Половина и половина

Мейстеры давно обработали его рану, но ко времени разбирательства то место, где был глаз, всё ещё болело. Король-отец, глядя на него с сердитым лицом, сжатыми губами, но очень грустными глазами, спросил, где его второй сын слышал, как его внуков называют «Стронгами». Глаз Эймонда обратился на матушку, но принц отвёл взгляд и, шумно дыша, задумался, что бы ответить. Найти слова нужно было быстро. Почему-то называть имена ни мамы, ни брата не хотелось, хотя на Эйгона можно было свалить что угодно: как старший сын, он обладал невидимой бронёй от серьёзных наказаний. — Просто услышал, — промычал Эймонд, злясь на свой упавший голос. — Вообще я сказал, что это всё равно, кто будет править, король-отец, — добавил он громко, чтобы замазать впечатление от невнятных первых слов. — Это почему же, сын? — вопросил король, опираясь на спинку кресла. Его пальцы украдкой тёрли бархатный подлокотник, о который невозможно было порезаться, в отличие от трона. Мать и его единокровная сестра, принцесса Рейнира, повернулись прямо к Эймонду. Пока они ещё не заметили, насколько одинаково и одновременно их лица выразили удивление и прищурились с подозрением и угрозой. Люк смотрел на него тоже и, казалось, понимал больше. Интерес даже заставил его забыть о том, что его глаз только что хотели забрать и что его нос всё ещё похож на сливу. — Потому что племянники всё равно Таргариены. Уж по меньшей мере наполовину. И мы Таргариены! Но не больше, чем наполовину, — объявил Эймонд, обводя глазом публику. Наступила тишина. Под «мы» принц подразумевал себя и братьев. Он не гордился собой за сделанный вывод. Это было очевидно и не заслуживало внимания, не то что полёт на драконице. Жар огромного, как земля, тела Вхагар всё ещё витал вокруг Эймонда, кружа голову, а то бы он был осторожнее в словах. Мать и принцесса Рейнира заговорили первыми, перебивая друг друга. Ноздри обеих раздувались. Лицо матери одеревенело, а лицо принцессы покраснело до самого лба. Отец-король велел увести детей по спальням, его услышали не сразу. Четверо юных не-целиком-Таргариенов друг за другом в сопровождении гвардейцев поплелись в комнаты, тогда как в оставленной ими зале пожар только разгорался. Все, кроме Джоффа, были наказаны заточением до помилования отцом-королём, а Эймонд — до особого помилования, которое отстояло от преступника дальше, чем от Джейса и Люка. Тогда Эймонд решил молчать во что бы то ни стало в наказание всем. Пусть ещё попробуют расспросить его о чём-то, он будет только смотреть и не скажет ни слова. А королева Эймма была Аррен, но её мать была Таргариен, услышал по пути Эймонд приглушённые разговоры отовсюду, значит, принцесса Рейнира — Таргариен на три четверти. Половина от короля, четверть от королевы. А молодые Веларионы — Таргариены на три четверти поделить на два, то есть на три восьмые. А дети молодой королевы — Таргариены наполовину, но если принц Эйгон и принцесса Хелейна действительно поженятся, их дети будут Таргариены на какие-то две из доставшихся им половин. Или совсем не Таргариены, если не теми половинами сойдутся. Ночью дверь комнаты Эймонда приоткрылась, и кто-то вошёл. После полёта принц чувствовал, что напугать его теперь сложнее. Так что он дышал неслышно, но на случай, если это убийца, тихо дотянулся до тренировочного меча. Это оказался Люк. — Ты прав, — сказал он, сидя на кровати Эймонда, совсем чёрный в темноте со своими тёмными волосами и глазами, — ты прав. Но что, если вы всё-таки отнимете у нас корону? — Всякое может случиться, — сдержанно отвечал Эймонд. — Ты не сопляк, и братьям твоим нечего бояться — мы не станем с вами воевать, если только вы не отнимете у нас корону. — Нет, ничего такого, уж будь покоен. Но корона всё-таки нам нужна, сам понимаешь. Эймонд понимал. Он посмотрел, насколько это было возможно в темноте, в оба глаза Люка. Днём в зале его ладонь висела, схваченная пальцами принцессы Рейниры, запотевшая, но которую он не мог отнять и сделать хоть шаг в сторону, будто малый ребёнок. Таким Эймонд его раньше и считал, но когда пришлось драться, Люк полоснул его сталью. Хотя такого дракона, как Вхагар, ему не видать, как своих ушей, он не слабак, по крайней мере. — Мы будем надевать её по очереди. Я буду первым, ты вторым. Дальше мой брат Эйгон, ну и так далее. Понимаешь? — Ещё бы! Джейсу придётся быть после меня, — Люк потёр руки, кивая. — Носить её будем только мы, мужчины. — Моя сестра нажалуется, — скривился Эймонд, трогая скулу под глазницей. Всё ещё больно. Они посетовали, что с девчонками совершенно невозможно иметь дело, и включили Хелейну в очередь. Эймонд проводил гостя. Люк юркнул в темноту, шаги его стихли внизу каменной лестницы. Тогда в темноте за дверью обнаружился не кто иной, как дядя Деймон. — А где слуги моего отца? — спросил Эймонд. — Скоро вернутся. Думаешь, твой юный племянник прокрался бы к тебе, если б я их не отослал? Я-то рассчитывал, что вы, маленькие негодяи, друг друга наконец убьёте. Дядя сплюнул. — А. Я думал, вы заблудились. Комната принцессы в другой стороне. Дядя Деймон поблестел двумя глазами сверху вниз. — Я мог бы набить из тебя чучело, мальчик. — Знаю, — кивнул Эймонд, — вы бывали в далёких краях и стали таксеберьмистом. — Таксидермистом. Дядя повернул его лицо за подбородок, разглядывая повязку на месте, где был глаз. — Вытек, как яйцо. Но Вхагар тебя не зажарила. Может, ещё передумает, конечно, но сегодня ты на коне. — На драконе, дядя. Больше и сильнее Вхагар дракона нет. — Ты потом поймёшь, что размер не всегда имеет значение, — ухмыльнулся дядя Деймон и вернул Эймонда под его домашний арест. Всякое движение за дверью прекратилось. Эймонд уснул на спине, чтобы не тревожить глазницу. Ему снилось множество драконов, больших и малых, резвящихся среди облаков.