***
Их давно перестало удерживать такое понятие как «дружба». Можно даже сказать, что этой дружбы между ними и не было никогда. Поначалу Эрик шарахался — боялся подпустить к себе кого-то, страшился возможности появления нового хулигана в своей жизни. Огрызался, хоть и пытался довериться, в порыве агрессии однажды разбил нос, а самое страшное — даже не корил себя за это. Шли годы, одноклассники сформировали свои группки окончательно, а чтобы не остаться одинокими лохами — пришлось вдвоём держаться вместе. Чисто из личной выгоды, чисто из одного сухого (не)уважения друг к другу. Дилан постепенно совсем отбросил попытки наладить более тесный, по-настоящему именуемый «дружбой» контакт, а Эрик к этому моменту только начал учиться понемногу пытаться открыться людям. Пытался открыться Дилану тоже, показать своё истинное нутро, скрывающееся за маской гнусного сарказма и холодной, яростной иронии — но без толку. Уже стало поздно. Потом заболел Дилан. Не очень сильно — по крайней мере, чувства, что он при каждом приступе кашля начинал мысленно молить Моисея о смерти вместо этого всего не возникало. Эрик часто спрашивал, о ком же так грезит Дилан? В ответ всегда получал имя какой-то незнакомой девочки из параллельного класса с которой у Эрика уроки не пересекались. Но как же сильно он мечтал о том, чтобы эту девочку сбила машина, Дилан перестал её любить и окончательно забыл! Каждодневные надежды на это стали невозможными, и напоминали damnatio ad bestias, в которой Эрик был мучеником, а грубая ледяная правда — неухоженными и голодными львами. Совместный план стал той вещью, которая хоть как-то попыталась их сплотить. Только теперь все их встречи стали сплошными деловыми разговорами в духе «где дешевле купить патроны» и «какое ружьё лучше выбрать». Записи и кассеты стали идеей Эрика — оправдал он её тем, что «пусть пресса охуеет!». В голове же держал другую мысль: эти дешёвые актёрские игры нужны были для того, чтобы утихомирить страдающее от светлой, но такой грязной и уродливой влюблённости сердце. Самое противное, что это работало. Приходить домой и пересматривать видео где Дилан улыбается, кричит и матерится в камеру уже вошло в ежедневную рутину и осторожно пробиралось вверх по венам в мозг, желая получить статус зависимости. И Эрик влюбился. Влюбился так сильно, что за два месяца проклятая болезнь окончательно начала сводить с ума. Пришлось коротко стричь ногти и прятать от себя ножи куда подальше чтобы минимизировать вероятность нанесения серьёзного вреда себе. При сильных приступах кашля хотелось лезть на стенку, хотелось открыть себе рёбра, порвать кожу и выбросить лёгкие подальше. Самое худшее началось, когда ханахаки развилось до той степени в теле, что контролировать приступы стало невозможно. В иной раз когда Эрик в спешке в случайный момент урока покидал класс, прикрывая рот рукой и выхаркивая туда алые бархатные лепестки, на которых кровь была не так сильно заметна (Господи, спасибо за это), провожали его насмешливые взгляды и холодные броские «О, Харрис снова грезит о своём Клиболде». Жить стало сложнее. И не только физически — эмоционально тоже. До последнего Эрик пытался отрицать, что эта так называемая влюблённость реальна, ведь он не педик, блять, не педик. Но, к сожалению, нет. В один момент просто потеряло смысл пытаться убедить себя в обратном, не было больше сил стоять перед зеркалом и снова кричать на себя за собственные чувства. Когда сидишь один в своей комнате за закрытыми дверьми уже больше нечего скрывать. Можно выхаркивать долбанные бутоны, застревающие в горле в смеси крови и слюней на пол, а не себе в руку. Но всё равно противно. Если всё так и продолжится, Эрик умрёт раньше, чем настанет долгожданное двадцатое апреля.***
Похороны прошли отстойно. Казалось, что все, кто плачут, делают это наигранно, желая выставить себя перед Богом с эмпатичной, любящей и нежной стороны. Самое печальное, что в такой день даже не смог клишейно пойти дождь, что от греха таить — даже тучи не соизволили закрыть солнце в момент, когда оно было не нужно. Мягкий жёлто-оранжевый свет играл на покрытом лаком деревянном гробу, отражался и слепил глаза. Благо, чёрные очки пришли на помощь. Наверное, вот это вот всё неуважительно по отношению к мёртвому, но было наплевать. Возможно, в некоторой степени его (нет, не мёртвого) пугало собственное безразличие, вероятно — нет. Он не мог сосредоточиться на своих чувствах, и не хотел. Только сигарета тлела на губах, пока не начался очередной приступ кашля. Грёбанные цветы. Выхарканный почти раскрытый бутон был откинут куда-то подальше, пока священник продолжал читать скучную речь монотонным голосом. Никто по-настоящему не грустил, по крайней мере, не создавалось впечатления, что кто либо стоящий у могилы был пронзён горем. Это наталкивало на мысли, что жизнь, совсем как и смерть молодого человека, была жалкой. Он умирал от любви. И умер. В какой-то момент все начали класть ненавистные взору цветы в чётном количестве на освещённую тёплым солнышком каменную могилу. Он тоже положил — букет симпатичных молодых мёртвых алых роз. Совсем как покойный. Последняя сигарета из пачки дотлела когда все начали расходится. Никакого мероприятия никто не планировал, все хотели продолжить жить своими обычными занудными жизнями. Никто не обменялся друг с другом ни словом, по крайней мере, не на кладбище. И так, он остался совсем один. Тёплый весенний бриз легонько развевал торчащие из-под кепки волосы. Бычок приземлился на шуршащую зелёную траву. Он остался совсем, совсем один. Нет, не он. Покойный. Он умер один, не познав взаимности, не познав красоты истинных счастливых чувств. Умер, гния в комнате после окончания школьного дня. Умер, оставив после себя чёрный, но припачканный кровью и застланный яркими прекрасными цветами след. Рука осторожно легла на тёплую могилку. Сидящий на ней жук медленно отлетел в сторону. Слова застряли в горле, преобразовываясь в испачканный кровью лепесток. Не в силах проглотить его, он кашлянул. Листочек медленно упал на землю, почти дразняще скользнув по выведенному на камне имени.Эрик Дэвид Харрис 09.04.1981-21.03.1999
Дилан ушёл, зная, что умрёт вслед за милым другом.