Предназначение

Когда Майрон склоняется вновь перед подножием черного трона, проговаривая жарко, порывисто пылающие его собственной верой строки клятвы, Мелькор чуть морщится. Хорошо, что за изгибом черного венца этого не видно. Но каждый раз, когда Майрон повторяет: «я буду идти твоим путем, и буду ему верен» — его словно бьет поперек позвоночника тяжелым клинком. Взгляд цепляется за эльфийские руны на шее новоявленного Советника. Будет ли он говорить так же, если его позовет носитель начертанного имени? Тот, кто единожды предал — предаст и снова. — Я не вижу на тебе моего знака, Майрон. Я вижу чужое имя на твоей шее, — наконец, срывается в насмешливый рык Мятежный Вала. — Как смеешь ты говорить так твердо о своей верности, не имея на себе клейма принадлежности? Знака предназначения?.. — Предназначение?.. Волей Эру?! — рыже-золотые волосы вспыхивают почти алым, взметываются языками живого огня, сияют, когда майа вскидывает голову, шипя и сжимая руки. Взгляд его устремлен без всякого страха в белоснежные сияющие льдом глаза Мрака. — А почему, по какому незыблемому закону я должен следовать его Воле?! Он поднимается на ноги, сдергивает с пояса короткий узкий кинжал в плетении золотых ножен, и подходит к трону на шаг ближе. — Я не эрухини. Я волен сам выбирать свою судьбу. И я выбираю… Еще шаг, еще — и кинжал падает на колени Вала. — …Твой путь, — хрипло шепчет майа, поворачиваясь спиной к Вала и стягивая с загривка и плеч ворот туники. — Хочешь клеймить для надежности? Пиши. Я буду носить твое имя. И это будет мой собственный выбор. Мятежный усмехается, вытягивая из ножен с шорохом переданный кинжал. Острием касается чужой неестественно бледной кожи, надавливает… и короткими, но глубокими росчерками рунического письма выводит на дрожащем теле: «Мелькор». Смазывает золото щедро стекающей по спине ручейками крови. Этого мало, чтобы его успокоить. Но все же… все же суррогат подтверждения лучше, чем совсем ничего. — Что ж. Тогда я принимаю тебя и твой выбор. Пока. Ледяные губы касаются вздрагивающего надплечья коротко, но он лишь оправляет ворот тут же промокающей от крови айну туники, разворачивает к себе лицом обретенного союзника, подцепляя жесткий, острый подбородок пальцами в черных латах. Смотрит в упрямые, золотым огнем пылающие очи, тронутые невольной слезою боли, и усмехается. Ладонь его вкладывает кинжал обратно в руку майа. — Иди моим путем. Иди моими следами. Я дозволяю служить мне так, как ты можешь. Так, как можешь только ты. Ладонь майа без трепета ложится в подставленную вычерненную, сожженную руку. Фана стекает с него расплавленным золотом, плавится, но капли еще в падении превращаются в пепел. Здесь, в Кузнице Утумно, в сердце разрушенной древней крепости, единственной сохранившейся нетронутой после битвы и пленения Владыки ее части, вместо плавильных печей плещется в вырубленных в скале каналах Кровь Арды, здесь воздух давно сожжен и затоплен жаром, но камень в центре залы — ледяной, как необозримые дали Внешней Ночи, а сияние раскаленной, расплавленной породы не может разбить царящий мрак. — Мне… страшно. Под трескучий шепот собственного Голоса майа, лишь едва хранящий очертания облика в пламенном сгустке сути, восходит по ступеням через ручей магмы к постаменту, на котором высится черная ледяная глыба. — Так нужно. — Мелькор смотрит на него… почти сочувственно. Сжимает на миг расползающуюся в пламя ладонь в своей руке — и отпускает. — Да. Я не прошу утешения, мой Вала. Я предупреждаю лишь, что могу… потерять контроль. — Ты должен это сделать. Забыл? Я поведу тебя. Своим путем. — Я… Да. Твоим путем. Твоими следами. И чтобы я мог идти… я должен изменить форму сути. Я помню. Ты обещал. Майа перетекает шагами вокруг высокого камня, легко взметывается на него, шипит и подвывает — холодом обломка, вытянутого Мелькором из Изначальной Ночи, режет его суть. Но он медленно растекается по нему, чувствуя полувоплощенным «телом», пламенем собственным, как застывает от этого холода — и сжимая плотнее челюсти бесплотного облика. Пламя сохраняет его силуэт, распростертый по Наковальне, границами. На горле — вспышка света. Едва заметная вязь предназначения… отвергнутого и вновь отвергаемого. Мелькор усмехается, сбрасывая облик — и вспыхивает тьмой, блистает холодом, растекается жаром, перебивающим ярость плещущейся в ответ на силу своего создателя Крови Арды, поднимающейся следом за его тяжелыми шагами до самого основания постамента. — Майрон, — даже мягкий, Голос его давит и оглушает, раскатывается по залу рыком подземных глубин и шумом беззвездных далей. Майа вздрагивает, но раскрывает глаза. — В-владыка?.. — Будет… больно. Вала опускается на край, дымно-черная длань скользит над чужой воплощенной, зримой, но обнаженной фэа, не касаясь ее. Замирает над грудью, над самой сердцевиной Силы. Лик майа расходится трещиной улыбки. — Я знаю. Он медленно касается руки — и опускает рывком ее в собственную грудь, к самому Изначальному Пламени. И его накрывает чужой мрак, заглушая и трещащий, гулкий скрежет вскрика боли, и шипение от соприкосновения. Мелькор усмехается горько, тьмой расползаясь по фэа, медленно, аккуратно, взрыкивая на каждый болезненный звук, на каждую дрожь пламени под собой. Сплетаясь воедино, тьма, холод и жар протягиваются через огонь — медленно, почти ласково. — Не… жалей… Потрескивание шепота едва долетает до его слуха. — Металл… тоже скрежещет и воет, раскаляясь… Пламенные руки несмело погружаются в дымный мрак, темнеют, но майа не позволяет себе ни звука, лишь по дрожи языков пламени, из которых сплетен его смутно-телесный образ, заметно, что даже это приносит боль. Ладони смыкаются во тьме, тянут вниз чужой мрак, и тот же голос-треск, голос-вой, голос-звон завершает мысль: — …но только под жестоким и резким ударом… он может изменить форму. И Вала… слушает совет, вгоняя собственный мрак, холод и жар в огненное фэа, наполняя до расходящихся трещин и темных всполохов, накрывая, опутывая и сплетая. Огненные лодыжки скрещиваются чуть ниже его поясницы, вздрагивая болезненно. Ладонь дымная, черная, угольная, накрывает золотую вязь на чужом горле, на время стирая ее, затемняя мраком. Ладонь, черная, вытемненная словно угольной пылью, инстинктивно накрывает золотую вязь на горле, словно пытаясь сокрыть от чужого взора. — Да. Я вижу свое имя на твоей шее… — полуобессиленно кивает обвисший на цепях золотоволосый нолдо. Чистые небесно-голубые глаза смотрят из-под упавших на его лицо грязных, но аккуратно разобранных прядей уверенно и твердо. — Но почему тогда на мне — другое? Владыка Боли скрежещет смехом из-за маски. — Хах… А ты считаешь, что тот, кого так назвали, еще жив? Когти рвут грязную тунику, задевая кожу до красных рваных царапин, взгляд золотых глаз шарит по телу, разыскивая метку. Натыкается — линия рун прямо по ребру, там где сердце. Стекленеет. «Майрон». И вправду. Он. — Иначе бы оно исчезло?.. — непонимающе-вопросительно шепчет нолдо, собирая иссякающие силы, и твердо встаёт на ноги. — Если фэа покидает мир живых… имя, что ей соответствует, стирается с предназначенного и заменяется новым. Мое… Финрод опускает голову, всхлипывая. Прозрачные слезы выбеляют на пыльной и покрытой копотью коже дорожки своих путей. — Мое появилось только вчера. После гибели Эдрахиля. Майа содрогается всем телом. Не может быть. Настолько мерзкой, настолько болезненной, настолько… ранящей не может быть воля Эру. С губ, под маской искусанных волколачьими клыками в кровь, срывается скрежещущий смешок… потом он переходит в хрип: — …запасной, значит. Вот как. Запасной вариант… Бывший король Нарготронда, Артафиндэ непонимающе вскидывается, тянется невольно к мечущемуся то ли в смехе, то ли в рыданиях безумно мучителе с его именем. К своему Предназначенному. — Что ты… Майа гротескно-изломанно замирает, вжимаясь в ладонь маской. А потом — снимает ее, сдирает, отбрасывая. Финрод смотрит на прекрасное, почти идеальное лицо — резкие очертания, лишь слегка тяжелая, больше заостренная челюсть, хищный профиль, чуть припухшие губы… по подбородку стекает золото. — Запасной вариант. Я… — он единым слитным движением перетекает вплотную к пленнику, сгребая цепи в ладонь, вздергивая их и заставляя того вытянуться болезненно между собой и стеной. Локти его упираются в камень, колено, закованное в металл, размыкает чужие ослабшие бедра. — Запасной вариант, о мрак!.. В золотых глаза сплетаются ярость, боль и насмешка. Тонкие припухшие губы, покрытые золотом изгибаются в бешеной ухмылке — без капли прошлого холода, но это страшнее даже. И он смеется. Гортхаур Жестокий, безумно, вперемешку со всхлипами, хохоча, захлебываясь собственным смехом и голосом, смотрит глазами дикого больного зверя. — Ты… ты сошел с ума… — шепчет, боясь даже шевельнуться, Финрод. Он не знает, чего ждать от такого Клинка Бауглира, все время до этого хранившего равнодушное хладнокровие, даже плетью-девятихвосткой взмахивавшего на трехсотый раз с остервенелой безразличной методичностью — и это хуже всего. А тот касается раздвоенным языком инстинктивно сжимающихся губ, вталкивается в чужой рот, накрывает своим — и привкус золота похож на привкус крови… нет. Золото и есть — кровь. — Не я — а ваш Эру! — фырчит он, отстраняясь, гладит когтистой ладонью золотой вязью выписанное имя… и царапает, будто пытается зачеркнуть. — Сделать меня — запасным вариантом какого-то… нолдо?! Финрод соотносит быстро. Но признавать настолько не хочется, что он жмурится и шепчет: — Но ведь это — не твое имя… не твое… имя… Он вспоминает касания Эдрахиля — нежность и ласку, почти превознесение в каждом поцелуе в уголок губ… — и от того, как вжимается в него Жестокий затянутой в мантию грудью, раздирая клыками кожу на шее, но не вгрызаясь, вцепляясь в бедро когтями, но не вспарывая, мерзко… и в то же время — огнем по телу. Майа откидывает себя от него внезапно, холодея в один миг. Словно до него наконец добирается молитвенный шепот: «не твое имя». На лице его — равнодушие и змеиная усмешка, он рукавом стирает золотую кровь — и Финрод не может поверить, что ран на нем нет, что его крови тот ни глотка не сделал. — Не мое, значит? — Твое имя — Гортхаур. Разве… нет? Майа проводит ладонью по лицу — и то вновь скрывается за маской. Но теперь на лбу изображено око. То самое око. — Смешно, — хрипит Клинок Бауглира, но в голосе его боль одна и горечь. — Не знать об Оке Моргота… не узнать Око Моргота!.. И Финрод, разрешая ослабнуть дрожащим коленям, вновь безвольно обвисает в цепях. — Но ведь… — Я был им. Я был тем, кто носил начертанное на тебе имя. Был им… сотни лет назад. Ты предназначен мне. Черные пальцы проводят по золотой вязи на шее самого майа. «Артафиндэ Арфинион». Касаются шеи нолдо. Сжимают. — Ты. Предназначен. М н е. — …Тогда я выберу смерть, — смиренно улыбается тот, хрипя, но глаза сияют отблеском Амана и звезд над ним. — Я не позволю тебе выбирать. Порыв ветра гасит огни… нет, это Воля. И во тьме сверкает волколачий оскал. Во тьме сверкает застывший в последней попытке вдохнуть волколачий оскал. Берен цепляется руками за разорванные одежды, за окровавленные плечи, гладит бледнеющее лицо. — Нет. Пальцы слабеющие касаются его щеки, ерошат волосы, ласково, бережно гладят свежий шрам. — Ном… Финрод, Финрод!.. не… Не покидай… Прошу, не покидай… — Х… ха… ха-ха… — голос нолдо дрожит надорванной струною, но на лице, почти недвижимом, улыбка. Рука его падает на колени выжившего адана. — Я… я сказал ему, что предпочту смерть… что же. Наш выбор… сильнее… Предназначения. — Вот как… — шелестит-потрескивает шепот, но его не слышат. — Финрод! Берен всхлипывает, сжимая руку эльда в своей. — Государь… я обещал… я же обещал… — Что ж. Зато не сильней судьбы, — скрежещет знакомый холодный голос, и сын Барахира видит, как поднимается с пола мертвый волкодлак… нет. Уже не зверь. Угловато, рвано, держась за горло, брезгливо сбрасывая цепь кандалов с плеч, на ноги встает силуэт хозяина крепости. Стекается пламя с факелов, наполняя очертания цветами и четкостью. Помертвевшими от ненависти губами адан может вышептать лишь короткое: — Ты!.. — Хотел самолично удостовериться, что все, кто был ему дорог, мертвы, но… — Темный пожимает плечами. — Ты сгниешь здесь, никому не ведомый и всеми забытый. Или отправишься в Ангбанд, на встречу с моим Владыкой. — Ты же… ты же сам судьбу свою убил… — О. Ты знаешь? Берен вздрагивает, когда смаргивает — и нежданно видит склонившегося к нему высокого Отца Волков совсем близко. Тот скалится — яростно, зло, но… равнодушно. — Нет, Верный Барахирион, Берен из рода Беора. Я — выбрал не-судьбу. И выбрал Его уже трижды. И выбирать буду — Его. Взгляд сына Второго народа невольно сползает на отмеченную следом от цепи шею Темного, и на его глазах, с последним вздохом государя и друга… исчезает с горла такая же почти золотая надпись, как была у самого нолдо. Длиннее, но почерк будто тот же… руны он разобрать не успел, но и так знает — что это. — Имя… — шепчет он, невольно сипло смеясь. — Имя с твоей шеи исчезло! — Конечно. Артафиндэ Арфинион только что умер на твоих руках. Однако на натянутой коже мелькает росчерком черное что-то, смазывается словно — и одна за другой возникают руны тенгвара. Распознать и сложить их становится легче. Почему-то Берена бросает в смех. Он не может подняться, ослабший, но смеется — надрывно, почти неконтролируемо. — Что же, — едва выдыхает он в перерывах между приступами хохота. — Это смешно… это так смешно! Хозяин Волчьего острова выпрямляется, складывает было руки на груди… но тут же касается когтями горла. — Что тебя так насмешило?.. имя моего Вала?.. — Почему ты уверен, что Эру на этот раз начертал на тебе его имя, запасной игрок?.. — язвит адан и вскидывает голову, щурясь. — Тье… Таэ… Телеп… Тьелперинквар Куруфинвион! Высокая фигура, взвыв, отшатывается. Когти впиваются в шею, раздирая до брызг золота. Берен падает, содрогаясь от боли, горя и смеха, от подкрадывающегося безумия, на тело погибшего друга. Как же иронично — настолько стремиться принадлежать одному, еще и тому, кому ты не нужен, даже предназначением, что убить настоящую свою судьбу без жалости и капли огорчения. Как это иронично — настолько стремиться принадлежать одному, еще и равнодушному, не нуждающемуся, что шрам на горле, перекрывший позорное клеймо Предназначения, считать благословением. Мелькор смотрит на едва зажившую рваную рану, придирчиво, цепляясь пальцами за скулы. Всего лишь проверка отчетов о том, кто только вернулся из почти смертного боя. — Я… Я снова выбрал тебя, — почти беззвучно выдыхает майа, открывая глаза. Мелькор дергается, отнимает руку, позволяя себе отстраниться. — Что? — Там, в Тол-ин-Гаурхот, — голос никак не удается сделать отчетливее и громче, и майа горячечно цепляется за черную ладонь слабыми пальцами. — Я снова… выбрал тебя. Вала замирает. Усмехается — и странное ликующее удовлетворение остается тлеть внутри, когда Пламенный видит эту усмешку. — Значит, тот золотой князь… это был он? Саурон опускает медленно ресницы. Поднимает их вновь. Кивать ему больно, даже вообще двигать шеей, слишком хрупка тонюсенькая кожа на ране. Мелькор этого не замечает, жмурясь, ехидничает, непривычно болезненно: — И что же теперь за имя на твоей… — он запинается. Прерывает речь, встряхивает головой. — Ах да. Точно. Это было грубо с его стороны, пожалуй. Но майа все равно беззвучно смеется, почти кашляет. — Я успел увидеть новое имя, — выдыхает он. И тут же понимает — зря. Зря он это сказал. — И что же? — вкрадчиво спрашивает его Вала. Глаза смотрят в самую суть. -… Саурон молчит, сжав до боли челюсти. Он может сказать правду — «Тьелпэринквар Куруфинвион». Они оба знают, чье это имя. Юный сын одного из Феанорингов. Многообещающий кузнец. Но тогда Владыка вновь будет считать его предателем. Заранее, просто на всякий случай… словно вырезанное его рукой на спине «Мелькор» ничего для него не значит. Словно сам выбор майа ничего для него не значит. Он может… может солгать. Выдать желаемое всем сердцем, мечту, несбыточную и невероятную — за действительность. Но ведь если Владыка хоть как-то узнает… он больше никогда не будет доверять. Даже в малом. И как назло, Вала не теряет настойчивости. — Что же там было, Май? Решение принимает за майа сама судьба. — Мелькор… — он шепчет просяще, желая добавить просьбу не думать о такой ерунде, но горло именно сейчас сжимает болью, и выходит так, словно он не обратился — а ответил на вопрос. Вала понимает так — и хохочет. А потом замолкает. Тяжелая ледяная ладонь мягко ложится на грудь майа, прямо над слишком быстро, слишком рвано бьющейся искрой. Тяжелая прохладная ладонь мягко ложится на грудь майа, прямо над почти не колышащейся, почти погасшей искрой. Нити Силы пронзают и окутывают подаренную фану, удерживая ее от распада, а сознание и фэа — от сворачивания обратно в безмолвное ничто самих себя. — И все же, как ты упрям. Каждый твой выбор… Эру столько раз давал тебе шанс сойти с этого пути, изменить свою судьбу. Но ты прошел ее. Прошел ее почти до самого конца, глупая искорка, — шелестит Намо едва слышно — и оглушающе. — Я… Литуи — тень былого Пламени, седой и хрупкий пепел, — все равно смотрит упрямо, холодно и равнодушно. — Я не жалею… Голос погасшего майа звучит едва шепотом. Он медленно трогает рукой свое горло, обессиленно роняет ее на колено Вала Судьбы. Тот касается кончиками пальцев черной короткой надписи на неощутимой почти коже. — Ты убил Артафиндэ, убил Тьелпэринквара. — Я убил бы любого, чье имя занимало место, предназначенное для Его имени и Его руки. Намо усмехается мысленно. — У тебя есть еще имя сейчас. Оно появилось, когда дух последнего из рода Феанаро отлетел. Хочешь ли ты знать его? — Ммм… Эонвэ? Чтобы точно я не был свободным больше? Хоть голос Литуи звучит равнодушно и ровно, Намо чувствует страх и горечь, ядовитую иронию где-то в глубине — и… качает головой. — Нет. Эру… принял твой выбор. Понял, что ты не послушаешь его совета, не свернешь с пути. Не изменишься, не вернешься… Вала Намо видит, как силится подняться чужая ладонь — и сам поднимает ее, помогая коснуться шеи. Смотрит, склонив голову, на бесполезные попытки пальцами прочитать начертанное имя — и договаривает все же: — С тех пор и до этого мига… и до самой Дагор Дагорат он позволил настоящему имени перекрыть тебе горло. Имени того, кто единственный… нет, кому единственному ты действительно предназначался по его замыслу. Имени, поверх которого он писал остальные, полуложные. Они предназначались тебе — но не ты им. На этот раз — твое истинное предназначение. Имя Мятежного. Слабые пальцы дрожат. Отблеском старой силы бликуют тусклые серые глаза — словно на миг в них отражается свет солнечной ладьи Ариэн или пламя Крови Арды. Литуи накрывает трепетно ладонью шею. — А он… он увидит — там?.. — почти бессильно, беззвучно спрашивает он. — Да. Майа… улыбается. Всего на мгновение этой искры хватает, но он улыбается — почти безумно, почти счастливо, почти болезненно. Владыка Мандоса едва не глохнет от его боли и радости — но те быстро сходят на нет. Теням не дано долго хоть что-то чувствовать. И обычно это лишь к лучшему, способствует исцелению. Пожалуй, кроме Литуи. Намо его жаль. — А что… чье имя… Майа не осмеливается все же задать вопрос. Боится разрушить потухшее счастье, позволить боли остаться единственным вновь чувством. Вала Судьбы качает головой. Он хотел бы сказать. Хотел бы дать надежду. Дать силы. Но он… чувствует, что не вправе. — Попроси его показать, когда отыщешь. Но разве ты… не понял сам? Литуи смотрит бестрепетно и прямо. Каким же нужно быть неверящим в себя, насколько нужно быть верным и забывать о себе, как сильно нужно заблуждаться, что весь мир предназначен иному, твоему ценному, чтобы — не понимать? Намо отворачивается. — Тогда, если он позволит — и узнаешь. Он оставляет вновь теряющего силы Литуи отдыхать в Залах Глубокой Скорби. Шаги его босых ног в темноте подземной неслышны и легки. Шаги его по серебрянной тропе-цепи неслышны и легки. Мелькор, этой цепью прикованный к миру за сердце, кажется безграничной тьмой, сливается с мраком беззвездной вечной ночи. Лишь дрожь от приближающегося шага заставляет его поднять голову с поджатых к груди полузримых колен. Выпрямиться. Потянуться — и, перетекая в меньшую, плотную форму, с усмешкой поприветствовать гостя. — Рад видеть, что в этом ты говорил мне правду. Надо же! Искра пляшет перед ним, но сил мало. Фэа слишком слаба, скормлена огню безумия, мала, чтобы суметь облечься хоть в какой-то облик. Вала подставляет наполненную его собственным жаром ладонь, и огонек опускается доверчиво в грубоватую «лодочку». Не боясь, что пальцы тьмы сожмутся и погасят, не боясь, что рука отбросит вдаль… в бесконечность. Не боясь, что предложенная часть силы — приманка. Обессиленный, истощенный, майа просто все равно верит ему. Верит, что Вала имеет право на все. Шепчет: — И я приветствую Вас. О чем Вы?.. Мелькор хмыкает. — О том, что всегда ты будешь выбирать меня и пойдешь моим путем, моими следами — до самого конца, каким бы он ни был. Пламя вспыхивает с новой силой, яростно, гневно — и вместо искры в мгновенно смыкающихся руках оказывается тусклый, слабый, неустойчивый силуэт привычного полуощутимого тела. На шее горят черным шесть резких букв — и взгляд Мелькора за них цепляется и застывает. Значит, вот как. — Ты сомневался во мне?! — хрипит майа, пытаясь вывернуться из объятий. Он полон злости, обиды, боли… и силы. Снова полон силы, щедро зачерпнув той, что предложил ему его Вала. Его истинное Предназначение. Мелькор смотрит на собственное имя на чужом горле — и понимает, сопоставляя. Значит, Эру лгал. Писал на нем чужие имена, старался собственному изначальному замыслу вопреки развести их, разделить… изменить созданное. Дал одному — понимание, что действительно ему нужно, а второму — испытания верности выбором. И все же… стер их однажды. Или майа сам стер второе имя так же, как первое? Убив его носителя? Если так… — Прости… Май, — хрипит старший айну, мягко касаясь собственной тьмою чужой сути. Обнимает крепче. — Но действительно увидеть, наконец-то, свой знак на тебе… Нежности в его речи столько же, сколько власти. Собственничества поровну со счастьем. Облегчения — с ехидством. Майа замирает, снова сам льнет к нему, отчаянно вжимаясь ближе и теснее, и Мелькор говорит дальше: — …это убеждает гораздо лучше любых слов. Особенно после того, что ты все же солгал мне об имени. Майрон вздрагивает. Отворачивается. — Так ты знал… — Конечно. — Это… это была не моя ложь. Я не лгал тебе. Это Эру лгал нам обоим! — Я знал. Вала не может больше сдержаться — смеется. Конечно, он знал. Он всегда это знал. — Когда на чьем-то теле менялось имя, тот, кто носил его как свое, всегда должен был это ярко ощутить. Если у него самого было начертано верное, — объясняет он, поутихнув. — Имя на мне не менялось ни разу. И не могло. Но я не чувствовал появления своего на тебе. Майа требуется какое-то время, чтобы понять. Пламя тут же замирает, выскальзывает из чужих рук и отступает. — Значит ли, что ты… у тебя… ох. Он падает на колени, склоняясь, обнимает себя за плечи. И смеется тоже. Слабо, вперемешку со всхлипами — но как же отчаянно-счастливо. Мелькор сдвигает часть дымного мрака, что заслоняет местами его фэа — и чуть ниже пояса, цепочкой рун по животу и части бедер силуэта, опоясывает его фигуру длинная череда имен. Но самое главное из них горит немного выше свода ног и примерно на длину ладони с пальцами ниже центра живота. «Майрон». Правее — «Гортхаур», уходя за спину. Левее — «Таурон», тоже исчезая по другую сторону тела. Майа смотрит и не может отвести взгляда. — Как видишь, у тебя хоть и было множество имен и множество ликов, хоть твой огонь менялся и перерождался… Эру понадобилось много места, чтобы записать их все — Аннатар, Аулендил, Зигур, Саурон… Майрон. Кем бы ты не называл себя, кем бы ты ни становился… на ком бы ни появлялось какое-то из твоих имен, но ты сам, весь ты, вся суть твоя, весь твой огонь — ты всегда предназначался мне. И я знал это. Я всегда знал. Он опускается рядом со своим Пламенем и снова тянет к себе.

— Я всегда тебе верил. Единственному. — Я… никогда бы от тебя не отступился.