с тобой до конца

Мир рухнул задолго до того, как началась война. Об этом знал каждый. Именно поэтому города, страны, и даже маленькие поселки заранее начали готовить передовые специализированные отряды. Маленькие, большие, или просто группы в несколько человек. Но это были идеальные убийцы, идеальные защитники, идеальные солдаты. Именно поэтому опыты, которые над ними проводили, были долгими, но эффективными. Чтобы научить человека убивать — много времени не требовалось, но научить сражаться за свою родину — это было куда сложнее. Именно поэтому этот отряд был самым элитным. И что теперь от него осталось? Из двенадцати детишек, которых забрали в раннем возрасте, осталось семеро. Потому что война не щадит никого. Потому что от взрывов, мин и ловушек невозможно спастись, потому что невозможно сбежать от прямого попадания в голову, потому что… — Чонин, черт тебя дери, что ты делаешь? Лухан оттаскивает солдата с линии огня, смотрит на него злобно. Будто тот во всем виноват, но даже если нет… обида на самого себя, обида на других оседает пеплом на губах. Давно потрескавшихся от нескольких дней неустанного бега и пряток. — Ты совсем с катушек слетел? Ты не суперчеловек, никто из нас. Сколько бы нас не пичкали таблетками, сколько бы опытов не ставили, мы, блять, смертные. Чонин только головой качает. Он давно перестал отвечать на подобные глупости, он давно перестал общаться с ними, высказываясь только в крайних случаях, когда им нужно было решить что-то срочное. А после того, как они провалили очередное задание и потеряли Чанёля… Чонин замкнулся в себе окончательно. — Долго мы еще пробудем на этой территории? — Лухан поворачивается к Чунмёну, смотрит на своего командира с укором. Да, тот просил присматривать за Чонином — самым младшим, самым отчаянным. Но Лухан хотел спасти и свою жизнь, а не только жизнь этого мелкого. — Пока не получим хотя бы подобие нового задания. Пока не направят в новую точку. Бэкхён сейчас настраивает связь, как только мы получим… — Плевал я на то, что мы должны получить. Отряд этих ищеек скоро узнает, где наше укрытие, а пока они пытаются отстреливать нас по одному, и получается у них довольно неплохо. Нас убьют здесь, мы уже проиграли эту войну. Так почему нас до сих пор заставляют страдать? — Ты задаешь этот вопрос мне? — Чунмён не смотрит Лухану в глаза, как до этого не смотрел в глаза другим. Потому что на эти вопросы у него нет ответов. На эти вопросы, кажется, не может ответить даже тот, кто стоит выше всех, тот, кто это придумал. Поэтому они снова и снова посылают на смерть молодых парней и совсем мальчишек. — Себе я этот вопрос уже задавал. Ответ был неутешительным, — Лухан хмыкает, скрывается за поворотом стены — там лестница вниз, скрытая от чужих глаз. Их маленькое убежище, найденное случайно, но так вовремя. / / / Чонин просыпается посреди ночи от кошмара, дёргается во сне, а потом кричит: резко, но крик обрывается быстро. Он открывает глаза, вскакивает, шаря руками по полу в поисках оружия. Оружия ли? Лухан не замечает предмета, который парень подбирает в темноте. Он наблюдает за ним из угла, который облюбовал сразу после того, как спустился в этот подвал. Отличная обзорная точка на других, а те, кто, возможно, спустятся сюда, заметят его не сразу. Сможет прикончить парочку ищеек до того, как они прикончат его. Это маленькая привычка Лухана — находить места наиболее выгодные. То, чему его учили, как разведчика. Но он никогда не скрывал того, что у него есть и другие навыки. — Приснился кошмар? — спрашивает он Чонина, хотя знает, что тот не особо хочет держать диалог с ним. Вряд ли он вообще что-то скажет. И правда — тот хмыкает в ответ, затем обратно приземляется головой на куртку, служащую ему подушкой. Лухан лишь пожимает плечами и переводит взгляд на Бэкхёна. Тот вообще ни разу не дернулся, не проснулся ни от крика, ни от шороха. Потрясающая особенность засыпать и забивать на все. Он сам так никогда не умел и не умеет. — Где остальные? — хриплый голос Чонина выдергивает его из размышлений. Губы замирают в немом «О!», удивление тонет там же, где и все остальные чувства в его организме. — По именам перечислить или в общих чертах? — Как хочешь, — ответ такой же хриплый, Чонин произносит его себе под нос, будто надеется, что Лухан вообще не разберет, что мелкий что-то произносил. На лице Лухана появляется легкая улыбка, довольно усталая, — такая, что в темноте ее и за улыбку-то принять не получится, будто просто губы скривил, как ребенок, увидев дохлого червяка на дороге. Он сам полон горечи и сожаления о том, что для них все обернулось так, вот и выходит что-то болезненное и затравленное — нормальные люди так не улыбаются. Война началась несколько лет назад, и заканчивать ее, кажется, никто не планирует. Это не то будущее, о котором мечтали вчерашние юноши. Сегодня — страдающие и умирающие за свою страну. Неправильное представление о долге сделало с ними это, но… случившегося уже не исправить. Каждый из них принял ситуацию такой, какая она есть. — Двое на разведке, двое дежурят у стены. Ничего нового, можешь продолжать спать, — голос у Лухана тихий, почти усыпляющий, и Чонин бы с удовольствием снова провалился в сон, если бы не ночные кошмары, так часто посещающие его. Если бы у него не отпечатывалась каждый раз на веках чужая смерть, стоило только прикрыть глаза. Сначала Сехуна, теперь Чанёля. Он потерял всех, кто был ему дорог. Он потерял всех, кто был ему близок, кого он любил. И это душило его, ранило так серьезно, что каждый раз ночью было хуже всего. Он держал на руках бездыханное тело Чанёля. Он похоронил его в лесу, но даже это не позволило бы искупить все грехи. Потому что он все еще был виноват перед ними — перед всеми, кто погиб. И ощущалось это так, будто он был виноват еще и перед теми, кто остался в живых. — Есть ли что-то, что мы можем сделать, пока нас всех не перебьют окончательно? Лухан понимает вопрос, но не отвечает. Потому что ответа на этот вопрос попросту нет. Даже отчаянное желание выжить никак им не поможет. Он хмыкает и отворачивается в сторону входа. Смогут ли они? / / / На утро они все оказываются в подвале. Приходится прятаться, потому что снаружи становится слишком опасно для них. Чунмён делает все, чтобы они остались замаскированными — вой сирен оглушает даже в подвальном помещении. Ищейки пришли по их душу, и если у них все получится, то они точно умрут. Все. Так и не выполнив того единственного, что им доверили. Похоронить себя под руинами — это не тот исход, который они хотели бы для себя. И Лухан видит, как Чонин цепляется пальцами за кирпичи, дышит тяжело. Он не единственный, кто переживает подобное крайне болезненно, но они не в силах помочь другу. Потому что у каждого свои тараканы. У каждого из них свои проблемы: у кого-то больше, у кого-то меньше. Лухан прекрасно знает свою проблему: он верит только в то, что они не выживут. Ни один из них. Но так хочется, до бесконечной тоски и боли в сердце. И тем не менее — никто из них не трясется от страха. Никто не говорит про предрешенный финал или еще что-то подобное. Просто каждый у себя на уме, и этого достаточно. Чонин пытается лечь под пули, Лухан верит в то, что все умрут — на благо или нет, уже не важно. А Чунмён вот не сомневается, что они достигнут поставленной цели. Только вот какой ценой? — Ты получил хоть какое-то сообщение? — Чунмён говорит так тихо, что его едва слышно за воем сирены, но Бэкхён утвердительно кивает. — Точка маячит где-то впереди, если верить навигатору и отметке, которую нам прислали. Она за стеной ищеек, и если нам удастся ее подорвать и пройти, то мы будем в плюсе. В голосе Бэкхёна слышится искренняя вера в подобный план, в то, что все будет хорошо. В то, что ничего сложного в таком задании нет. Всего лишь пройти сквозь стену, заложить взрывчатку и, возможно, взлететь вместе с ней на воздух. Они проделывали такое по крайней мере два раза. Один — ничего не вышло, и они потеряли Сехуна. Чонин рычит у Лухана под ухом, видимо, тоже вспоминая случившееся. Для них всех это слишком, но младший потерял двух своих близких друзей. Боль от такого вряд ли пройдет когда-либо. Лухан понимает, именно поэтому не лезет к нему лишний раз. Он бы рад вообще никого не трогать, но горечь ситуации все равно пробивается наружу. — Это весь наш план? Пойти на верную смерть, чтобы просто отдать свои жизни. В последний раз и наверняка? — Да, — Чунмён смотрит на Лухана с разочарованием, как будто тот собирается поднять бунт. Собирается погубить их всех лишь парой фраз. Когда на деле Лухан хочет только лучшего. Хочет свободы, воздуха в лёгких. Только самым его заветным желанием является жизнь, которой в любом случае не будет. — Ты же понимаешь, что этот план чертовски глуп. Отчаянный, убийственный, но самое главное — действительно глупый. — Да, но, к сожалению, такая глупость — это все, что у нас есть. Хотим мы этого или нет. Совсем немного Лухана это бесит. Он понимает, что к чему. Знает, что даже если война закончится, он уже не сможет жить нормальной жизнью. Ни один из них. Поэтому в словах Чунмёна есть смысл, хоть и такой извращённый. Лухан только цокает языком, не думая о том гневе, что закипает в нем. Отвечать нет смысла, он видит по лицам ребят — спор не приведет ни к чему. У них есть только то, что есть. Чонин фыркает под боком, а потом встаёт и уходит в излюбленный угол Лухана. Чтобы спрятаться самому и спрятать свои эмоции. Очевидно и так же глупо, как и все, что происходит вокруг них. / / / Сирена стихает под вечер, когда сидеть в ожидании, что их найдут, становится невыносимо. Ловушка ли это — непонятно. Хочется верить во что-то хорошее, но страх душит сильнее, чем можно представить. Чонин так и не выходит из угла, а Лухан не находит ничего лучше, чем прийти и сесть рядом. Рядом молчать, но быть. Существовать. Они проводят в тишине эти долгие часы, обращая внимание только на звуки сирены, которая становится то тише, то громче, пока не замолкает вовсе. Тогда Лухан решается сказать хоть слово. Получается самый настоящий поток слов. Как-то сами по себе они срываются с языка, сначала одно, потом другое. Так и выходят целые предложения, которые он никогда не решался сказать. — К черту все, даже если умрем, — не лучшее начало диалога, но другого для них, кажется, уже и нет. — Я понимаю, что глупо верить в то, что мы можем быть чем-то бо́льшим, чем просто пушечным мясом. Чонин не смотрит на него, но тихо всхлипывает, как мальчишка, пытающийся скрыть злые слезы от родителей. Его раздирает изнутри: от боли, от потери, от собственного бессилия. И хоть ни один из них не говорит о подобном — в этой войне каждый из них потерял того самого близкого человека. Для Чонина — Сехун и Чанёль были не просто друзьями. В первую очередь, они были семьей. И если потеря брата для тебя не будет ничего значить, то можно ли считать себя человеком? Лухан тоже потерял кого-то ближе, чем можно было представить. Запретно близкого. Остался один, потому что другим до него не было дела. Нет и сейчас. Даже Чунмёну, даже Исину, с которым они вместе выросли в одном приюте. Дурацкие грабли, на которые не стоит наступать. Прошлая жизнь. До войны. Забытые картинки, имеющие еще хоть какие-то цвета, кроме пепельного, врываются в сознание. Только Чонин начинает говорить, и Лухана возвращает в реальность. — Сехун просил не спасать, даже если будет шанс. Даже если он будет незначительно ранен. Даже если его едва заденет. — Что? — у самого Лухана голос хриплый. Он просто теряет способность говорить, от шока скорее всего. — Война и правда ужасно глупая вещь. И мы глупые, раз согласились на это. А он… он просто хотел быть свободным. У Лухана от этих слов мурашки бегут по коже. Их хоть и не видно, но он чувствует, как на загривке волосы поднимаются дыбом. Потому что он прекрасно понимает, что это значит на самом деле. Для всех, кто еще это может узнать. Смерть не дарует искупления. Такого просто не бывает. — Ты говорил об этом кому-нибудь еще? Чанёлю? — от упоминания имени друга Чонин немного отшатывается в сторону, будто его ударили. — Я не дурак. — Знаю. Значит вообще никому. Только мне? Зачем? Чонин шумно вдыхает. Он не уверен в том, что сделал глупость, сказав об этом сейчас. Младший, в принципе, думает, что Лухан единственный, от кого он не услышит осуждения. Может, руку помощи тот и не протянет, но вряд ли будет пренебрегать пониманием этой ситуации в целом. — Я тоже хочу быть свободным, — тихо, едва различимо. Чонин привычно бубнит себе под нос. И Лухан сдается, как должен был сдаться давно. Не только во благо мира, но ради самого себя, ради всех, кто уже погиб. — К черту, — также едва слышно, — я буду. Буду с тобой до конца. / / / Смысл для них остается только один. Идти до конца, даже если план очень глупый, даже если их ждут большие потери — фатальные. Даже если впереди их абсолютно точно не ждет ничего хорошего. Их попытка прорвать оборону ищеек — чудовищ, что готовы уничтожить все на своем пути, — больше похожа на простой набег. Будто они просто хотят что-то выкрасть — нечто ценное. (Они, возможно, хотят выкрасть собственные жизни у государства. Просто способ есть только один) Первая линия обороны. Вторая линия. Сколько каждый из них сможет унести жизней? Пять? Десять? Возможно ли, что сотню? Было бы хорошо, было бы славно. Когда очередной взрыв звучит рядом, Лухан тут же начинает искать глазами Чонина, не обращая внимания на то, что вокруг свистят пули. Одна даже попадает ему в руку, и он приседает, откатываясь в сторону. За ящик, который вряд ли походит на хорошее укрытие. Чонин лежит на земле в паре метров от него, взгляд устремлен в небо, но Лухан видит — грудь все еще вздымается, несносный парнишка дышит. Чтобы добраться до него, приходится ползти. Кровь пропитывает рукав и без того тяжелой военной куртки. Рана ноет и болит нещадно, но он обещал. — Эй, мелкий, умер? Чонин хмыкает, но тут же давится сгустком крови, отхаркивая его не землю. — Что для тебя свобода? — хрипло, устало. Лухан знает, что это последние слова Чонина, которые он произнёс. А его слова будут последними, которые младший услышит. — Птицы на фоне голубого неба, которые летят по своим делам, — Лухан сжимает руку Чонина в своей руке, совсем рядом слышатся выстрелы. — План был глупый, это правда. И это правда, что это все, что у нас было. Прощай. Лухан успевает обернуться и посмотреть на небо. Из-за серых туч выступает едва заметный кусочек синевы. Он улыбается и нажимает детонатор. Смогли ли они?