Искушение в пустыне

Погожим весенним вечером, когда теплый и влажный ветер нес по улицам Москвы запах земли и керосина, вещи последних хозяев покидали квартиру №50 дома № 302-бис по улице Садовой путями, недоступными человеческому разуму. В это время у камина в столовой развалился Бегемот и листал за раз две газеты и толстый журнал: — …на заводе Лихачёва выпустили тысячный автомобиль… экспедиция в Азию — чего ищут?.. требуют учёта интересов крестьянства, тфу… товарищ Троцкий… подал в отставку, — тут он обернулся и, как смог, усиленно подвигал бровями, — разбился самолёт, электричество стали добывать от ветра… умер последний патриарх. Кх-кхм. Генуэзская конференция… на приёме у посла… чего-то… будет какой-то товарищ… отвечают Чемберлену… ещё один самолёт разбился, а в Саратове, представьте, открыли их целую фабрику… еще и через Кенигсберг… под землёй пустили поезда и какие-то трудовые книжки… Гелла вытерла ногу мессира вафельным полотенцем, висевшем у нее на плече и начертила густым бальзамом, остро пахнущим травами, необходимый знак. Кожа зашипела. Запахло серой. Воланд сморщился: — А что творится нынче в духовной жизни? Что пишут, о чем рисуют?.. Бегемот с готовностью зашелестел страничками: — Товарища… композитора объявляют декадентом… философов выслали на все четыре стороны на пяти кораблях… двухсерийный фильм… а, вот односерийный, зато звуковой… выставка авангардного искусства, экспонируются в Аничковом дворце… съезд — тут так написано — безбожников… Ага, он застрелился… погиб поэт… волна негодования… другой товарищ, писатель, опубликовал пьесу о, простите, мессир, Понтии Пилате… — Вот кретин, — восхищённо ахнул Азазелло. — С него и начнем, — решил Воланд, осторожно затягивая подвязку на больном колене, — а вечером поедем на прием. Писателя, как и следовало ожидать, выгнали из профсоюза, с работы и из ресторана, прямо в руки Воланда, под внезапный проливной дождь. Ну ладно, с дождем может быть кто-то смухлевал для пущей драматичности. Писатель был чахлый и потрёпанный, в вытертом пиджаке и помятой шляпе. Роста он при этом был исполинского, широкоплечий и весьма мордатый, только под глазами кучились зелёные складки, как у бульдога, а в глазах звёздами сияли московские огни. И спички у него промокли так, что никак невозможно было с ними закурить. Воланд протянул ему зажигалку: — Вы писатель? — и добавил, увидев замешательство, — мне сказали, это ресторан для писателей. — Да. А вы турист. Из Германии? — сказал писатель так, будто это был не вопрос. Слезы у него быстро высыхали. — Не без этого. — И что у вас тут за дело? — он перешел на немецкий, и голос его стал низким и певучим, только слово «werden» почему-то прозвучало как «vergessen». — Приехал познакомиться с вашим удивительным советским экспериментом, — честно ответил Воланд. — Еще ни одна страна за всю историю не пыталась узаконить отсутствие Бога на государственном уровне. Интересно посмотреть, как это изменились люди. — Новые люди, — кисло ответил писатель, — всегда только лишь забытые старые люди. Может, из-за границы это и выглядит как что-то сверхъестественное. — А представьте, как это выглядит для сверхъестественного! Что о вас думают там? — Одер дорт, — улыбнулся писатель. У него оказалась необыкновенно заразительная улыбка, с по-детски округленными глазами и мужественными ямочками на щеках. Воланд со странным предвкушением почувствовал, что сбит с толку, и дал ему на прощание внушающую доверие визитку, белую и скромненькую. Мельком увидел, что на ней значится какой-то набор загадочных аббревиатур — наверное, она вела на профессора теологии — и почему-то франкфуртский адрес господина Гете, ни дна ему, ни покрышки. Он оказался приятно удивлен, когда через несколько дней писатель сам позвонил и пригласил его на какой-то спектакль. Тем более удивлен, что на визитке совершенно точно не было номера, а в квартире №50 до того дня не стояло телефона. А в тот день в тюрьму за спекуляции с валютой попал председатель жилищного товарищества дома № 302-бис по Садовой улице Никанор Иванович Босой. — Три часа ждали, пока ржавчина сольется, мессир! Три часа! Так и не дождались! Разве ж это дело! Ваш ход, мессир! — орал Бегемот из смежной комнаты. — Пять тысяч запросил, — сообщил Азазелло, отрывая ухо от двери в гостиную, где перед растерявшимся управдомом ломал комедию Фагот. — Сам? — подозрительно уточнил Воланд. Все промолчали. — Какая гадость, да уберите же его наконец! И того, из нижней квартиры, который все время здесь вынюхивает. Конь на D5! — Будет сделано, мессир! — крикнул через стену Коровьев, — Насколько убрать? — Совсем! И надень что-нибудь приличное, отвезешь меня в театр. В прозрачных душистых сумерках у театра собирались люди, большинством одетые хуже, чем на давешнем приеме, но молодые и воодушевленные. Прислонясь к статуе, изображающей колоссальных размеров комсомолку с книгой, читал стихи поэт Иван Бездомный. Воландов писатель стоял внизу, на ступеньках, смотрел на него с какой-то неожиданной жадностью и глаза его горели, как черные злые угли. — Я должен принести вам свои извинения, — сказал он как ни в чем не бывало поворачиваясь к Воланду, — вероятно, это не лучшая постановка, которую вы могли бы увидеть. Но такие сейчас показывают по всей стране, и я подумал, может быть, это заинтересует ваше исследование? Как раз и билеты мне достались кстати. Интересное, однако, это было знакомство. Больше он ни с кем не говорил, и даже не поздоровался — ни с гардеробщиком, ни с режиссершей — как будто увольнение сделало его невидимым для всех, с кем, несомненно, ему приходилось здесь работать. Никем не замеченные, в темноте они распили фляжку коньячка на двоих — у писателя кругом глаз собрались лучиками морщинки — и прошептались весь спектакль, как гимназисты. — Я думаю, каждый в этом зале мечтает оторвать ему его глупую напомаженную голову. Воланд не мечтал, но слушал как завороженный. — За что так строго? — Он гениальный актер. Великий. Из «бывших». Кривляется на потеху толпе в этих бездарных сценках, безо всякого чувства. И… Неважно, впрочем. Этого уже достаточно. Скажи ему «приказ сверху» и он встанет, как собака, на задние лапки, чтобы служить. — Знаете ли вы, друг мой, какое вы сокровище? — Если только для шпиона, — ухмыльнулся писатель. От него тянуло каким-то воодушевленным, предвкушающим жаром, но когда Воланд как бы невзначай коснулся его руки, она оказалась ледяной, точно у покойника. На сцене бессмысленно улыбающиеся девицы в непристойно коротких трусах пели ангельскими голосами о том, как, несомненно, хорошо когда-нибудь будет жить в стране Советов. Достойная фантасмагория, о чем спорить. Приятно полюбоваться, как ловко иногда люди закрывают глаза на свое неизбежное будущее. Воланду, разумеется, подошло, а писатель, кажется, увидел в ней что-то свое, и на улицу вышел заметно помрачневшим. Закурил. — Я начал писать роман, — сказал он сухо, несколько волнуясь. — О чем мы с вами говорили. Если есть интерес, я живу здесь недалеко. — Можем зайти? — Как вам будет угодно. Ночь была почти по-летнему теплой, дышала молодой зеленью и большим городом. Он жил, действительно, недалеко, всего в получасе ходьбы, в каком-то подвале, как в норе, впрочем, сухой, уютной и даже электрифицированной. Несмотря на это там было полутемно и покойно. Половину большой комнаты занимали книги, в шкафах и просто стопками на полу, вторую — огромный письменный стол, загроможденный разного рода канцелярским хламом и остатками многих скудных обедов. Во мраке, на другой стороне, виднелся альков. Разлили вино. Писатель зажег лампу и подвинул дурно переплетенную тетрадь. Пока Воланд читал, он ходил туда-сюда, беспокойно потирал гипсовый бюст Понтия Пилата, венчавший самую высокую стопку книг, судорожно курил и ласкал огромного черного кота. Потом, словно опомнившись, запалил коптящую керосинку и поставил чайник. Заварки не нашлось, но нашелся бумажный кулек с раскрошившимся цветным постным сахаром и початая бутылка коньяку. — Там есть персонаж, Воланд, — сказал он в конце, словно оправдываясь, — это не вы, конечно. Просто персонаж. Просто… красивая фамилия. Он уже почти оправился от нервов, снял пиджак и сидел теперь на стуле в одних подтяжках, открывая и закрывая пеструю жестяную коробочку из-под монпансье. Чистое твердое лицо его снова приняло выражение несколько брезгливое и безмятежное. «Кошмар, — подумал Воланд с весёлым раздражением, — просто ужас, что ты такое» Но вслух сказал: — Как верно вы все уловили! Вы даже не можете представить себе, что вы написали. Это поразительно глубоко, и в этом поразительно много правды. Такое грех будет держать в ящике. — Вряд ли эту правду когда-нибудь опубликуют, — в его голосе звучала такая тоска, что у Воланда в довольном предвкушении стукнуло сердце. — Так пишите чтобы вас не печатали, а перепечатывали! Это даже надежнее. И значительнее, ведь так? Тут же и воображение воспаляется — что-то там за запретный плод? — Опасные слова, — он растянул губы в улыбке, но глаза остались темны и печальны. Воланд почувствовал нестерпимое желание расшевелить его. Должен же живой, страстный, сильный человек хоть иногда смеяться? Мечтать, злиться, вожделеть? Сломать, непременно следовало сломать ту стену, за которой бушевало яростное пламя. Перед ним наконец ясно встало, что нужно сделать: — Ну, стало быть, теперь мой черед выбирать, куда пойдем? Я как раз давно мечтал продолжить исследование в ресторане. Ну, предположим, в Эрмитаже? Пока его снова не закрыли, — он проболтался, но писатель был слишком занят своими мыслями. — Когда? — Завтра же! Или у вас уже были планы? — Нет, я… простите, — и смял пальцами горло, чтобы успокоить внезапный спазм, — завтра я буду занят. — Тогда на будущей неделе. Скажем, в среду? Я заеду за вами в пять, будьте готовы к этому времени. Завтра же в доме № 302-бис по улице Садовой погиб Иван Савельич Варенуха. — Хозяина-то нашего, ялтинца, хе-хе, с милицией ищут! Уж мы им писали, звонили, ну не надо, что вы, отпустите человека на заслуженный отдых, — уверял Фагот, — все никак. Пришлось применить силу, хе-хе. Воланд тяжело оперся на трость и похромал в прихожую: — И ч’ем же ми мож’ем вам помощщ, Иван Савельитщ? — По какому праву! Я администратор крупного театра! Я буду жаловаться! — настаивал Варенуха, по-видимому, не чувствуя ни малейшей неловкости от того, что за правый локоть его настойчиво поддерживал кот. — Я бывал в вашем театре, — небрежно ввернул Воланд, — и это не было лучшим, что я мог бы увидеть в Советском Союзе. Вы же не будете против, если мы тоже дадим у вас свое представление? — Что вы!.. — возмутился администратор. — Все, все, недосуг мне! — замахал на него Воланд. — С вами разберется моя горнишная. Выскочившая из смежной комнаты Гелла театрально раскинула руки и прижала Ивана Савельича к своей обнаженной пышной груди. Бедняга пронзительно закричал и кулем свалился на ковер. — Ах, — сказала она, — не найти мне по сердцу друга. Будет слуга. В начале шестого в среду, когда солнце висело над горизонтом, как апельсин на елке, Воланд провел своего писателя по новой Неглинной улице мимо пыхтящих автомобилей, извозчиков и длинной расфуфыренной очереди, держа под локоть, как эти новые напудренные франты в мехах. Никто на них даже не глянул. В дверях солидный лакей, должно полагать, оставшийся здесь с императорских времён, приглушённым покровительственным баском пробормотал: — Курточки ваши пожалуйте-с… Да-а, кхм, сюда, сюда пожалуйте… Воланд небрежным жестом кинул ему на руки тренч (писатель пришел уже в одном смокинге) и приказал сразу нести шампанское. — Шти хороши оченно…– продолжал подобострастно, по старой привычке, бубнить лакей, — сёмга свежайшая... ровно как слезинка… — Давай сёмгу, — велел Воланд, — что у вас есть ещё? Консоме, вон, котлеты де-воляй из сои? О, вы все еще делаете ваш прославленный Оливье… Весьма пролетарски, — прибавил он по-немецки. Писатель кивнул, улыбаясь одними только ямочками на щеках и потребовал кофе и бутерброд с ветчиной. Темные глаза его под клочковатыми бровями смотрели почти умоляюще. — Кофий с молоком? — Благодарю. Публика выглядела не слишком блестяще. Мужчины во фраках и женщины в модных коротких платьях и шапочках-шлемах даже в клубах сигаретного дыма под электрическими лампочками выглядели больными и уставшими. Смех звучал почти истерически. За некоторыми столиками все еще виднелись посетители в кожаных куртках. Воланд с некоторым отвращением пришел к выводу, что при некоторой сноровке даже Азазелло в его нынешнем облике здесь сошел бы за своего. Сервизы все еще были саксонские, но казались какими-то скудными и тусклыми. Впрочем, музыканты все еще играли, и мраморная отделка большей частью оставалась на месте. В вазе на столе стояли поздние гиацинты. Кофе вместо лакея в засаленном пиджаке принесла бледная барышня с сонными глазами и миленькими усиками. — Консоме нету больше, — сказала она сухо, и посмотрела так, словно лично Воланд был в этом виноват. — И что сделать с этим? — Есть бульон молочный. С яичницей. У писателя стало такое лицо, словно он вот-вот заплачет. — Гражданочка, — сказал он чрезвычайно желчным тоном, — не морочьте голову товарищу интуристу. Несите, что он заказал. И велите переделать кофе, только скажите, чтоб простокваши больше не добавляли. Девица моргнула, словно проснулась, кивнула дважды как болванчик и бочком вернулась на кухню. — Не беспокойтесь, — уже мягче обратился он к Воланду, — это все от неизбежного духа социализма. Но здешнего Оливье я бы на вашем месте постарался избежать. На улице писатель снова напрягся. Воланд с опозданием сообразил, что у него, очевидно, не нашлось достаточно нарядной одежды для такого случая, и что без пальто он пришел сегодня не от рассеянности, и даже пиджак на нем чужой и явно тесноват в плечах. После бутербродов, в частности, следовало реабилитироваться, и срочно. — А вот знаете, милый мой, у меня как раз возникла проблема. Мне задолжал некто Слонимский, и умолил отдать сей долг прозодеждой. Вот, поглядите, ума не приложу, что с ней делать. Пальто добротное, неношеное, хоть сейчас в нем в Париж поезжай, только мне оно уж очень велико! И отдавать жалко, порежут же такую красоту на толстовки. Найти бы кого-то, чтобы масштаб человека подходил, и чтобы носить куда было. Вот вам замечательно подойдет, к вашим глазам! Давешний басовитый лакей принес габардиновое пальто роскошного винного цвета и Воланд за беспокойство срочно сунул ему фантик на водку. Было лиловое — стало бордовое, обыкновеннейшая зрительная иллюзия, чему тут удивляться. Писатель благосклонно кивнул и позволил накинуть себе его на плечи, хотя лицо все еще хранило выражение, будто на его глазах только что расстреляли не особенно любимую собаку. — Удивительно вам идет. Знаете, я сейчас вспомнил, он, кажется, говорил, что сшил такое же для товарища Маяковского. Стало быть, вас таких на всю Москву двое. — Пожалуй что и на всю Россию, — он сказал это по всей видимости искренне, но Воланду почудилась какая-то насмешка и он поспешил переменить тему. — А все-таки не чересчур далеко товарищи атеисты ушли от буржуазных развлечений, рихтих? Даже цветы в ресторане живые… — Ужасные! — горячо воскликнул писатель. — Что ж, а какие были бы лучше? — Розы, — ответил он твердо и скулы у него по-девичьи зарделись. На следующий день в саду мелкими белыми розами зацвёл замёрзший три зимы тому куст, который все новые жильцы считали калиной. Бордовое пальто, чистое, как в первый день творения, в квартиру №50 принес слегка обескураженный Абадонна. Это уже переставало быть смешным. — Отправьте его в камин, — потребовал Воланд, чтобы хоть немного утолить жажду крови. — Да не писателя, идиоты! Тряпку. Этого я навещу сам. В неурочный час, без договора и причины, он влетел в подвал в самом простом пиджаке, но неизменно элегантный и с хорошим шампанским под мышкой, чтобы как-то оправдать свое появление. Писатель как раз отчаянно драил полы. — Из ЖАКТа ходят, — сказал он так, будто это что-то объясняло. — Проходите, я мигом кончу. Комната, действительно, казалась довольно чистой. Даже на массивном письменном столе, вечно заваленном бумагами и посудой, сегодня лежала только аккуратная стопка подшитых папок и раскрытый альбом. Рядом в хрустальной рюмке застывала кисточка в остатках клея. Воланд не удержавшись заглянул, что написано в аккуратно вырезанном уголке газеты с мокрыми ещё разводами. «Враг под крылом народа», «пользуясь невежеством редактора»… «богомаз… протащил свою пилатчину»…что ж это такое творится? Писатель продолжал ворчать и в его словах все яснее выступала звенящая истерическая нотка: — Ходят и пишут, мол, хорошо живёте, товарищ. Много площади сверх нормы. Зачем вам две комнаты, вы ведь холостяк! — тут он выжал ветошку так, словно это была чья-то шея. — А у меня, между прочим, уборная во дворе! Колонка через две улицы! Дров не достать! У-ух, что за время!!! И с бессильным рыком пнул хлипкий столик, заменявший ему кухню. — Что… Что это такое? — спросил Воланд резко охрипшим голосом. — А? А, да. И эти тоже, — ничуть не смутившись откликнулся писатель, заглядывая ему через плечо. — Так подумать, может они и правы. Для чего мне быть правым, если всё — так? — Нет! Нет, не смейте так говорить! Этот роман, — указал на стопку папок, — одна из величайших вещей, которые сотворит человечество! Вы гений, вы можете читать в душах, вы создаёте миры! Руки эти ваши, — Воланд в необычайном волнении схватил его ладонь и прижался к ней губами. Она оказалась неожиданно сильной и огрубевшей, ладонью настоящего рабочего, только очень чистой, — руки ваши, волшебные, голова — ваша невероятная голова, вас беречь надо! Вы солнце для вашей литературы, какие тут могут быть дрова! Писатель слабо улыбнулся и отнял руку. Было видно, что ему приятно такое горячее восхищение, но мысли его блуждали где-то далеко. Воланд вздрогнул и захлопнул альбом. — Пожалуй, я подожду вас в беседке. Писатель подошёл через несколько минут. — Я прошу прощения за эту вспышку, — сказал он весьма сухо, спихнул кота со скамейки и жадно затянулся. — Не стоит беспокоиться. Чем сильнее страдание, тем выше должна быть награда. Так было у Галена? Писатель побледнел и скривился: — Это Пиркей Авот. Пставил ноги на край сиденья, чтобы удобнее было подтянуть колени к груди, как ребенку. Широкие плечи его под штопанной рубахой опали, он весь ссутулился, выдохнул дым и чуть приподнял лицо, ближе к свету. Вдруг оказалось, что глаза у него вовсе не темные, а прозрачно-синие, в волосах — серебряные нитки, и на нос брызнули бледные веснушки. Твердые розовые губы лопнули в уголке так, что каждое движение причиняло боль, и от этого он выглядел ещё более недовольным, чем обычно. — Я знаю, кто ты, — сказал он бесцветным глубоким голосом. Под его пронзительным оценивающим взглядом отчего-то захотелось поплотнее запахнуть полы шинели. — Знаю, конечно. Просто если подумаю об этом — сойду с ума, я слабый человек, ты уж извини. Воланд почувствовал прохладную горечь во рту. Отпираться не стал, да и незачем. Наконец пошел противный мелкий дождь, стало сыро и промозгло. — Итак. Что вам нужно? К чему были эти… искушения в пустыне? — спросил писатель, вопреки обещанию, довольно разумно. Однако, какова самонадеянность! Впрочем, без нее Воланд бы его не полюбил. — Я хочу сделать вас… своим спутником. Как вы на это смотрите, дорогой? — Мой отец был священник, — ответил писатель, и его бледное лицо перекосила страшная улыбка. — Должно быть, по-вашему я уже совсем лишился рассудка, чтобы продавать душу Сатане. — Продать мало. Вы ведь читали «Фауста»?.. — Всё одно. Воланд вздохнул и прокашлялся. Как все глупо и некрасиво случилось! Так неизящно, что будь он не на своем месте, смеялся бы до смерти. Но сейчас ему вовсе не было смешно. — Я стою здесь, и весь перед вами нараспашку. Ваш роман, моя самая большая ценность и самый большой интерес — если я солгу вам, он останется незаконченным. Взвесьте всё. Ваша воля согласиться или отказаться, но подумайте хорошенько. Я буду ждать вас, пока буду в Москве. Что думаете? — Что вы Отец лжи, — ответил писатель, видимо воодушевленный его спокойствием. — и вам лучше сейчас уйти, я жду… посетителей. Он поднялся, но Воланд не шелохнулся и продолжал глядеть на него снизу вверх, слегка исподлобья. Обычно это производило большой эффект, быть может, произвело и сейчас: писатель на мгновение замялся перед последним словом, еще немного подумал и прибавил: — И все же вы, Профессор, немало повлияли на этот роман. Я пришлю вам копию, когда закончу. А теперь прощайте, — и сделал энергичное движение по направлению к калитке. Воланд подчинился. — Ты снова завтракаешь яблоками? — неожиданно раздался из подвала женский голос, и красивая женщина, слишком хорошо одетая для кухарки, выглянула из прихожей. — Я принесла даже какой-то сыр… О. У тебя гости. Писатель окаменел. — Да, — сказал он с вызовом, — это мой… Воланд. Воланд прикусил губу, чтобы не засмеяться. — А вы, я так понимаю, его Маргарита? Какая неожиданная встреча! В жизни вы гораздо привлекательнее. — Как и вы, — она улыбнулась, но не расслабилась. — Хотите составить нам компанию за обедом? — Нет, милая, он уже собирался уходить. Не будем отвлекать важного человека от дел. — Да-да, я уже ухожу. Никак не могу позавтракать. Дела, — он стрельнул на нее насмешливыми глазами, целуя руку, — приятно было с вами познакомиться. Она кивнула и тут же бросилась внутрь с криком «Яичница!». Мужчины проводили ее взглядом. Так вот оно что. О-о, драгоценный мой, что ж вы сразу об этом не сказали? Ваши средневековые рыцарские замашки чуть было не погубили все дело. Серое небесное полотно разорвало ослепительное солнце. Ну и ну, оригинально, весьма. Такую Гретхен не придумать и Сатане. Жаль, разумеется, но в конце концов, его жизнь коротка и конечна, и он действительно заслужил рядом кого-то, кто будет любить его естественным образом, как жена любит мужа, как читатель любит писателя и как человек любит человека. Только… Что-то в ней было лишнее. — Она ведь ведьма, ваша любовница, — пробормотал Воланд, не сумев справиться с собой. Писатель безразлично хмыкнул. — Может быть. Не вам об этом говорить Через несколько недель в квартире №50 несуществующий телефон зазвонил снова. — Вы знаете, кто я и кому звоню, — вместо приветствия сказал писатель на том конце провода, — дайте ему трубку, я буду говорить только с ним. — Профессор Воланд у телефона. — Я согласен. — И всё? — Нет, — он сухо помолчал, собираясь с силами. — у меня тоже есть требования. Маргарита. Вы видели ее. Она замужем. — О, это не проблема. — Нет, это как раз проблема. Ее муж — она говорила — какой-то крупный чиновник. Или ученый, я не запомнил, но это неважно. Он арестован по подозрению в шпионаже и, скорее всего, будет расстрелян. Пока идет следствие, Маргарита свидетельница, но она приходила ко мне сегодня. Она не сможет дать показания против него, и будет перевал… переквалифицирована, — от волнения у него пресеклось дыхание, — в соучастницу. — Прекрасно. Вы просите спасти вашу любовницу из лап ОГПУ? — И мужа ее тоже. — Ну, милый мой, — протянул Воланд, — почему мне кажется, что вы делаете из меня волшебный горшочек? Душу за душу — это я обменять могу, но большего вы от меня не добьётесь. — Я свои условия назвал. Воланд почувствовал как пересохли губы и сердце заколотилось в горле. Что ж ты делаешь, глупый ты человечек! Был бы рядом — закрыл бы его злобный, слишком умный рот рукой, чтобы никогда из него больше не вылетало таких слов, но он был далеко, и вместо этого сказал: — Хорошо. Уговорили. Я постараюсь немного облегчить его участь, и не бесплатно, разумеется. Договоримся о цене позднее. Когда вы собираетесь выполнить свою часть сделки? — Как можно скорее, — сказал писатель хрипло и утомленно. От одного звука его голоса накатывала тоска и какой-то странный, глухой ужас — то ли от того, что все это никогда не кончится, то ли от того, как должно кончиться. Воланд понял, что обязан попробовать: — Куда… мне подъехать? — На Воробьёвых горах строят гостиницу, — ответил писатель после долгого молчания. — Зря вы мне позвонили. Теперь я должен буду сделать все как вы просите, а мне этого очень не хотелось. Слышите? Я хотел, чтобы все было по-другому. А впрочем, ваш выбор. Воланд положил трубку и крикнул вглубь квартиры: — Азазелло! Кажется, мы нашли королеву бала! Поезжай живо, пока ее не арестовали. В этой стране нельзя полагаться на случай. Гелла, пальто и Фагота ко мне! С недостроенного балкона двадцатого этажа всю Москву было видно как на ладони. Собственно, стену между комнатой и балконом еще не поставили, как и следующий этаж, и на площадке гулял ветер. Холодное солнце лупило из-за облаков, как сумасшедшее. Писатель стоял в нескольких шагах от края и ничем не показал, что заметил появление Воланда. Веки у него были красные и прозрачные, но глаза искрились какой-то жестокой насмешкой. Он мелко дрожал в распахнувшемся поношенном плаще и тонких летних брюках, заляпанных грязью. На нем не было ни шляпы, ни шарфа, отросшие темные волосы ласково взъерошил ветер, и стало заметно, что они вьются. — Я хотел поехать во Дворец Советов, но вспомнил, что теперь меня вряд ли пустят внутрь, — сказал он зачем-то и присел на парапет. — Как и меня, — хмыкнул Воланд. Город внизу вспыхнул зеленью за несколько дней, и теперь грелся на солнышке, подставляя все свои улочки, дворики и проспекты, и зимние рамы, и сырое белье; и прихорашивался к лету, подчищая последние перышки. Скоро выйдут люди в легких платьях и с веселыми лицами, и зацветут каштаны. А с этой крыши из двоих сегодня, не раскроив свою прекрасную светлую голову о мостовую внизу, спустится только один. Видит б-г, эта работа нравилась ему далеко не всегда. — А…? — Ах да. За неё не беспокойтесь. Вы… Какая нынче фаза луны?.. Писатель посмотрел на него с осуждением: — Двадцать шестое. — Стало быть, не далее понедельника Маргарита Николаевна присоединится к нашему путешествию. Писатель поставил локти на колени и закрыл лицо руками. Он выглядел больным и смертельно уставшим. На бледном лбу бисером выступила испарина. «Спасибо, что разрешил мне приехать, — нежно подумал Воланд, — мне и правда очень не хотелось бы думать, что я тебя заставил». И не стал сопротивляться желанию взять его правую ладонь в свои, сложенные горстью, как берут благословение или цветок. Она не была больше ледяной — лишь слегка прохладной и влажной, тяжелой, как вина и твердой, как сталь, и распространяла легкий запах мыла и пепла, когда Воланд покрывал ее горячими отчаянными поцелуями. — Я даже не могу приободрить вас, мое сердце — это будет считаться убийством. По правилам вы должны сделать всё сами. Мастер вяло усмехнулся и вынул руку: — До встречи на той стороне, стало быть? А потом, не дожидаясь ответа, оттолкнулся ногой и спиной вниз, некрасиво, как мешок, свалился с парапета.