Lily's lilies

«Wherever doesn't kill you, gonna leave a scar»

Странные вещи приходят со старением — тебе неожиданно становится стыдно за себя, когда никогда этим не страдал ранее. И, кажется, из этого не выбраться злыми улыбками, криками и порезами. С этим просто приходится жить — без того, кому ты сделал больно, но с ощущением, что больно сделали тебе. В начале было непривычно, хлипкое ощущение, что она просто вышла. Злость и надежда, что она с ним играет. Осознание, что возможно, так ему и надо. Ротики лилий раскрыты, ты сказала «да» на мое «вместе, пока смерть не разлучит нас» — кто ж знал, что Spade пророческая. В его «ранее» рядом была Лили, откровенно мелкая и очаровательная, не задающая вопросов, а лишь слушающая — мысли не задерживаются в ее голове, она чувствует, ощущает всем своим телом малейшую перемену и меняется мгновенно. Она не будет говорить, что думает. Лили не хочет раскрывать маленький красивый рот, наоборот, лишь тянется ближе, утыкается по-кошачьи в бок. Треться макушкой о плечо, щекочет дыханием шею. Закрывает карие глазки, давая вглядется в синеватые венки, подобные гжели — когда-то видел такую диковинку в журнале, какая-то ажурная русская посуда, будь она у него — разводил на ней бы красную гуашь, потом переходил мазками на лицо Лили — как в тот раз, во рту пересыхает, кисточка бы выпала из рук, знай как сильно прикипит к ней на добрые два года. Синие вены, синяки под глазами — вампиры не спят — белая кожа и мягкая россыпь мелких рыжеватых веснушек. Маленькая весна с крашенными темным короткими волосами — передо мной, подо мной, тянет лиф вниз, заставляя расмеяться. Она не хочет говорит, но я заставлю. Мои руки ещё белы, ладони не имеют уже ничего не значащих знаков и большой палец на ее шее, мои слова, отражающиеся на ее вздохах, поерзывании, нетерпении и закусанные губы — последняя капля — цвет помады смешивается, ее яркая красная и моя иссиня-черная, следы уходят на подбородок, шею, живот и слишком напоминают синяки. На фоне звенит немного растроенная гитара Бакли, «dream brother» из Чикагского лайва распространяется по комнате, давая особый импульс, дурман, пульсацию — слова не нужны, только тон и он идеально подходит под ее дрожь, Лили — камертон его настроений и сейчас они совпадают, настолько, что одно лишь сильное сжатие принесёт им двоим приятную боль — наша любовь такая, верно, Лили? В какой-то момент она смеётся, проводит по предплечьям, цепляется чёрными крашенными ногтями в татуировки, сделанные в ее возрасте — и неожиданно болезненно смотрит, словно она разглядела в нем что-то. Долго смотрит, пока ее грудь не разрывается рыданиями, хриплыми всхлипами и желанием прочистить горло, отвернуться от него, взмахнув чёлкой. Возможно даже спрятаться. Ее бы прижать ближе и успокоить, как обычно, мягко укачивать, если позволяет сосредоточенность — под кокаином ее не существует, как и эмпатии — но в самой резкой перемене ясно. Он просто навсего сделал ей больно. Не то обычное «больно», которое скорее возбуждает, чем действительно тревожит. И плевать, что его болевой порог высочайший, он знает то, как она переживает боль, знает когда остановиться. Но не сейчас. Не то обычное «больно», которое прорабатывается разговорами, уговорами, надорванным голосом и лёгкой улыбкой после. Иногда для этого не нужен секс. Это «больно», которое исходит из неё, сейчас отзывается холодом у него по спине, неожиданно заставляет оцепенеть. Это «больно», похоже, уже не исправить. Писк будильника в очередной раз не даёт стереть слезинку с ее щеки, будь дела получше он бы слизал ее, давно попытался бы перевести этот оборванный разговор — решение, это было решение, ты это знаешь, потому что сам делал так же — перевести в неожиданно нежный секс, может просто спрятаться и не смотреть ей в глаза, повернуть, и упасть на ее спину, пытаясь надышаться её запахом, теплом кожи, застать убегающий момент их близости. Удержаться от желания укусить, ведь так ее не заставить провести свой век с ним вместе. Обычно он убегает от всего, что его страшит. По-настоящему страшит, а не возбуждает/интригует/соблазняет, нужное он подчеркивает каждым долбанным альбомом, откровенно не зная, что будет написано следующим. Он стареет и все чаще пишет о себе. Раньше говорить о том, что чувствуешь было самым страшным. Он смеётся, блеснув зубами, театрально пытается напугать в ответ. Публике не надо видеть его настоящим, каждый видит, что ему нужно. То, что люди хотят, а он рад дать. Все, лишь бы подальше от всего живого, которое калечить становится приятнее, чем лечить. Даже, если путем песен и воззвания к массам и Америке. Даже, если собственные травмы звенят в его голосе среди металлических пластинок корсета, цирковых ходунков и большого слоя злости. Подними выше голову и попробуй понадеяться на себя. Много кому это помогает, тем, кто так же срывает голос на шепчущих и зубодробительных песнях, ощущая чувство, чем слова. Пожалуй, слова даже не самое важное — хоть в них сквозит то, чего он не собирался показывать. Замыливает глаз гностикой, нумерологией, выбирает символы — разбирайтесь, но отцепитесь от меня. Я — искусство, а не долбанный художник. Но сломанные девочки сами подходят, называют себя красивыми и долго чествуют свою мимолетную связь, некоторые вовремя убегают, видимо ожидавшие от рок-звезды адекватности. Будто по лицу не видно. По улыбке-оскалу перед всем миром, которому он не верит. Но Лили, с ее тёмными глазами маленького зверька, с красным лицом и откровенно обезображенным, плачущим ртом — вызывает стыд. Желание оторвать от нее руки, как от касания раскаленного, от испаганенного произведения искусства, которое не вернуть. Она не настолько красивая, чтобы её хотелось увидеть убитой — строчка из песни, но не из души, приходы заканчиваются разным и умирающие в дальней комнате клуба модели ему знакомы, некоторые из них неплохие люди, но все же, все же — перед глазами, помимо его дурацких фантазий, ее передоз в его машине, в первые их несколько месяцев и такое не получится сексуализировать. Синие вены становятся зеленоватыми в тусклом белом освящении больницы. Ее закрытые глаза и легкое дыхание после того, как кольнуло в сердце от мысли, что она исчезнет из его жизни. Еще и по его и ее собственной глупости. Долбанная Лили, когда не говоришь, хотя бы меня слушай. Ее закрытые глаза и едва приоткрытый рот, вокруг шум больничного оборудования и ярко белого цвета. Его бесит белый, как и больничное одеяло, ее белейшая кожа и почти прозрачные веки. Он — чёрное пятно в этом дурацком плаще, смазанном макияже-гриме и держать её за руку, значит удерживать. Подле себя. Подле такой жизни. Червем в ее вену впивается катетер с длинной трубкой, прозрачный препарат входит в ее кровь и позволяет ей восстановить дизгармонию смешивания дешёвых и дорогих наркотиков. В странном порыве целует ее ладонь. Чёрный след. Мое. Она приоткрывает глаза, длинные ресницы цепляются друг за друга, подтекшая туш и блестки лишь подчёркивают глубину ее тёплых, темных глаз. Целует в лоб и пытается стереть след, не очень аккуратно, но с любовью. Она ничего не говорит, но приподнимает уголки губ. Сейчас ей не больно, белое забытье ушло, принцесса его старой «coma white» спасена грязным, темным поцелуем. Он улыбается в ответ, понимая, что состояние собственной вины и «coma black» растворилось, треснув его по лицу напоследок. Он самым гадским и эгоистичным образом ее любит. Тогда он всматривался в лицо Лили, пытаясь понять что с ним твориться. Что с ним твориться сейчас? Сколько можно лежать в кровати и перебирать ее взгляд из одного и того же сна, который не уходит и не уйдёт, как и странная пустота, хоть прошло так много времени, тягучего и гадкого. Пустота в голове и в сердце. Вот, что в ней было. Ее хочется назвать глупой, но это не так — странное понимание, вплоть до движений, до глупой помощи, до знания куда надавить, чтобы раскрыться. Она была честна с ним, он был честен в ответ. Другой вопрос, сошлись бы многолетний скептик и эта живая непоседа, будь их встреча проведена сейчас, — а не в терпком, задрипанном штате, где скука заставляет похищать девчонок с любимым именем в своём автобусе? И ее же это устроило. Не истерик, не сожалений. Лишь мягкий взгляд, означающий «ты пока не худшее, что было со мной». Эй, ребёнок, в девятнадцать у всех проблемы с родителями, но у тебя и правда, есть льгота на получение новых. У меня хоть мать нормальная оказалась, хоть и на осознание этого нужно было время. А похороны отца умудрились меня сломать. Джоди шутит про удочерение, на деле же Мэрилин, страшный и ужасный, зачем-то вываливает на неё философский бред, который его сильно трогал за душу все этого время, пока само время не посыпалось в его ладонях. «Все воспринимают трещину в твоей душе за улыбку» — Лили жует выданный паёк на его кровати, автобус тресет и она посмеивается, словно не воспринимая всерьёз его романтизм. Не принимать близко к сердцу, возможно, единственное здравое восприятие его слов, которые не обличены в красивую музыку. Ну, Лили считает её красивой. Как и его лицо, которое он трет ладонями, портит мазки кисточки, делая макияж непропорциональным, кукольным. Улыбку больше, контур неравномерным — клоун, страшный и грустный, который сейчас чувствует маленькие ладони Лили на шее. Он схватит ее на руки и унесёт в отель. Она разотрет макияж в хлам и очень глупо флиртуя предложит секс. Он всегда любил тупые предлоги из порнофильмов, а Лили просто не ощущала всего ужаса ситуации, стягивая его пропитанную потом и поездкой рубашку, посмеиваясь уже знакомым вещам — и впервые ему не хреново от осознания, что до этого они не спали — Лили боиться, но не хочет показывать этого, Лили намекает, но ее руки дрожат, она целует — но вместе с этим больше думает о себе, о том, как она выглядит, что вообще происходит — и все это в ее беглом взгляде, речах невпопад, в желании сделать ему приятно. Это… льстит. Неожиданность чувств отваливается половиной сигареты, потому что ты думал, а не курил и она сгорела самым глупым образом. Долго смотрит на неё спящую. Лили и правда, чем-то похожа на лилию. Простой, но изящный цветок, обитающий среди захолустья, чтобы казаться чудом в пустыне. Отличный от других и прекрасный, пусть и отдает формальдегидом и похоронным бюро. Но надышаться невозможно. Горькие лепестки раскрываются, провозграшая «мы ударим в голову и ты назад не вернёшься». Лили шепчет ему это в самое ухо, когда он не слушает ее нежный говор совсем поздно этой ночью, она дышит в его губы, пахнет так же, пахнет этим цветком, пахнет собой, пахнет как-то по-новому приятно и пугающе сексуально, поцеловать и заставить говорить уже то, что он хочет слышать. Лили приносит аллергию, вызывая чувства. Надышаться невозможно, утро находит его в ложбинке ее плеча. Лили, наверное, чувствуют себя бесстрашной, а он слегка побитым и старым. Чувства страшная и отвратная вещь, которая заставляет его вздохнуть глубже. Дальше — больше, общие наркотики, общий придурковатый Берлин, общие шрамы и умение Лили говорить именно то, что ему нужно — из-за чего он ее не слышит? Она вообще говорила с ним искрене, вдруг, только отнекивалась от неприятного разговора? — долбанный цветок должен был пережить все долбанные испытания, оставаться цельным и у него в петлице торжественно умереть, вместе с ним в гробу. Не зря Лилии отдают чем-то похоронным многим людям. Лили и лилии, Лили и его дом, светлая на фоне бордовых штор, на фоне камина, на фоне его пиджака и на фоне безразличных огней города. Лили на фоне вечно возвращающейся бывшей, которая может поманить его и он упадёт на колени. Маленький мальчик с девственно светлыми волосами в ее руках, так же как и маленькая девятнадцатилетняя Лили всегда будет у него, в его памяти, — таков закон, сердце выбирает и привязывает. Приказывает, что ты будешь с этим делать — любовь рождает неидеальные песни и хриплый смех, иногда крик, иногда одетый секс на глазах той, чьи слезы тебе бы не хотелось видеть. Есть истории, которые нас формируют, — сейчас бы он мог сказать ей, что это было, тогда — слишком обдолбан, чтобы говорить что-то, а не только чувствовать смесь мерзкого стыда за себя и топящего удовольствия от одного внимания той самой женщины. Он помнит как дрожащим голосом звонил ей, взрослой и манящей, кучу раз, как выдумал историю для книги лишь бы увидеть её ответ, помнит её странное желание выслушать оголенно одинокого, заикающегося парня, который переводит злость в энергию ритма, тревожащего стиха и всеобщей озлобленности. Что вспомнит Лили? Лили плачет, практически каждую ночь подряд, как он остаётся в их доме спать после ее ухода, давая ему время для того, чтобы возненавидеть себя по-настоящему. Плачет, пытаясь оторваться, отпрянуть. Закрывает глаза, не желая видеть. А он, как идиот, не помнит их сор. Ему должно быть плевать, но невыкуренная сигарета остаётся на полу, расточает пепел по всему дому в маленьких частичках. Опять задумался, опять чувствует себя хреново проснувшись. Он уедет из этого дома и Лили останется здесь. Хоть и упархнула в реальности, но ее образ будет здесь. Тонкая, хилая, необычайно красивая, мальчишечья стрижка, веснушки, глаза. Мягкий смех, тихий голос. Умение любоваться собой. Странная грация. Зубастая улыбка. Три вечных шрама о которых знают лишь они двое. Больше тысячи мелких, которые не видны, но ощутимо сердцем. Он запишет пару сообщений на ее старый адресс, сдержится и не скажет «прости меня, только не плачь». Это жалко. И ему откровенно хреново от этого, ведь ему действительно жалко, что он не может переступить гордость и сказать, что думает. Звук автоответчика и тихий писк на другой стороне провода, в ее родном далёком штате. — Лили. Ты — моя пустота, пульсирующая, ноющая, разъедающая изнутри. Обычно для такого ощущения мне нужно выпить — много, пытаясь отмыть себя изнутри синеватой жидкостью абсента. Когда-то он выбрал меня или я его — попытка скрыться за собственным брендом (бредом?), не показывать себя. Когда-то я выбрал тебя — увидел себя, не знаю. Что-то в твоих глазах, слишком азартных и успокаивающих меня одновременно. Силы зла и добра придумали тебя, дали моё любимое имя и заставили встретиться. Я все еще жду, когда ты придёшь и я опять его назову и первая Лили в моей жизни будет тереться о твои ноги, как никогда прежде. Пустота — мягкая комната, психбольница, пластырь, который нужно сорвать, но у тебя нет сил и желания боли, чувствительности не хватает, чтобы ее заполнить тем, что работало раньше. Пустота оставляет место лишь правде. Самому простому исходу, который возникает в голове мгновенно. Вернуть тебя. Но, если я увижу твои слезы — те самые — то я не хочу этого. Пустота в голове и в сердце с тобой не работают. Ты — зияющая пустота, которая меня поглотит совсем скоро, а я ей склоню голову, лишь бы ты улыбнулась. И лишь бы так же позволяла мне рассказывать всю херню, что меня задевает за живое, чёрное, больное сердце. И помалкивала, когда я творю херню. Мне не хочется пугать, запугивать, играть и надевать личину. Заполни меня и вернись в наш дом.