А можно только в радости?

Федор видел краем глаза в отражении, как рядом с ним плавились свечи, чувствовал кожей их жар оранжевый. Но пристально смотрел на себя. Разглядывал в полумраке свежесть лица, наглость глаз и алость губ. Подкраситься хотел, но не успел – позвали. И без мазни не было его слаще. Знал это, как и место свое, кое было в этой опочивальне да на пиру около трона, то бишь всегда подле. Струилась от него истома похотливая. Заманивала, показывала молодца с лучших сторон. Хотя плохих у него и не было в облике. Встряхнул гривой своей смоляной. Чистые патлы, лоснящиеся. Знал, как ухаживать, чтобы не путались от касаний грубых и не секлись по осени. От взмаха того чуть не слетел венок. Успел придержать изящным движением. Целый день у девок дворовых учился сплетать вместе васильки и маки. Услыхал, что цветы эти любовь привлекают, да подумал, отчего бы не влюбить еще сильнее. Привык он меч в руках держать, тетиву лука натягивать, уже не оставляло оружие грубых мозолей. А от стеблей сочных ранки на подушечках остались – саднили сколько бы не мазал. Но стоили того увечья. Привлекла внимание, полюбилась корона цветочная. Не хуже каменьев драгоценных украшала. Нежность личика подчеркивала. Так он говаривал, когда только увидел Федю перед баней. Федя… И сам хорош, и нарекли красиво – выиграл эту жизнь Басманов. Лелеял он имя свое, на мед засахаренный похожее. Дарован Богом этому миру, чтобы красоту свою казать, очаровывать, благословлять присутствием своим. И справедливость нес, когда пускал крамольную кровь из глоток себе на пальцы или лихо колол изменников. Потом саблю вытирал, долго так, в глаза смотря, не моргая, будто то не клинок и не кровь были. Даже насилие обращал в искусство. Свое какое-то, особенное. Которое все же несло пользу государству и тому, кто им управлял. О последнем Федор пекся со всем трепетом и нежностью, на какие способен был. Не то, чтобы много в нем светлого помещалось рядом с грехами и себялюбием. Но все же было, и любили его в том числе и за это маленькое доброе пятнышко. Подняв руки вверх, Басманов потянулся, выгибая спину. На ребра натянулась кожа молочная. Тонкий силуэт радовал. Казался юноша русалкой, сделанной из кипени, кораллов и двух сапфиров. Пленял взором томным, увлекал за собой на дно адского моря, топил в ласке, себе, уничтожал до костей, а иной раз и их не оставлял. Но не его… — Хорош, цветочек-лепесточек, во всем хорош. Иди сюда, мой черед тобой любоваться. Федя повернул голову в темноту и приоткрыл рот, будто сказать что-то хотел, но решил смолчать. Взял со стола подсвечник и поскользил к постели. Совсем нагой, только в венке, серьгах и перстнях, не скрывающих срама и достоинств. Увидел Иван перед собой сначала ноги стройные и расслабленное естество между ними. Поднял глаза на живот бледный, грудь и плечи аполлоновые. Лицо давидово на самое сладкое оставил. — Уж и выскоблился весь, срамник. Не терпел юноша волос ниже ресниц, не мог пересилить себя. Умел подмаслиться и внимание на другое перевести. — Тебе же нравится,- мягко протянул голоском своим ехидным.— Потрогай, светлейший, ну. Смело и даже крепко ухватил ладонь монаршую своей, водить по голому лобку стал. Охал и наливался бесстыдно. От такого проклятия синеглазого вовек отмолиться нельзя было. Дернулся Иван пощечину треснуть, а никак – одна рука в плену, в другой чарка. Не часто позволял себе, а тут запросила душа простого человеческого. Выпил две, к третьей тянулся. Но опять распоясавшийся Федька влез, мол, убери, а то не сдюжишь. И прав ведь был. Уже блуждал шальной взгляд, плавал в свечном свете и белизне тела близкого. Мысли не нужны вовсе были. Разве что одна – о том, какой нынче особенно красивый перед ним мальчишка его. От лисьи-кисьего взгляда сдавался государь. Все порывы мог в себе сдержать, окромя тех, что касались касания Феденьки. Приторный такой, что укусить за загривок хотелось, а потом и вовсе съесть, чай на слезы заменив. Мог, мог всплакнуть от красы безбожной, чего греха таить. Все грехи на поверхность адова моря всплывали, значит, и этот пусть. Нравилось. Конечно. Все нравилось. Самостоятельно начала рука Ивана тело юное ласкать. И там, где прежде, и по ляжкам, и бокам. Медленно, сухо, тепло – будто змий полз, а не свет Руси великой. Что сам умел, что у Басманова подхватил, но умел ласкаться государь, чтобы и о мощи его не забывали, но и млеть начинали. Стоял юноша, как лоза виноградная висела. Расслабленный, гибкий, покачивался слегка и только немного дергался, когда щекотно или слишком приятно становилось. Хотелось такого повалить да измять всего, но нельзя было так сразу кидаться. Должно сначала было трепета и желания навести. Ногтями острыми бедро нежное поскреб и улыбнулся довольно – застонал сверху голосочек. Нещадно загорался Федя. Мечтал уже скорее на колени сесть и самое желанное действие начать. Все таяло и металось в нем, а сам, как статуя греческая – недвижимый и с богов слепленный. И будто услышал мысли его срамные царь. На кровать велел сесть да поближе к себе. Дрожал мальчишка от возбуждения нарастающего, естество тяжелело. А как Иван лица коснулся, пока прядь черную за ухо заводил – выдохнул тяжело, чтобы хоть как-то легче стало. Не стало. По щекам пошли пальцы царевы, пунцовым их окропляли. И маки в венке уж бледными розочками казались в сравнении с лицом молодого опричника. Шепнул что-то ласковое и сам прильнул к перстам зацелованным. Помнили оба старания за колечко аметистовое – улыбнулись. Только улыбка с губ пухлых сошла, как притянул Иван за скулы точеные лицо бесстыжее. Рассмотрел в глазах что хотел и в поцелуй увлек. Был то самый страстный поцелуй, на который оба способны были. Не часто такие случались, но служили верным знаком, что рассвет за делом застанут. У Федора был постоянно открытый рот, приглашающий язык горячий и влажный в себя вложить. Странное то ощущение было, скользкое, мягкое, воздух немного перекрывающее. Но любое до невозможности. Не боли ради, а искорки подлой куснул Грозный губки медовые и мычание блаженное услышал. Расцепились, когда совсем душно стало. — Царь нынче ласков. — До поры да до времени,- сипло посмеялся государь.— Колени пора преклонить, соколик. С необычайною покорностью Басманов сполз с кровати и пристроился между опустившихся ног. Брал в рот беспрепятственно, глубоко. Влажностью своей обдавал, языком обхаживал, щеки втягивал. Не надо было Ивану даже за волосы его хватать – сам все ведал – когда, как и с какой скоростью. Чмокал и хлюпал, чтобы тишину прорезать. Когда рот на ладонь менял упирался мокрым лбом в коленку, покрывая поцелуями шершавую кожу. И слышал стоны громкие, прерывистые. Откинулся на локти государь, дал владеть плотью своей. Можно было Федьке. Доверие между ними искрилось. Оттого с ума сводило, когда он туго обхватывал губами головку и внутри языком наглаживал, быстро скользя в разные стороны. Не закрывал глаза Федор – все видел, все наваждение, напускаемое на вседержителя. И уж самому было приятно так, будто с рук инжиром заморским кормили. Сам собой был доволен – все умел, только его и жаловал на такое коленопреклонство царь. Облизывал, целовал, зубами сахарными не касался, разве что в слюне не топил. Дышал спокойно, ровно, будто не происходило ничего пресрамнейшего. Глядел с напускной невинностью, как щенок дрессированный, ожидающий лакомство. Склонился Иван к лицу Басманова, обхватил за челюсть двумя пальцами и усмехнулся: — Все то тебе любо, что Богу противно. — Он меня таким сотворил,- повел плечом Федя.— Не виноватый я ни в чем, кроме любви к тебе. А цветочки-то, так ты старания мои полюбил, а не пыльцу волшебную вдохнул. Не мог Грозный ничего против молвить. Изворотливый гаденыш на его долю попался, все в свою пользу оборачивал. И не оттого ли так нравился? Все боялись, молчали, а этот мог на равный разговор выйти, слово крепкое бросить. Для вида гневался государь, а сам думал: «Толковый, пригожий – сокровище целое». Так и стоял на коленках Басманов, но ерзать начинал. Так уж не терпелось? Ох, как не терпелось. Обратно в постель нырнул юноша и знал, что уже до утра. Тепло было рядом с царем, медом, черемухой и хлебным спиртом пахло. Во весь рост черным котом растянулся, снова сапфирами своими на орлиные черты уставился. Иной раз передергивало Грозного от пронзительности такой. Обеими руками Иван трогал его, сжимал легонько бедра, соски коричневые, руки тонкие за спину завел и велел так лежать. Навалился сверху горой драгоценной, губами по телу пошел, дыханием горячим и хмельным обдавая. Зарывался носом в шею пока не кусанную, чувствовал, как голова кружилась. Сам себя уже дразнил тем, что надо было приласкать Федюшу до мольбы слезливой. Раз – ушко облизнул. Два – в щечку поцеловал. Закряхтел красавец. Начал тереться о него государь, не желая обороты сбавлять. Новая волна мурашек пошла. Облизывался Басманов, лобызаться лез, бред любовный начал нести. Пора было, значит. Перевернул одним движением любовничка на живот и наотмашь по ягодице шлепнул. Ахнул в простыню юнец и далее чуть дышать не прекратил. Начал сурово пороть монарх рукой своей властной. Еще сжимать и щипать успевал. Дергался Федор, мешало ему возбуждение лежать покойно, терся о ткань и губы кусал. — Не рыпайся! Знаю же – тебе без боли, как без пряника. И прав был. Помнил, как признавался ему змееныш – в детстве не пороли, оттого и волнительно, когда царь руку заносит. Оттого будто запретней связь их становилась, новыми черными шипами покрывалась. Не сложно было Ивану силу применить. Сжимались мышцы, слезинки капали, крик глухой слышался. Федор заставлял себя еще продержаться – уж так было хорошо все. Мечтал, чтобы вовсе ночь не кончалась. Себе всего Ивана хотел, ревновал ко всей Руси. Правил бы только над ним, и никто горя бы не знал. Но династию славить надобно было. — Что скажешь, светик мой? — Смилуйся над рабом своим,- прошипел Басманов, впадая во все большую негу. Осыпал Грозный градом шлепков зад округлый, чтобы до конца действа краснота не сходила, и к маслу потянулся. Лаванда пахла терпко, как и вся та ночь. Двигал двумя пальцами Иван, разводил их в стороны не спеша. Стонал Федя уже высоко, губы кусал и расслабиться пытался под напором внутри и поглаживаниями поясницы. Предвкушение нарастало, кровь в висках стучала. Хотелось, чтобы уже взял царь его тело блядское. Измученный весь, взмокший, смотрел на свечи тающие и сам чуть ли не растекался по ложу. Пытался руку поднять, чтобы по лицу монарха погладить – не смог – весь в жаре любовном томился. Венок упасть успел. Рассыпались повядшие листья и лепестки по постели, а какие-то за волосы черные зацепились. Отрезвляющим рывком вышли из него пальцы. Неужто готовый уже? Не принадлежал себе Басманов, оттого полагался полностью на хозяина своего. — А не поскакать ли тебе сегодня?- спросил Грозный, усаживаясь удобно. Будто измывался государь. Видел, как размяк уже Феденька, готовясь по обыкновению за изголовье кровати держаться и подушку кусать, и решил такое провернуть с ним. Но Феденька послушным быть старался. Заключил между ног тело Иваново и насадиться пытался. С трудом впускал в себя член, сжимался, замирал, за плечи широкие цепляясь. Приятно было вседержителю, что любовничек к размеру не мог привыкнуть. Придержал Федю за талию и сам ввел, чтобы не мучился. Крик тонкий воздух сотряс. Блестел Басманов внизу от масла, а все равно было свербяще и распирающе. Жарко становилось, потом холодно, снова жарко. Живот скручивало, когда на всю длину насаживался. Никак не мог Федя чуть шире стать. Каждый раз, как первый был в его узком и скользком нутре. Приголубливало медленное касание от лопаток к пояснице, выдохнуть полной грудью помогало. Начали оба двигаться, ритмично и ладно. Хорошо было Ивану, затылок взмокший к дереву холодному прислонил, зажмурился и в голос, без капли стеснения, охал. Не молчать же, коль хорошо. За комплимент чертенок синеглазый примет, что в исступление надежу-государя так сразу бросил. Хотел его Грозный уже без летника, «Федоры» и, прости, Господи, «Настеньки». Самый настоящий Федя Алексеевич Басманов нужен был, молодец этот чернобровый, спесивый, но с устоями своими и частицами совести. Хотя, можно было иной раз и в летнике. Но главное, чтоб без лицедейства фарсил. Расходились царь и любовник юный. Не больно стало, а влажно и блаженно. Прыгал вверх-вниз, скользил и кадык под поцелуи подставлял «маленький». Сережки задорно звенели, как капель мартовская. Всей прелестью этого мира был он для Ивана. Что-то невообразимое творил с ним. Распинал, как Христа, и копошился в душе и омуте воспоминаний, кровью призрачной измазываясь и выпивая ее, как мальвазию. За это со всей яростью ахал он Федку, выбивая из того всхлипы и булькающие признания. От вскриков и стонов челюсть сводило. Плевать было Грозному на рынд за дверью, на настырный синий свет луны, на детский рев в другом конце коридора, на шапку с державой тоже. Быстро, грубо, влажно и громко – еще чуть-чуть и… — Месяц мой драгоценный, на самую душу грех хочу принять,- обратился Федор с полуулыбкой на устах розовых. Так он ждал, что согласится государюшка его, весь светился этой надеждой. Может, кто-то и мог отказать этому созданию весны и разврата, но не Иван. Уложил юношу на спину и спустил семя на острые ключицы и тощую грудь. Засиял опричник благодарностью, облизал естество облегчившееся и по себе начал нектар размазывать. А потом бессовестно пальцы в рот потянул. С оскалом хитрым не постыдился отметить, что сладкий нынче Грозный на вкус. И когда уже лежали в рубахах ситцевых, дух переводили и нежились, чтобы сон нагнать, расчувствовался царь. — Так хорошо с тобой, Федюша, и душой, и телом. Отдыхать мне помогаешь, напоминаешь, что обычный человек я из мяса и костей, раб страстей земных. Будешь и дальше рядом со мной и в радости, и в горе? — Не обижайся, государь-батюшка, но не хочу я рядом с тобой быть, когда ты печалишься… Я бы на коне да с мечом пошел счастие твое обратно отвоевывать. Это были самые искренние слова, которые Басманов говорил за свою красивую жизнь.