***
ii. Первый год, триместр св. Иллариона [2] Будь я мудрецом, Молодцом-удальцом, Футбольным простым королем. Как ни странно, первым радиомолчание нарушает Радж. Одним не по сезону теплым февральским утром Скриппса будит громкий ритмичный перестук; недовольно распахнув дверь, он с удивлением обнаруживает в коридоре Раджа, который от безделья пинает футбольный мяч о стену. — Ну наконец-то, — невозмутимо заявляет Радж. — Матч вот-вот начнется, а ты все-таки будешь получше Познера. Так что я решил забрать тебя к себе прежде, чем сюда заявится Дейкин. Он и так уже отхватил себе Ахтара, гад этакий. — Что? — спросонья переспрашивает Скриппс. Радж пожимает плечами. — Иногда приятно пообщаться с людьми, которые не считают тебя очередным спортсменом-идиотом. — Предположим, — иронично приподнимает бровь Скриппс. — И как именно тебе в этом поможет любительский матч, в который ты собираешься нас втянуть? Радж только усмехается. Участвуют в игре все пятеро вместе с парой новых знакомых Ахтара. Штаны Скриппса безнадежно испорчены, Дейкин улыбается широко и диковато, Ахтар едва не ломает ребро, блокируя один из лучших ударов Раджа, а Познер совершенно безнадежен, зато во все горло распевает Коула Портера, пока они наобум гоняют мяч по двору. Позже они валяются в куче-мале на траве, так что локоть Дейкина неловко вонзается Скриппсу под ребра, а Познер полулежит у него на коленях. Скриппс с блаженной снисходительностью размышляет о полученных синяках. Конечно, в настоящем матче за такое дали бы желтую карточку, но с Дейкином любой вид спорта превращается в контактный, тут уж ничего не попишешь. — Знаете что? — спрашивает Познер. — Кажется, у меня пара началась. Минут двадцать тому назад. Скриппс нежно ерошит волосы Познера, игнорируя его возмущенный вопль. — Ага, — удовлетворенно подтверждает он. — У меня тоже.***
iii. Первый год, Троицын триместр [3] наделать могут всякого в штанах что на уме — они палят впрямую нет благородства в этих пацанах и горы — в дрожь, когда они танцуют Дейкин в ударе, а значит, алкоголь течет рекой. В результате Скриппс и Познер тщетно пытаются игнорировать Дейкина, пока тот исследует языком шею соседки по колледжу, одной рукой лаская ей грудь, а другой... Впрочем, Скриппс предпочел бы не задумываться о другой руке Дейкина. Хватит и того, что они сидят с ним и его шаловливыми ручками за одним столом. — Знаешь, — бормочет Познер, которого бросает то в досаду, то в меланхолию, — хотел бы я, чтоб в Оксфорде хоть что-то поменялось. — Кое-что точно поменялось, — философски отмечает Скриппс. — В Шеффилде он не лез Фионе под юбку прямо у нас на глазах. Судя по мрачному взгляду Познера, сам он ждал изменений другого рода. В темноте под столом тихо шуршит юбка, и девушка Дейкина приглушенно ахает. Скриппс старательно думает, какое восхитительное в этом пабе подают пиво, нет, правда, большое спасибо. Познер кривится в отвращении. — Ну все, хватит, я ухожу, — во всеуслышание заявляет он. Дейкин даже не оглядывается, и Скриппс ощущает, как рядом опускаются плечи Познера. Уже тише тот бормочет: — Подвинься, Скриппс, мне и правда пора идти. Скриппс отставляет кружку и поднимается со скамьи, открывая Познеру путь к спасению. — Я с тобой, — говорит Скриппс, потому что здесь он явно третий лишний, да и роль доброго друга без девушки его не прельщает. Только теперь он замечает, что Познер едва стоит на ногах, и мысленно подсчитывает, сколько алкоголя тот успел в себя залить этим вечером. Для такой пушинки, как Познер... Скриппс вздыхает и подхватывает Познера под руку, чтобы осторожно вывести его из переполненного паба. — Отстань, — огрызается Познер, едва они оказываются на улице. — Я и сам справлюсь, не маленький. Скриппс отпускает его. — Послушай, — с сочувствием произносит он, но выходит еще более неловко. — Это же просто… Дейкин. Такова уж его натура. Никакому университету ее не изменить. Познер устало опирается о грязную стену, и Скриппс внутренне содрогается, представив, во что превратился его аккуратный пиджак. — По-твоему, я просто жалок, — горько произносит Познер, и это не вопрос. Иногда друзьям нужен открытый и честный ответ; здесь он явно не к месту, но Скриппс все равно признается: — Только когда дуешься, вот как сейчас. А ведь мог бы припомнить, как легко меняется настроение Познера — он и в лучшие времена переходил от одной крайности к другой в мгновение ока. Опьянение только усугубляло эту не вполне невинную причуду. Однако Скриппс и предположить не мог, что за такое замечание ему прилетит в челюсть. На самом деле ему даже не больно — в какой бы ярости ни был Познер, хук правой у него все равно паршивый, — так что Скриппс отшатывается скорее от изумления. Прежде чем он успевает оправиться от удара, Познер отваливается от стены и, пошатываясь, уплывает прочь по аллее со всем пьяным достоинством, какое только способно выразить его тщедушная фигура.***
iv. Летние каникулы 1984 г. Да здравствует каждый орган моего тела и каждый орган любого человека, сильного и чистого! Нет ни одного вершка постыдного, низменного, ни одной доли вершка, ни одна доля вершка да не будет менее мила, чем другая. Летний Шеффилд знаком до боли и в то же время чужд; это дом, но уже не совсем, и Скриппсу кажется, будто он заблудился в некогда родных просторах. Однажды воскресным утром, сидя в старой церкви, он вдруг осознает, что не слышит викария; проповедь превратилась в обычные слова, в незнакомые звуки причудливых очертаний. Дело не в том, что он потерял веру или ударился в еще какую мелодраму; его многострадальная любовная связь с Богом все так же мучительна и лишена катарсиса. Просто где-то глубоко внутри сместился какой-то пласт, и он вдруг обнаружил себя на новом-старом духовном плане. Он прислушивается к гудящей пустопорожней проповеди, и внезапно все ощущения со щелчком встают на место — а на него снисходит ошеломительное чувство, говорящее: что ж, хорошо, значит, так и должно быть. В этот момент Скриппс мягко, любовно, твердо отказывается от обета целомудрия. Не то чтобы он тут же выбежал на улицу спустить пар, поймать девчонку или вытворить еще какую глупость. Дело не в этом. Скриппс довольно давно обходится без самоублажения, чтобы не чувствовать в том потребность; даже не дай он обещание Иисусу, с самоконтролем у него проблем нет. Просто... Ради чего хранить целомудрие? Он давно пришел к постепенному осознанию, что брак не для него. Не то чтобы он полностью исключал саму возможность, но право, пора признаться, он давно уже не озабоченный школьник (ну, не в этом смысле), да никогда и не считал происходящее очередным этапом, который нужно пройти, какими бы развязными шуточками ни осыпал его Познер. Так что если брак ему не светит, он ляжет в могилу истинным девственником... Или нет. В конце концов, он никогда не собирался стать монахом. (Хотя, если вспомнить похабные намеки Тиммса, кого это когда останавливало.) Вот и все. Проповедь заканчивается. Про себя Скриппс посылает благодарственную молитву милосердному и терпеливому Господу. Бог, он такой — все чувствует, все понимает. И, прямо скажем, не особенно этим тяготится или утруждается. Выйдя из церкви, Скриппс видит стоящего у ворот Познера. Тот жует яблоко, прислонившись к велосипеду. — А еще есть? — жизнерадостно спрашивает Скриппс. Познер иронично поднимает бровь. — А я-то думал, тебя насытит кровь и плоть Христа, — насмехается он, но тут же начинает рыться в рюкзаке. Скриппс ловко ловит брошенное яблоко и с удовольствием впивается в него зубами. Кажется, его ждет отличный день.***
v. Второй год, Михайлов триместр Сегодня мысль ко мне пришла — Не в первый раз — тогда Я не додумала ее... [Выдержки из дневника Скриппса, конец октября 1984 года.] Темни́ть несов. Сделать что-то настолько запутанным или неясным, что становится сложно понять смысл происходящего, также известна как основная тактика Дейкина в отношении собственных действий и чувств к некоему Тому Ирвину, бывшему учителю, который сейчас выступает в новостной телепрограмме, когда им требуется историк-аналитик или еще какая шваль. Также известна как основная тактика Ирвина в отношении исторических фактов, которые, как он считает, нам знать необязательно — см. Журналистика. На самом-то деле, эта его программа не так уж плоха. На семинаре развернулась дискуссия — чем все-таки отличаются экономический спад, депрессия и умозрительный конец всех времен. Я не считаю, что правление Тэтчер хотя бы отдаленно напоминает Германию 1930-х годов, но большая часть моих однокурсников в этом вопросе готова выступить за новую студенческую революцию. Возможно, им также стоит рассмотреть частоту успешных (или, скорее, провальных) выступлений подобного рода во Франции 1800-х годов. Хедли полагает, что различие между экономическим «спадом» и «депрессией» может быть количественно определено по общенациональным настроениям и взглядам того времени; я предпочел бы и дальше считать, что экономика не зависит от народного менталитета, но, учитывая мои знания о фондовом рынке, вряд ли смогу опровергнуть это утверждение. Кстати говоря, столкнулся сегодня с Познером в библиотеке. Мне все еще кажется, что он не особенно счастлив здесь, но О боже, Дейкин ворвался в комнату с воплями о Бисмарке и клюшках поло, надеюсь, оно того стоит. [Запись обрывается]***
vi. Второй год, триместр св. Иллариона И благодарен буду я судьбе За то, что в дни, когда под тихой сенью Не ищут Пана на лесной тропе, Бесхитростные эти приношенья Отраду могут подарить тебе. — Звучит неплохо, — мечтательно тянет Познер; он примостился на подоконнике в музыкальной комнате, прижавшись щекой к холодному стеклу. Скриппс не смотрит на него. Он играет, прикрыв глаза, нежно касаясь слоновой кости. В конце концов, это Оксфорд; здесь клавиши пианино должны быть из настоящей слоновой кости. По крайней мере, ему так кажется. На самом деле он вряд ли сумеет распознать подделку, но сама мысль наполняет его немного чванливым пафосом. Неплохо и то, что в Оксфорде пианино всегда настроено; в Катлеровской гимназии инструмент вечно погромыхивал. Быть может, для таких же погромыхивающих песенок Гектора он подходил как раз, но справиться с настоящей сонатой ему было не под силу. Конечно, сейчас Скриппс играет не сонату — даже не прелестную фугу, — но такое звучание могло придать лоска и Грейси Филдс. — Так где слова? — спрашивает Познер. Скриппс останавливается на секунду, наигрывает простую мелодию. — Вот здесь вступаешь ты. — Да-да, это я и так понял, — нетерпеливо бросает Познер. Скриппс почти забыл, что в музыке Познер разбирается разве что чуть хуже его самого. — Я спрашивал про либретто. Найдется копия для меня? — Не совсем, — уклончиво отвечает Скриппс. Он достает из сумки тонкую стопку нотных листов и протягивает их Познеру. — Вот, держи. Познер с изумлением смотрит на ноты. — Но здесь нет слов. Скриппс пожимает плечами. — Пока нет. Можешь сам их написать, если захочешь. — О чем это ты? — Не получив ответа, Познер вздыхает и слезает с подоконника. — Скажи мне хотя бы название. —Еще не придумал, — признается Скриппс. — Я... Это я написал. Подумал, может, тебе захочется поработать над либретто. Несколько секунд Познер смотрит на него молча, с абсолютно непроницаемым выражением. — Но ведь это ты у нас хотел стать писателем. — Ну да, — заерзал Скриппс. Он-то думал, им будет весело, а не вот так... неловко. — Подразумевалось, что петь будешь ты. Вот я и подумал, что было бы неплохо поработать над чем-то вместе. Пару секунд Познер переваривает его слова, а потом вдруг улыбается так широко, вспыхивает на мгновение такой изумленной радостью, что Скриппсу приходится отвести взгляд.***
vii. Второй год, Троицын триместр а мысли блуждают, точно сквозняк в пустом почтовом ящике, слепо тыкаются, прокладывая путь сквозь вселенную Дейкин сует ему под нос косячок, но мысли Скриппса блуждают слишком далеко отсюда. Рассеянно подхватив травку, он теперь смотрит на нее с полным недоумением. — Суешь в рот и вдыхаешь, — с насмешливой торжественностью подсказывает ему Альбертсон, многострадальный сосед Дейкина. Не особо задумываясь, Скриппс послушно затягивается и передает косячок Познеру. Они празднуют окончание экзаменов и (как все надеются) успешное завершение второго курса. Пусть празднество это лишено ликования поворотного момента, которое так хорошо помнит Скриппс, в нем все еще есть искра. И это прекрасно. Скриппс едва замечает происходящее вокруг, его интересует только теплый весенний воздух, слегка влажная земля под травой, где он лежит, да звезды, что так медленно кружат над головой. Ребята передают по кругу пиво и курят травку на знаменитой луговине Крайст-Черча. Скриппс лениво размышляет, что учиться осталось всего год, а он едва ли многого достиг. Да и как измерить опыт, полученный в университете? В прочитанных томах, посещенных лекциях, письменных работах, сданных экзаменах? Или же в пятничных вечерах, проведенных в пабе, в сигаретах, выкуренных за углом, в часах, потраченных на хвастливую болтовню и перепалки? А может, в камнях, из которых выложены стены Баллиола, в книгах из новой Бодлианской библиотеки, в лодках, спускающихся по Черуэллу воскресным днем?.. — Слушайте, — вдруг заявляет Дейкин. — Пойдемте плавать! Скриппс медленно моргает, ощущая, как Земля с нежным упрямством вращается наперекор движению звезд. — Нет, ну правда, — настаивает Дейкин. — Будет здорово, вот увидите! Под боком Скриппса пренебрежительно фыркает Познер. — Здорово! — недовольно повторяет он за Дейкином. — Да с тем же успехом можно найти декана колледжа и станцевать у него под окнами, распевая, как мы укурились! Здорово выйдет, нечего сказать. Дейкин не обращает на него внимания, как обычно и бывает, но Скриппс смеется. Позже, когда полицейские ловят Дейкина и других ребят — насквозь промокших, измазанных в вонючей тине, — Скриппс и Познер со сдавленными смешками убегают по луговине, цепляясь за высокую траву и друг за друга, тщетно пытаясь успокоиться и снова взрываясь хохотом. Познер выглядит светлее и счастливее, чем помнится Скриппсу за долгие месяцы, хватает его ладони теплыми и крепкими руками, и тогда-то Скриппс понимает, чем измеряется жизнь в Оксфорде: вот такими моментами.***
viii. Летние каникулы 1985 г. Прошу тебя, скажи, Не стоит ли мне кое-что узнать? Не стоит ли мне кое-что сказать? Хотел бы он сказать, что на то имелись веские основания, что его подтолкнуло некое предчувствие. Он мог бы выкинуть дерзкий фортель, сделать пронзительное и глубокое признание, выбросить, наконец, дневник — так, чтоб страницы разлетелись. Мог бы дождаться подходящего момента, верного отклика, сардонической усмешки Познера, которая стала бы неким знаком судьбы. Всю свою жизнь Скриппс размышлял, колебался и писал — казалось бы, уж он-то должен был разобраться наконец в этой чепухе. Но нет, не разобрался, и вот что из этого вышло. Вот оно: с неба жарит летнее солнце, неприятно теплый воздух овевает лица, они с Познером шагают по дороге в Шеффилд. Какая-то поп-группа выпустила новый альбом, и Познер хочет узнать, не появилась ли пластинка в магазине. Они решают срезать путь по автостоянке за супермаркетом, Познер болтает об аккордных пассажах ведущего гитариста, когда Скриппс вдруг безо всякой причины останавливается и хватает Познера за руку. — Что такое?.. И тогда Скриппс целует его. В основном потому что может. И потому что он идиот. Та часть его мозга, что обычно пытается исправить последствия настолько монументального идиотизма, по-видимому, слишком ошеломлена — и хорошо, потому что после секундного замешательства Познер начинает целовать его в ответ. Скриппсу нравится поцелуй. Очень нравится. Вот только... — Черт, там Тотти, — бормочет Познер и отталкивает его с такой силой, что Скриппс едва удерживается на ногах. Лишь через несколько секунд эти абстрактные звуки обретают смысл. — Здравствуйте, миссис Линтотт, — с запозданием говорит Скриппс. Перед ними в самом деле стоит Тотти с обычной своей кривоватой улыбкой — той, что одновременно говорит «как-я-рада-вас-видеть» и «господи-что-вы-на-этот-раз-мне-приготовили». — Какой сюрприз! Познер и Скриппс. Как дела в Оксфорде — я ведь не ошиблась, вы учитесь в Оксфорде? — Да, — торопливо кивает Познер, растягивая губы в фальшивой улыбке. — Боюсь, Оксфорд все еще цел и невредим. — Какое разочарование, — сухо отмечает Тотти. — А я-то думала, вы уже сровняли его с землей. Теряете хватку. — Но Тиммс-то в Кэмбридже, — отмечает Скриппс. — Как и Локвуд с Кроутером. Боюсь, когда наши силы разделены, все становится куда сложнее. Тотти улыбается. — Уверена, вы нашли отличный способ наверстать упущенное. Под ее острым взглядом Скриппс мучительно краснеет, а Познер упрямо пялится на кроссовки. Они обмениваются любезностями еще пару минут, но с каждой секундой Познер чувствует себя все более неловко и осторожными шажками отступает от Скриппса. К тому времени, как миссис Линтотт оставляет их, Познер явно готов сбежать. — Слушай, — говорит он, избегая взгляда Скриппса, — мне еще нужно... В голове Скриппса разливается гулкая пустота. — Да, разумеется, — бросает он как можно небрежнее. — Все в порядке. И Познер уходит, оставив Скриппса мысленно биться головой о стену. Идиот. В следующий раз нужно просто излить этот чертов порыв на бумагу.***
ix. Третий год, Михайлов триместр Тёплые тела сияют рядом в темноте Позже он обвинит во всем алкоголь, или телик в пабе, или исписанные страницы своего блокнота в кожаном переплете. Но сам факт обвинения подразумевает наличие вины, а та говорит о преступлении. Скриппс же не может думать о произошедшем как о чем-то предосудительном, что бы там ни говорил призрачный голосок в голове, изредка выступавший за Бога. И вообще, Скриппс давным-давно перестал слушать этот голосок. Ну, почти. Ладно, ладно, он и правда немного расстроен — в конце концов, прошло уже два с половиной месяца с того опрометчивого поцелуя, а Познер все еще его избегает. Если подумать, это тоже могло сыграть свою роль. В последнее время он часто принимает скоропалительные решения. Так или иначе, они с Дейкином сидят одни в пабе, старательно вливают в глотки темный эль и обсуждают тонкости бурских войн, когда экран телика над барной стойкой мигает, и на нем вдруг появляется Ирвин — улыбается, поправляет тонкие очки. — Да какого ж хрена? — взрывается Дейкин. — Что, матча подходящего не нашлось? Скриппс смотрит на него, вспоминая свидание, которого не было, «да ты просто завидуешь» и «лишь тому, что ты готов к подобному». Он и правда когда-то завидовал дерзости Дейкина, как тот просто действовал не задумываясь. Вот только Дейкин вряд ли оказался счастливее остальных. — Ты ведь так и не встретился с ним тогда, — искоса смотрит на него Скриппс. Дейкин тут же ощетинивается. — И что? Все равно это ничего не значило. Ну, может, тогда и значило — я все еще был чертовски наивен, понимаешь? Считал себя таким крутым, оттого что полапал девчачью грудь. Но влюбиться — нет, я не был в него влюблен, все это сентиментальная чушь. Скриппс насмешливо улыбается. — Выходит, все это было только ради секса? — Я лишь хочу сказать, — почти злобно говорит Дейкин, — что все это необязательно: разные там цветы и баллады, гребаные стихи, вечная любовь, книги и прочая чушь. Иногда секс просто секс, и знаешь, Скриппс, на самом-то деле, секс может быть — должен быть! — развлечением. У Скриппса зарождается дикая идея, и он уже было отметает ее, как вдруг решает — да какого черта? Допив эль одним глотком, он поворачивается к Дейкину. — Да ладно? — он не отводит глаз, встречая взгляд Дейкина. — Ну покажи мне. Вот так-то они с Дейкином оказываются в мужском туалете, вжимаясь в запертую дверь, отыскав друг в друге замену тем, кого не смогли получить. Все это далеко не изящно — не священно, не нежно, не идеально — просто горячо и грубо: наглые руки, беззастенчиво лапающие ширинку брюк, жесткая щетина, мазнувшая по щеке, просто грязный, требовательный секс, который оказывается куда лучше, чем Скриппс себе представлял. Любви здесь нет, но есть дух товарищества и горькое одиночество, и этого достаточно. Скриппс закрывает глаза и отдается ощущениям.***
x. Третий год, триместр св. Иллариона Распри холодного мира ждут нас, Острое лезвие жизни манит нас. Это последний матч Раджа, так что на трибунах собираются все историки — даже парни из Кембриджа приезжают на поезде, чтобы поддержать старого приятеля. Так что когда Познер шлепается на скамью рядом со Скриппсом, тот сперва даже не понимает, кто перед ним; просто еще один дружище из Катлеровской гимназии. Где-то на поле Радж забивает отличный гол, и все они вскакивают на ноги, как и ожидалось, вопя во все горло и размахивая руками. Скриппс не особенно любит регби, но безрассудный энтузиазм болельщиков и старых друзей подкупает даже его, и он кричит со всеми до хрипоты без какой-либо разумной причины. Он оглядывается — Познер проницательно смотрит на него, и странную мягкость в его взгляде можно даже принять за нежность. — Что? — запальчиво спрашивает Скриппс, впервые за долгие месяцы заговаривая с Познером. — Да ничего, — пожимает тот плечами с коротким смешком. — Просто... Ты ведь даже счет не знаешь, верно? Грудь Скриппса резко сжимает, но он с напускным спокойствием встречает взгляд Познера. — Нет, — признается он. — Но и ты не знаешь тоже. Познер едва заметно улыбается ему. — Понятия не имею. Но когда Радж в следующий раз обходит противника, Познер скачет и восторженно вопит с остальными. Они со Скриппсом почти осторожно соприкасаются плечами, и Скриппс едва не смеется от облегчения. С остальным они уж как-нибудь разберутся.***
xi. Третий год, Троицын триместр Миг бытия так краток, Скорей, пока я жив, Взяв за руку, поведай, Что на сердце лежит. Скриппс как раз упаковывает вещи, когда кто-то стучит в дверь. Поспешив навстречу гостю, Скриппс несколько раз спотыкается о коробки — штук пять, не меньше, — и едва успевает обогнуть зловеще накренившуюся стопку книг. Боже, неужели его комната всегда была такой огромной? Нет, так дело не пойдет, иначе смерть точно настигнет его где-то между диваном-кроватью и дверью. Скриппс сдается и просто кричит: — Открыто! Оказывается, это Познер. Скриппс не удивлен, хотя и должен бы, наверное. — Скриппс? — спрашивает Познер, обозревая бардак, и что-то неодобрительно бурчит себе под нос. Наконец он осторожно входит в комнату и отпускает дверь. — Нет-нет-нет, не давай ей захлопнуться! — кричит Скриппс, но поздно. Дверь с грохотом захлопывается. Пизанская башня учебников угрожающе покачивается, но все-таки не падает. Пока. Несколько мгновений они просто смотрят друг на друга, стоя над обломками университетского корабля знаний. — Привет, — наконец говорит Скриппс. Познер чуть дергает губой, точно в намеке на улыбку. — Переезжаешь? — Как и все. — Но не все при этом так буянят. Скриппс усмехается. — Что уж поделать. Присаживайся. Куда-нибудь. Задумавшись на секунду, Познер аккуратно пробирается к дивану и с размаху падает на подушки. И на кипу бумаг, но в конце-то концов, какая разница. — Ладно, выкладывай, — говорит наконец Скриппс, когда становится ясно, что Познер начинать разговор не намерен. — Что случилось, Поз? — Ты меня поцеловал, — вдруг без предупреждения выдает Познер, теребя манжету рубашки. — Прошлым летом. Я так и не спросил, почему. Вероятно, этот неловкий разговор можно как-то закруглить, но к Скриппсу за этим обращаться бесполезно. Он неуклюже переступает с ноги на ногу. — А сейчас решил спросить? — Ну... Ну да. Да. Решил. Так почему? Пожалуй, терять ему все равно нечего, можно и правду сказать. — Потому что захотел. И потому что думал, будто тебе тоже этого хочется. Возможно. Познер бросает на него быстрый взгляд, но тут же снова опускает глаза. Он все еще беспокойно теребит рубашку, однако спрашивает на удивление ровным тоном: — А теперь? Скриппс делает глубокий вдох, медленно выдыхает. Ну ладно. Почему бы и нет, черт возьми. Все равно дневник погребен где-то под богопротивными завалами, так что искать убежища бессмысленно. — Все еще хочу. Суетливо мельтешащие пальцы Познера внезапно застывают. Он смотрит на Скриппса широко раскрытыми глазами. Так и не дождавшись ответа, Скриппс уже было отворачивается, но Познер вдруг хватает его за руку и притягивает к себе. — Но... Меня? — недоверчиво переспрашивает он, и губы его горько дрожат. Не то чтобы Скриппс только и знал, что смотреть на губы Познера. — Просто... Ты ведь не мог... Я же не Дейкин. Боже милостивый, опять. — Знаешь, — с полузадушенным смешком говорит Скриппс, — для такого умного парня ты иногда просто невероятный тугодум. И на этот раз, когда он прижимается к губам Познера, тот не отстраняется. Напротив. В конце концов они все же опрокинули башню из учебников, но Скриппсу было абсолютно все равно.