнейший министр вовсе бросил такую безусловно вредную привычку, как спать.