Плафон.

Казутора, сколько себя помнил, был пустым. В нем не бурлили эмоции, не рождались идеи и цели, он просто брел за чьей-то спиной, сменяя человека за человеком, вскоре потерявшись окончательно. Он искал утешения в материнской любви, получая лишь острое чувство вины, которое порождало жалость к несчастной женщине, погубившей свою жизнь из-за подонка — его отца. Покупал дружбу, пытаясь заглушить дыру в груди, словно прогулки с фальшивыми друзьями могли бы слепить из него хоть что-то, похожее на обычного ребенка. Схватился за Баджи Кейске, что в огненном вихре пообещал бессмертную дружбу. Казалось, что его эмоций хватит на них двоих. Стоя перед горящей машиной, Казутора вдруг осознал, что его сердце не бьётся, а мысли просто кричат чепуху, никогда не замолкая. Ему не страшно, иногда больно и стыдно, а ещё он не способен любить. Потому что внутри него пусто, он даже не зеркало, он черная дыра, в которой пропадает все, но не появляется ничего. Годы пожирали его тело, тянули за собой в хаотичный танец теней, где вокруг Ханемии рождались личности, росли когда-то безбашенные подростки. Они уходили, чтобы создать семьи или бизнес, кажется, были счастливы и чувствовали. Казутора не верил, что с приходом в его жизнь кого-то, кто схватит его за руку и потащит за собой, что-то изменится. Однако кое-что он всё-таки понял, глядя в глубокие зелёные глаза, в которых сейчас закралась печаль. Мацуно сутулится за кухонным столом их маленькой квартиры в хрущевке, упирает лоб в кулаки, и хмурится под давлением невидимых кирпичей на своих плечах. За его спиной свистит ржавый чайник, словно смеясь над теми, кто когда-то думал, что против системы пойдет и выиграет, получит приз просто за бесконечные страдания среди серых многоэтажек. С любимым рай и в шалаше, как бы не так. Ханемия заходит на кухню, надеясь спугнуть мрачные тени, нависшие над Чифую, но придумать ничего не может, только смотрит пустым взглядом золотых, как закат за окном, глаз, и молчит. — Фую, — ласково зовёт его Ханемия, заставляя парня вздрогнуть, сбрасывая с себя маску усталости. Мацуно улыбается и поднимает бледное лицо с синяками под глазами. На его темные волосы падают лучи закатного солнца из маленького окошка, напоминая, какими светлыми они были, когда парню было пятнадцать. Красиво. И он тоже красивый. — Ты уже вернулся, Тора. — Откашливается Чифую и встаёт, чтобы как всегда подарить возлюбленному ласковый поцелуй в нос, нежными руками поглаживая острые скулы. Ханемия загадочно молчит, вдруг обвивая руками талию юноши. Под его пальцами ощущаются ребра Чифую, они так выступают, что он может посчитать их поочередно, не пропустив ни одного. Ласково прижимая тело юноши ближе, Казутора утыкается носом в висок Мацуно, прикрывая спокойно глаза. Лучи солнце с окна опускаются все ниже, очерчивая стол с расписной скатертью и две кружки с глупыми надписями, в которых все ещё остатки утренних чая и кофе. Казутора чувствует его печаль почти физически, хочет забрать ее без остатка. — Я здесь, чтоб тебе не было пусто, — голос Казуторы, тихий и нежный, раздается рядом с ухом Чифую. Его дыхание щекочет короткие волосы, заставляя мурашки побежать по всему телу. — Я здесь, чтоб ты не был один. Со второй строки Мацуно узнает знакомую мелодию, что с голосом его любви кажется ещё роднее. Казутора медленно покачивается, вовлекая возлюбленного в медленный танец, продолжая любовно гладить его спину, пока сам Мацуно ощущает поступающее жжение в носу, пряча лицо в плече парня. Они медленно танцуют, если простые шаги можно таковым назвать, чувствуя, как сердца тянутся друг к другу сквозь прижатые вплотную тела. — Я свечу всеми-всеми, кого ты хотел бы видеть. — Продолжает Казутора, мягко прижимаясь губами к виску Чифую, что начинает мелко дрожать, переполненный такой нежностью, что ему кажется, что он взорвется прямо сейчас. — И теми, кого нет... — Вдруг подпевает Мацуно дрожащим голосом, поворачивая голову так, что луч уходящего солнца, отражаясь из одинаковых окон соседней хрущевки, ослепляет его, заставляя щуриться сквозь слезы, замечая в белом пятне образ погибшего Баджи. Кейске, который погас так рано. — И теми, кто далеко. — Подхватывает Ханемия, у которого сердце так непривычно сжимается от чужого тепла. Он, никогда никого не любивший, даже родных родителей, пытается понять, что это такое. Любовь — это вот это тепло, что окутывает его, стоит услышать знакомое дыхание? А может желание покрыть все его тело нежными поцелуями, наблюдая, какая прелестная улыбка появится на пухлых губах? Может злость, когда кто-то, даже сама жизнь, смеет обижать его возлюбленного? Что такое любовь, когда внутри только пустота? Для Казуторы любовь всегда была жалостью, смешанной с чувством вины. Вина — единственное чувство, что никогда не угасало. Он не любил маму, ему было жаль ее, он чувствовал вину, что слаб для ее защиты, что не может заставить ее гордиться им, что вообще родился. Без него было бы лучше и легче, да? А Баджи он просто считал своим без сложных разборов мешанины чувств. Казутора пытался выжать из их дружбы все, каждую частичку бескрайней преданности пылкого сердца. Желание забрать Баджи без остатка настолько его поглотило, что отняло единственного человека, бескорыстно любящего такую бесхребетную пустышку. Какая глупая ирония. В адреналине и зависимости от его одобрения Ханемия не нашел счастья. Но сейчас... — Я их глазами свечу... — Начинает Казутора, но нежный голос парня и его взгляд заставляет его замолчать, передавая эстафету. — Я их глазами свечу тебе. — Шепчет Чифую, поднимая голову, чтобы посмотреть в глаза Казуторы цвета солнца. Настоящее солнце спряталось за крыши серых домов, погружая их кухню в серую дымку, что предвещала скорую тьму. Мацуно эти слова посвящает целиком парню и тянется к губам, оставляя едва ощутимый поцелуй, носом прижимаясь к его щеке. Зелёные глаза становятся насыщеннее, так как слизистая из-за слез краснеет, создавая контраст, но Казутора не любит, когда Чифую плачет. Только не он. Его чувства, пусть и непонятные пустому Казуторе, хочется беречь, не позволяя им погаснуть. Чифую слишком живой, чтобы сломаться. Ханемия отдает возлюбленному поцелуй, кротко улыбаясь, пытаясь понять, сделал ли легче хотя бы чуть-чуть. По тому, как улыбается Чифую в ответ, можно подумать, что да. — Я купил новый чай по акции, попробуем? — Тихо, чтобы не разбивать атмосферу любви, воцарившейся на их маленькой старой кухне, спрашивает Мацуно, убирая локон окрашенных волос за ухо Казуторе. Парень кивает, снова прижимая к себе Чифую так крепко, чтобы в итоге заставить себя отпустить его хотя бы на несколько минут. Надо выключить чайник, свистящий на плите. Казутора понял, кто он. Понял это, когда впервые увидел эти глаза, цвета бесконечных полей и весенних лесов. А может, когда впервые прикоснулся к этому юноше, сотворенному из света, бескорыстных любви и верности. Все было так просто: он создан, чтобы помогать найти цель потерянным. Ханемия был спичкой, которую зажигают, чтобы развести костер или поджечь свечу, которые будут гореть ярко и долго. После этого прогоревшую за считанные секунды палочку выкидывают, ведь прогорев, она становится бесполезной. Чифую потерялся, сбился с пути к своей цели, которая ярко сияла вдали. Она никогда для него не угаснет, но Мацуно может потерять ориентир, потерять путь к ней или устать, падая на колени. Для этого рядом всегда будет он. Пустой Казутора Ханемия, направляющий потерявшихся путников к цели, сам не имея ничего за душой, кроме закрытой черной дыры, переместившейся чуть-чуть подальше от сердца. Плафон в их кухне блекло вспыхивает, освещает пыль, толстым слоем насевшую на толстое стекло. — Неужели тот самый, ромашковый? — Он самый. — Улыбается Чифую в ответ, ставя перед Казуторой его личную кружку, в которой несколько колец от старого чая остались, некрасиво просвечивая сквозь почти прозрачный напиток. А сам садится за стол напротив него, продолжая с любовью разглядывать дующего на поверхность чая Ханемию. — Ну, рассказывай, как прошел твой день...