Восемь свечей

шамаш. Много лет спустя, проверяя работы в блаженной тишине наконец опустевшей классной комнаты, миссис Линтотт слышит пение. Ей знаком этот еще не начавший ломаться голос — поет Энтони Гаррет, нежный пятиклассник с альтом трепетным и теплым, как огонек свечи. Нужно сказать о нем Гектору за обедом... Столько лет прошло, а ей никак не привыкнуть. Миссис Линтотт вчитывается в очередное сочинение. Шквал фактов, беспощадно точных и безжизненных; памятник напыщенному, неестественному слогу. Ничто не нарушает ровной глади общеизвестных и до боли скучных мыслей. Таковы теперь плоды трудов ее мальчиков — поток непреложных истин, в которых не сыскать уже ни живости ума, ни горячности сердца, ни легкости песни. Миссис Линтотт нечего предложить мальчику, поющему за дверью — у нее не найдется ни нот для разучивания, ни пианиста, что мог бы ему подыграть. Такого рода милые глупости, свойственные мальчикам, больше не приветствуются в стенах Катлеровской гимназии. Возможно, этот пятиклассник не так умен, чтобы заметить потерю; миссис Линтотт почти надеется на это. Впервые за много лет она задумывается, что же стало с умным, печальным Познером. первая. Каникулы, как назло, начинаются в самый разгар подготовки к вступительным экзаменам; хотя стоит признать, Познер и в лучшие-то года не особенно проникался рождественским духом. — Вообще-то, грегорианский календарь был принят только в шестнадцатом веке! — ворчит он и захлопывает книгу с раздражением, которого бедняжка вряд ли заслуживает. — Церковнослужители понятия не имеют, когда на самом деле родился Иисус, и вряд ли он осчастливил мир своим появлением именно двадцать пятого декабря! И вообще, каким образом Христос может быть связан с этим вопиющим торгашеством, хотел бы я знать. Скриппс не смеется над ним — почти, — и правильно, иначе Познеру пришлось бы опустить ему на голову тяжеленный первый том «Финансовой политики Тюдоров». — По-моему, ты упускаешь суть... — Ну да, конечно — да пребудут мир, любовь и доброта, — Познер картинно закатывает глаза. — Покажи мне хоть одного христианина, который действительно верит в дух Рождества — кроме тебя, разумеется. — В этом году ты настоящий Скрудж, — миролюбиво замечает Скриппс. — Действительно, какое Рождество без ванильной классики о перевоспитавшемся скряге. По-моему, так старина Эбенезер — просто сентиментальная версия одного знаменитого венецианского купца, и даже не пытайся меня переубедить... — Да ты просто завидуешь — у тебя-то нет елки, которую можно украшать часами напролет. Познер только фыркает и открывает тетрадь с конспектами. — Видал я твои украшения — даже младенец с дислексией справился бы лучше. Нечего и тратить на тебя Рождество впустую, Скриппс. Тот только усмехается. — Да ладно, Поз, неужели и тебя против воли догнал праздничный дух? — Это у вас, христиан, есть рождественские гимны, индейки и горы подарков, — ворчит Познер. — А у нас принято только жарить картофельные оладьи да зажигать несколько свечей. Самым везучим дают поиграть волчком. Неудивительно, что христианство популярнее. — А что, я бы попробовал картофельные оладьи. В животе у Познера урчит. Он задумчиво смотрит на Скриппса. Мама наверняка как раз жарит латкес... — Знаешь, они и правда не так уж плохи. Давай заглянем ко мне и выклянчим парочку. вторая. Познер думал, что если поступит в Оксфорд, Дейкин наконец заметит его, примет за равного — или почти равного — и полюбит в ответ. Но оказалось все ровно наоборот: хотя они оба поступили в Оксфорд, Дейкин совсем забыл о его существовании. — Дело не в тебе или в том, что ты сделал, — терпеливо объясняет Скриппс, в пятнадцатый раз выслушивая жалобы Познера. — Просто таков уж Дейкин. Ничего, переживешь. — Переживешь! — недоверчиво повторяет Познер. — Ну конечно, это всего лишь любовь всей моей жизни, Скриппс, о чем тут беспокоиться... — Ты и не видел ничего толком, раз считаешь Дейкина любовью всей своей жизни. Скриппс роется в почти пустом шкафу над столом Познера и кривит нос. — Кстати о жизни: я знаю, что ты совершенно не умеешь готовить, но ради бога, успокой меня и скажи, что где-то завалялась пачка чипсов... — Средний ящик под кроватью, рядом с самыми уродливыми свитерами на свете, и имей в виду, накрошишь на ковер — подметать будешь сам. И вообще, с чего это ты взялся судить о моей жизни, тебе-то откуда об этом знать? Скриппс вздыхает. — Я знаю только, что ты слишком превозносишь Дейкина. Что бы он теперь ни сделал, ты наверняка будешь разочарован. Нетерпеливо передернув плечами, Познер падает на кровать и всматривается в раскинувшиеся по потолку тени. Одна из трещин в штукатурке напоминает скрипичный ключ. — Наверное, нельзя требовать от жизни слишком многого. В конце концов, кто я такой... — Не глупи, — недовольно обрывает его Скриппс. Познер от изумления садится на кровати. Скриппс никогда не позволял себе такого резкого тона — даже когда Дейкин вел себя совершенно по-дейкиновски в худшем смысле этого слова. Казалось, Скриппс по-настоящему разозлился, и дело даже не в том, что злость не очень укладывается в христианскую мораль — просто Познер никогда раньше его таким не видел. — Ты и так не требуешь от жизни слишком многого, Познер. И даже не думай, будто ты недостоин... Будто ты не заслуживаешь лучшего. Это Дейкин тебя недостоин. Не наоборот. Познер удивленно смотрит на него. Снаружи, во дворе колледжа понемногу разгораются фонари — крохотные огоньки, разгоняющие тьму. Давно пора зажечь лампу, невпопад приходит в голову Познеру; но даже в сгущающихся сумерках он видит, как полыхают алым кончики ушей Скриппса. Тишина становится все более неловкой. — Вот как, — наконец произносит Познер. — Ладно. Спасибо. Скриппс осторожно выдыхает. — Да, хорошо, — неловко соглашается он и поднимается на ноги, забыв про так и не раскрытую пачку чипсов. — Слушай, мне еще триста страниц проработать надо, так что пойду-ка я в библиотеку. Спокойной ночи, Поз. — Спокойной. Скриппс торопливо улыбается и исчезает за дверью. Недоумевающий Познер остается сидеть на кровати. Наступает ночь, а он все сидит, вперив взгляд в темноту, и гадает, что же, черт побери, имел в виду Скриппс. Так или иначе, решает Познер, это не может быть правдой. третья. Познер открывает для себя поэзию битников на втором курсе Оксфорда. Конечно, прошла уже четверть века, а сам Познер не пьет (почти), не увлекается наркотой и не занимается сексом, но что-то в Керуаке и Гинзберге взывает к его потаенным страстям, о которых он и сам не подозревал. Львиную долю времени он ходит с маниакально-блаженной улыбкой и библиотечной копией «В дороге» под мышкой и пристает ко всем, кто еще готов выносить его лекции, с необыкновенной актуальностью «Воя» и «Голого завтрака». Познер и понятия не имел, что литература бывает такой. Он даже немного раздосадован, что Гектор полностью выпустил эту эпоху из своей спонтанной учебной программы. С другой стороны, Гектор никогда не понимал, как поступать с подобными животными инстинктами. Через три с половиной недели Ахтар и Скриппс берут на себя операцию по спасению и врываются к Познеру, вооружившись Оденом, «Короткой встречей» и Коулом Портером, не говоря уже о весьма впечатляющем для мусульманина и почти трезвенника запасе виски. Бродвейский альбом был хорош, но ключевую роль в конце концов сыграл алкоголь. В два ночи Познер полулежит на коленях Скриппса, закинув ноги на спинку стула, а Актар храпит откуда-то из пространства между кроватью и стеной. С матраца на них злобно поглядывает на три четверти пустая бутылка из-под виски, а вторая, уже опустевшая, катается по полу. С края письменного стола сползают капли воска из-под свечей, которые они зачем-то решили зажечь с час назад, а полуприглушенная магнитола от лица пары гангстеров советует Познеру освежить в памяти Шекспира. Вот для этого и нужны друзья — понимает Познер, ощущая приятную легкость в членах. — «Я видел, как лучшие люди моего поколения сходили с ума», — тихо цитирует Скриппс. Рука его, словно случайно, легко касается волос Познера. — Это отличные стихи, знаю, просто не понимаю — что касается депрессии и сумасшествия, Дикинсон куда больше в твоем стиле. Вся эта бит-культура просто не твое, Познер. — Нет, не мое, — соглашается Познер. — Но и немного мое тоже. Скриппс ворочается, поудобнее укладывая его голову на своих коленях. Он осторожно постукивает по виску Познера: — Каково это, жить в твоей голове, Поз? Познер ощущает подступающую изнутри горечь и думает о вое Гинзберга, о вечном, беззвучном крике Эдварда Мунка. Ему хочется сказать — я слышу их; я постоянно их слышу, просто не понимал этого прежде. — Шумно, — без всякого выражения отвечает Познер. Он чуть поворачивает голову, чтобы прижаться щекой к мягкому свитеру Скриппса, и закрывает глаза. четвертая. Первый мужчина, с которым он занимается сексом — не Дейкин, и, наверное, какая-то часть Познера так и не простит себя за это. Этим субботним вечером Познер не собирается ни с кем флиртовать — откровенно говоря, он пришел в паб совсем не за этим. Он просто расстроен и одинок, грохот в голове мешает ясно мыслить, и больше всего на свете ему хочется упиться в хлам. Но в пабе он знакомится с парнем, который то нежно касается его плеча или пальцев, то проводит ладонью по пояснице, и внезапно Познер понимает — вот оно. Как ни странно, его привлекает, что парень совсем не похож на Дейкина. Светловолосый, голубоглазый и широкоплечий, с грубоватым, честным лицом — не сказать чтобы красавец, так ведь и сам Познер не идеал; осознав это, он ведет себя легко и непринужденно, чего никогда не мог позволить себе перед лицом разнеженной красоты Дейкина. Вот оно, снова думает он, и цель ясно предстает в алкогольных парах. Он и не знал, что умеет так зазывно улыбаться; он не помнит имени парня, но ведет его за собой к черному ходу паба. Весенний воздух прохладен, но парень ласкает Познера теплыми руками, а огонь, разгоревшийся внизу живота, быстро растекается по жилам. Все происходит на удивление грязно, грубо и быстро. Резкое, прерывистое дыхание, соломенные волосы парня — как свеча в сиянии уличного фонаря; Познер закрывает глаза и полностью отдается желанию. Это ничего не решает, но пока что сойдет. Конечно, он собирается рассказать об этом Скриппсу следующим утром, ведь кто-то же должен узнать, что Познер наконец потерял невинность — подумать только, этот парень был совсем не похож на Дейкина! Познер находит Скриппса у церкви, после службы, но едва увидев его — бесхитростные голубые глаза, широкие плечи, светлые волосы, как пламя свечи — забывает все, что хотел сказать, и мучительно краснеет. В ушах гудит, точно он погружается под воду, и Познер с горечью думает, сколько же лет он обманывал самого себя. — Что случилось, Поз? — с любопытством спрашивает Скриппс, но Познер только бормочет какие-то извинения и убегает. пятая. Никто не мог предугадать случившегося. Есть что-то аскетичное и литературное в нервном срыве, в этих стеклянных колпаках и обмороках, да и кто боится Вирджинии Вульф? Реальность оказывается не так изящна и мучительна, а откровенно говоря, даже не особенно драматична. Познер жестоко разочарован собой. Просто однажды он понимает, что стоит на коленях посреди своей крошечной комнатки в колледже, тяжело дыша, а вокруг лежат стеклянные осколки. На брюках растекается влажное пятно — вода из разбитого стакана с едва заметными потеками крови, ничего серьезного. Голова гудит, разрывается от боли. Ему не хватает воздуха. Для нервного срыва нет причин — а может, причиной стало все в целом. Просто где-то в голове нарушился тонкий химический баланс, чего Познер не может ни объяснить, ни исправить, и только осколки воспоминаний, песен и стихов звенят, сталкиваясь друг с другом, и безумно мерцают, точно свечи на ветру, ...любовь может очень раздражать... ...я вместе с тобою в Рокленде где ты хохочешь над непрозвучавшею шуткой... ...я вообще ни о чем не думала, меня охватило одно желание — никогда больше ничего не чувствовать... ...склонюсь, почитая штаны его... ...как службы мерный бой — стучит — стучит — как барабан, над самой головой... ...ах, Поз, собачье твое сердечко... — Я не хочу, чтобы все это прошло, — шепчет он в пустоту, до боли сжимая кулаки. — Не хочу, не хочу. Он проводит в больнице чуть меньше недели. Ахтар притащил за собой Дейкина, и всем так неловко, что унизительный момент сразу превращается в комический. Кембриджские ребята отправляют открытку, и даже Радж заглядывает однажды на пару минут перед тренировкой. Скриппс навещает его дважды. В первый раз он просто стоит в дверях, и на его бледном лице мешаются гнев и тревога. Скриппс просто смотрит на Познера, пока тот не отводит взгляд. Второй раз Скриппс застает его спящим; но когда Познер просыпается, на тумбочке лежит «В дороге», первое издание. шестая. Он переезжает в свою первую квартиру через несколько месяцев после окончания Оксфорда, в начале декабря. Квартирка тесная и обшарпанная, находится в бедном районе Шеффилда, а главное — все ее пространство принадлежит только ему. Пока что он не может оплачивать аренду самостоятельно — он всего лишь временно замещает учителя, деньгами не посоришь, — но он справится. Как-нибудь да справится. Ему интересно, как дела у Скриппса; они с Дейкином делят квартиру в Лондоне, оба хотят достичь большого успеха в большом городе. Познер не спрашивает, нравится ли Скриппсу в Лондоне, собирается ли он там остаться. Мама помогала ему упаковать вещи, и Познер совершенно не удивился, обнаружив, что она добавила кое-что от себя. Например, пугающе огромную коллекцию кастрюль и сковородок, хотя ей прекрасно известно, что Познер не умеет готовить. Несколько полотенец — намного больше, чем требуется одинокому мужчине в однокомнатной квартире. А еще — потертую серебряную менору, завернутую в старую наволочку. Познер был евреем, но иудеем себя не считал; он перестал притворяться верующим с тех самых пор, как крайне неохотно отпраздновал бар-мицву. Даже сама история праздника Хануки почти стерлась из его памяти, кроме разве что слабого негодования по поводу того, как факты вновь прогнули под религию. Суть была примерно та же, что у любого еврейского праздника — они пытались убить нас, мы победили, так давайте же есть, — и как обычно, там не обошлось без деспотического режима, группы мужественных мятежников и непременного чуда. Несмотря ни на что, Маккавеи вернулись с победою, но увидели, что храм в Иерусалиме осквернен, святилище опустошено, и всюду воздвигнуты ложные идолы. Они очистили храм и отстроили его заново, но пламя меноры почти погасло, а священное масло было испорчено. Чтобы очистить масло, требовалась неделя, но у Маккавеев не было этого времени. Масла оставалось лишь на один день горения меноры. Его хватило на восемь дней. Познер не верит в эту историю, но все равно зажигает свечи. Они сдерживают тени. Познер сидит в сгущающихся сумерках, смотрит на крохотные огоньки и думает о стойкости — превозмогающей и всепобеждающей, несмотря ни на что. Просто держится против надвигающейся тьмы. Он думает, приедет ли Скриппс на выходные. седьмая. Познер давно сбился со счета, сколько раз ждал Скриппса после службы; ему уже и не вспомнить, с чего и когда началась эта традиция. Наверное, в третьем-четвертом классе. Возможно, раньше. В Оксфорде эти встречи почти сошли на нет, оба немного повзрослели, но сколь бы далеко не расходились их пути, Познер всегда знал, как найти Скриппса: в воскресенье утром, сразу после службы, около часовни — и захвати что-нибудь перекусить. Он так и не проникся праздничным духом, но теперь куда лучше знаком с христианскими традициями, а в окончании всенощной есть что-то чарующее. Познер прислоняется к церковным воротам: тьму разгоняет нежное сияние свечей, с неба пронзительно сверкают звезды, а в холодном чистом воздухе плывет мелодия «Тихой ночи». Он закрывает глаза, и уже само предвкушение кажется счастьем. На дорожку падает свет, и люди начинают выходить из церкви — в этот момент они нечто большее, чем просто толпа. Даже самые нечестивые англикане, как правило, вспоминают о боге под Рождество, хотя идут в церковь только потому, что так принято. Познер не против. Ему ли не знать, как привлекательны огни, разгоняющие тьму зимы. А вот и Скриппс. — Привет, — криво улыбается Познер. — Как прошел день рождения? Пришлись ли Богу по вкусу ваши льстивые речи? Скриппс качает головой, но в уголках его рта и в глазах таится усмешка, и Познер засчитывает себе очко. Несколько долгих мгновений они просто смотрят друг на друга. Ночь холодна, но Познер чувствует, как горят огнем щеки, как пылает грудь. Он так давно не видел Скриппса — с самого выпускного, когда Познер окопался у родителей в поисках работы, а Скриппс в отчаянной попытке что-то доказать себе рванул в Лондон. Кажется, будто они не виделись вечность. Кажется, будто они не расставались совсем. — Ну что, какие впечатления оставил Лондон? — Разочарование. К тому же однажды я чуть не убил Дейкина кухонной лопаткой. — Не сказать чтобы идеальный сосед? — Я жил с ураганом в человеческом обличье. Который постоянно занимался сексом. Очень громко. Оказывается, Познеру плевать на громкий секс Дейкина, и он смеется от облегчения. — Я даже не знал, найду ли тебя здесь. Скриппс неловко пожимает плечами, но глаз не отводит. — Хорошо, что нашел. Он улыбается. Они стоят, почти касаясь друг друга, и трепетное молчание наполняет и согревает воздух между ними. Прихожане покидают церковь, спеша оставить позади эту холодную ночь, чтобы поскорее забраться в постель, а может, чтобы завернуть еще несколько подарков или просто посидеть вместе с родными перед пылающим очагом. Неплохая мысль, думает Познер; жаль, что в его тесной квартирке нет камина. — С Рождеством, — наконец говорит Познер. Темная улица уже опустела, и когда теплая и нежная рука Скриппса ложится на его бедро, а Познер легко касается щеки Скриппса, увидеть их некому. Они сходятся в полной тишине и останавливаются, только чтобы перевести дыхание — это глаз бури; чистый лист бумаги за мгновение до встречи с пером; искра, готовая вспыхнуть пламенем; тишина перед крещендо. Это украденный у времени момент, когда возможно что угодно, теплый и мимолетный; и отрываясь от губ Скриппса, Познер впервые за долгое время хочет узнать, что же дальше. восьмая. Много лет спустя, проверяя работы в опустевшей классной комнате, Познер слышит пение. Ему знаком этот чистый голос — поет Нейтан Тайлер, высокий, худощавый юноша с глазами золотисто-карими, точно огонь свечи. Познер на минуту отдается во власть мелодии — это всего лишь школьная песенка, банальная и безыскусная, но ясный голос мальчика придает ей глубины и значения. Так Скриппс когда-то чудом извлекал арпеджио из громыхающего старого пианино Гектора. Интересно, сохранились ли у Скриппса ноты каких-нибудь Вест-эндских мюзиклов. Может быть, стоит поставить в этом году что-нибудь из Коула Портера — Познер представляет, как худощавый Нейтан Тайлер поет: «В былые дни и край чулка сводил всех пуритан с ума, теперь же что... Им можно все!» — и улыбается. Да, то, что надо. Мурлыкая мелодию под нос, Познер открывает следующее сочинение. Он обязательно спросит о нотах Скриппса, когда вернется вечером домой.