Cruel Device

Рудольф стреляет в себя. После миллисекунды боли он ждет слепящего белого света, новизны легкости бытия, — или же травянистые равнины, бесконечно простирающиеся перед ним; пение птиц, звенящее в вершинах деревьев; никогда не заходящее солнце… Он ждет тишины и мира, покоя после долгих лет, проведенных в попытках сжиться с туманной чернотой, клубящейся внутри его черепа. Он ждет, что свобода и забвение настигнут его, встретят на полпути, когда он откажется от борьбы за их обретение. Он видит Тода, склонившегося над его изломанным телом и с жутким восхищением вглядывающегося в разбитый череп. Это напоминает Рудольфу, как он в детстве находил мертвых птиц во дворе дворца; смотрел и пытался понять, свернули ли им шею, или они замерзли насмерть, или кто-то подстрелил их. Еще в юности он начал восхищаться точными выстрелами; на более кровавые было слишком страшно смотреть, но тогда он не мог удержаться, чтобы не представлять, какими были последние мгновения жертв. Теперь ему не требуется представлять. Как только в комнате раздается испуганный всхлип, Тод резко поворачивает голову. — Я… о, боже, — бормочет Рудольф, закрывая лицо руками, в попытке спрятаться от содеянного, — боже. Его запястья сразу же обхватывают холодные пальцы — без перчаток. Рудольф моргает, сдерживая слезы, когда Тод с силой отводит его руки от лица. Ладони Тода в крови, и все же кожа Рудольфа остается незапятнанной, даже когда он проводит большим пальцем по точке, где бился пульс. В широко раскрытых глазах Рудольфа шок и непонимание; взгляд Тода непроницаемо черный и бездушный. — Наконец-то, — выдыхает он. И подается вперед. Сердце Рудольфа колотилось бы в грудной клетке, если бы могло, но, поскольку теперь оно тихое и недвижное, чувство неотвратимого ужаса, наполняющее его легкие, не сопровождается физическими ощущениями. Тод целует грубо, страстно, не давая двинуться, пока присваивает себе — и Рудольф позволяет ему. Это приятно, хотя он начинает задыхаться. Рука Тода, давящая ему на шею, почему-то делает лучше, а не хуже. Рудольфу требуется секунда, чтобы осознать, что одна из его рук снова свободна, и, собрав всю оставшуюся силу воли, он отталкивает Тода. Тод неохотно, но подчиняется, уставившись на него пустыми темными глазами. Рудольф находит в себе желание дышать и облизывает губы. — Ты обещал, что я буду свободен, — шепчет он, сжимая пальцы на лацкане Тода; снова толкает, вырывает вторую руку из хватки, пытается встряхнуть его. — Обещал! — Свободен от мук своего земного существования, — Тод звучит глухо, — но только через меня. В глазах его друга нет сочувствия, и Рудольф всхлипывает, понимая, что именно предлагал ему Тод все это время. Ему никогда не было нужды лгать: Рудольф лгал за него, поэты и писатели, священники, памфлетисты — все лгали. Единственное, что сделал Тод — пришел к маленькому мальчику, изголодавшемуся по любви и поддержке, в момент нужды; остальное — вина самого Рудольфа. Он зашел слишком далеко, заперся в клетке и уничтожил все пути отступления. До самого конца, до пальца на спусковом крючке. Рука Рудольфа замирает на груди Тода, и его друг целует снова, и снова, и снова. Лицо отвратительно мокрое от слез, но Тод не останавливается. Укус. Он мертв, измучен, но каким-то образом все еще может чувствовать. Жжение прокушенной губы приносит с собой осознание, что он больше никогда не ощутит ничьих прикосновений. Его бросает в дрожь, и он цепляется за Тода обеими руками, почти не осознавая боли, ища утешения, как раньше. И Тод дарит утешение — бесконечное и всепоглощающее. Он осознает, что Тод отстраняет его руки, а затем разрывает на нем рубашку; к тому моменту как Рудольф вспоминает, что может сопротивляться, это уже не имеет значения. Он открывает глаза, когда ладони ложатся ему на бедра, и тут же ужасается, заметив через плечо Тода свое тело с чертами лица, искаженными до неузнаваемости. Волосы Марии разметались по кровати; кажется, большая их часть пропиталась кровью и стала ещё темнее. Тод, наверняка понимающий, что именно видит застывший в его руках Рудольф, неодобрительно хмыкает. — Так не пойдет, — мягко говорит Тод и тут же прижимает Рудольфа к стене. Рудольф думает только о том, что Лошек, должно быть, мечется за дверью; он не мог не услышать выстрелы. Как же Рудольф надеется, что ему не придется наблюдать за тем, как его найдут! Но надежды тщетны: Тод не торопится и, кажется, стремится вызвать у Рудольфа реакцию, которую вызывал всегда, пока тот был еще жив. Хорошо, что Тода сложно разочаровать — в отличие от живых он упивается разочарованием, даже не подозревая, что можно сдаться. Вкус неудачи для него сладок; горечь упущенных шансов, пропитавшая все существо Рудольфа, пьянит. После этого ничего не меняется. Рудольф предпочитает думать, что его воля не ослабевает; возможно, он все еще не более чем сломанная марионетка, оставленная только из необходимости, но он по-прежнему играет свою роль, когда приходит время. Ему нравится, что он не один, даже если это означает, что он сидит у ног Тода, не смотрящего на него. Все это стоит той редкой нежности, которую он иногда получает после того, как, пошатываясь, покидает сцену и рушится в темном углу; после того, как за ним следуют тихие шаги, и бледные пальцы скользят по челюсти, поворачивая его голову для очередного поцелуя. И так повторяется вечно.