Лекарство от Дьявола

Полина остановилась у кромки деревьев, посмотрела на замёрзшую реку и широко улыбнулась. Лёд был покрыт белоснежным бархатом после долгого снегопада, а на небе светило солнце. — Ты такая счастливая, потому что сегодня увидишься с Соболевым? Полина повернулась к подруге и смущённо улыбнулась. — Ольга… Мы несколько дней не могли выйти из особняка, я рада быть вне дома. — Хотя бы со мной тебе следует быть честной. — Он тоже приглашён на приём и в последнем письме требовал от меня не менее двух танцев. Полина опустила глаза и спрятала улыбку за тонкой рукой. Письма от Соболева она получала каждый день, несмотря на страшную непогоду, и иногда дважды в сутки. Они хранились в шкатулке возле кровати и были перечитаны десятки раз возле окна, за которым рвалась метель. — Как долго он оказывает тебе знаки внимания? Он обязан сделать тебе предложение до конца зимы. — Я постоянно об этом мечтаю! Каждый день отхожу ко сну с мыслью, что совсем скоро я стану госпожой Соболевой. Papa говорит, что с радостью отдаст меня такому человеку. Только не печалься. Уверена, и ты скоро выйдешь замуж! — Может быть. Полина посмотрела на подругу и тихо вздохнула: в двадцать два года у Ольги не было ни жениха, ни поклонника. Многие за глаза говорили, что её ждёт участь старой девы, и Полина всем сердцем не хотела с ними соглашаться, но от правды было не скрыться: время шло, Ольга была одинока, а на балах с ней танцевали изредка и из жалости. — Завтра мы приглашены на приём. Говорят, на нём будет Пламенев, — сказала Полина. Она отвернулась от реки и медленно пошла обратно мимо скульптур, одетых в опушённые снегом хитоны. — Он уже вернулся? Говорили, дела задержат его за границей до весны. — Papa говорит, что Пламеневу не стоило так беспокоиться из-за бумаг и пугать свет своим долгим путешествием. Впрочем, теперь он может спеть самые модные заграничные романсы. — Может быть, Соболев однажды споёт тебе не хуже? Полина рассмеялась и посмотрела на подругу укоризненным взглядом. — Господин Соболев пишет прекрасные стихи, ему не нужно уметь петь. Ольга улыбнулась, первая села в сани, отбросила волосы с лица и вдруг стала совершенно серьёзна. — Я искренне рада за тебя. Господин Соболев очень хороший человек, любая разумная девушка пожелает такого мужа, ты будешь счастлива с ним. Но не вздумай никогда жалеть меня! Слава Богу, я из обеспеченной семьи и мне не придётся зарабатывать себе на жизнь. Полина не нашла слов, чтобы ответить. Ольга откинулась на спинку, закрыла глаза и, казалось, слегка задремала. Полина не стала её тревожить и молча посмотрела в окно. Один за другим мелькали дома, сани, куда-то спешащие люди. А Ольга была спокойной, пропускала неинтересные ей приёмы, не думая о чужом мнении, никуда не торопилась, говорила с мужчинами об истории и философии и чуть снисходительно улыбалась их нападкам. Возможно, именно из-за этих черт характера она до сих пор не замужем. И как только она не переживает из-за этого? Спустя несколько дней Ольга пришла в особняк Олениных. Полина встретила её в светлой комнате на третьем этаже. — Есть какие-то новости? — многозначительно посмотрела Ольга и улыбнулась. — Ты забыла написать мне письмо после того приёма. — О, это было чудесно! Он танцевал со мною трижды и едва не забыл приличия. Я явственно видела, что он хотел пригласить меня и в четвёртый раз! Полина улыбнулась, на её щеках вспыхнул почти не заметный румянец смущения. Она опустила голову и повернулась к окну. Нежные воспоминания сладостным туманом кружились перед мысленным взором. — Он точно сделает тебе предложение до весны! — И я думаю об этом, милая моя Ольга. Так хочу быть его женой… Ольга нахмурилась на несколько мгновений. Возможно, она всё же немного завидует, хотя постоянно твердит обратное? Полина взяла чашку с остывающим чаем, сделала первый глоток, поморщилась от непривычной горькости и положила сахар. Вкус был странным: она редко пила сладкий чай, — но точно лучше прежнего. — Тебе понравились заграничные романсы? Мне писали, что Пламенев имел небывалый успех. — Да, он пел по обыкновению красиво, — подумав, сказала она. — Я уже попросила papa достать мне ноты одного из романсов. — Надеюсь, ты споёшь его однажды при мне. Полина запоздало кивнула, улыбнулась и поставила полную кружку на столик. На улице солнце не прошло и половины пути к горизонту, но в теле чувствовалась неясная усталость. — Мы вернулись из усадьбы немногим больше часа назад, — сказала Ольга. — Я так устала ехать. Прости, вынуждена тебя покинуть. Ольга посмотрела виновато и поднялась. Полина проводила подругу до дверей особняка, вернулась к окну на третьем этаже. С кресла возле него открывался вид на замёрзший канал, рядом с которым стояли тонкие голые деревья. Полина взяла книгу и начала читать, но взгляд её постоянно возвращался к тёмным ветвям, рвущимся от нещадного ветра, и из пятидесяти страниц она могла вспомнить лишь смутные переживания главной героини. Анна — гувернантка тридцати шести лет — зашла в комнату перед вечерним чаем. Полина заметила её лишь совсем рядом и виновато улыбнулась. — Прости, я, кажется, немного зачиталась. — Книга лежит на подоконнике, Полина, и ты уже давно смотришь в окно. С тобой что-то случилось? — Всё хорошо. Я, наверное, слишком мало спала прошлой ночью. Ты зовёшь меня на вечерний чай? Надеюсь, он окажется вкуснее того, что принесли мне и Ольге. — Я обязательно сообщу, чтобы чай впредь готовили тщательнее. Тебя ждут, ты ведь не хочешь беспокоить матушку? Полина кивнула, поднялась и вышла из комнаты вслед за Анной, бросив последний взгляд на окно. Вечером после боя часов Полина извинилась перед матушкой и отправилась в спальню. Прошлой ночью она спала слишком мало: во всём теле поселилась усталость и тяжесть, веки смыкались над книгой. Когда Полина уже лежала в постели, спрятавшись в коконе из тёплого одеяла, в комнату зашла Анна, поставила свечу недалеко от кровати и села на край постели. — Ты забыла спрятать в шкатулку сегодняшнее письмо г-на Соболева. Я подумала, что ты очень устала, и убрала его. Но это письмо самого господина Соболева — ты действительно хорошо себя чувствуешь? — Я не знаю, я очень устала. Побудь со мной, пожалуйста. Тебе не придётся сидеть долго. Полина закрыла глаза и прижала одеяло к груди. Мысли тягуче текли одна за другой. Вспоминались приёмы последних дней, исполненные нежности и искренности письма Соболева и покрытый льдом канал с деревьями рядом с ним. Полина представляла, как гуляет по набережной, касается холодного ствола, поднимает с земли тонкие ветви с нежной корой, которая легко рвётся. Полина мечтала о свадьбе, точно наяву видела белоснежное платье, венчание в огромном храме, который не могли осветить никакие свечи, и Соболева. Он стоял и улыбался, а его глаза блестели густой синевой, как северные реки в безоблачный летний день. Потом на город опускалась ночь, гости разъезжались, и в их особняке становилось тихо. Полина повернулась на спину и посмотрела на Анну — та по-прежнему сидела на углу кровати и до этого момента, должно быть, над чем-то раздумывала. Свеча, стоявшая возле кровати, стала заметно короче. — Я долго не могу заснуть? — Уже час. Спи скорее, завтра вы приглашены в оперу. Сколько прошло времени на этот раз, Полина не знала. Она услышала, как Анна тихо запела детские колыбельные, но не смогла на неё сердиться. На следующий день она проснулась с улыбкой и, хотя с трудом покинула постель, чувствовала себя лучше. Она перечитала письма Соболева и посетила оперу. В антракте отец говорил, что рад слышать достойное исполнение любимой арии — особенно после не очень удачной вариации Пламенева. Спорить с ним было некому: матушка не была на последнем приёме, друзья его были согласны, а Полина, которая не могла определить, что же ей более пришлось по вкусу, слишком хорошо знала нрав отца, чтобы начинать спорить о музыке. Разговаривая поздним вечером, Анна и Полина приняли приступ внезапной меланхолии за последствия усталости. Декабрь подходил к концу. Приёмы и балы были почти каждый день, Алексею Николаевичу Оленину нередко приходилось делать непростой выбор, которого из хозяев он желает обрадовать своим присутствием. Полина много танцевала, Соболев впредь был внимательнее и уже не забывался, заканчивая третий танец. Пламенев, по которому столичный свет успел истосковаться за несколько месяцев его отсутствия, имел большой успех. На вечерах Полина слушала его романсы, а затем Соболев читал ей стихи. Они были полны такого глубокого и светлого чувства, что Полина иногда застенчиво отводила взгляд и старалась отойти в тень, где румянец смущения будет не так заметен. Одним из подобных вечеров Полина сидела в постели и говорила с Анной. — Я никогда не слышала таких стихов. Отчего же он так редко читает их на публике? — Возможно, он всего лишь не желает славы поэта. К тому же, вдруг его стихи не понравятся властям? Это может испортить его карьеру. Полина кивнула и посмотрела на складки одеяла. В груди плескалось странное чувство, которому она не могла дать названия. Тёплое счастье мешалось с невнятной и беспричинной грустью. Непонятное томление отзывалось в руках смутным желанием то ли обнять до боли, то ли свернуться и не шевелиться. — Что-то опять случилось? Или ты просто устала после приёма? — Не знаю, не могу понять, у меня никогда не было такого. Я счастлива, но мне отчего-то хочется плакать. И точно не от счастья… — Попробуй уснуть. Возможно, сон вновь поможет тебе. Анна поднялась с кровати, затушила свечу и ушла. Лёгкий запах гари тёк по комнате, Полина глубоко вдохнула, закашлявшись, легла на бок и накрылась тёплым одеялом до глаз. Грусть медленно растекалась от сердца, а слёз не было. Вспоминалась зима, вездесущий белый холодный снег и застывшие до весны реки и каналы. Сон не шёл. Полине хотелось празднества или лета. Нет, именно лета! Тёплого и даже жаркого, с ярким солнцем, под которым любая река или озеро становились синими-синими, похожими на его глаза. В канале под окном не будет льда, а деревья вокруг станут зелёными и по-настоящему живыми. А сейчас только ветер стучал в окно холодными вихрями метели. Полина ворочалась в кровати, откидывала одеяло, погружаясь в холод спальни, и вновь накрывалась с головой. Сна не было. Утром Полина едва смогла покинуть постель и спуститься к завтраку, но еда вызывала чувство тошноты. Отец говорил о приёмах, бумагах и делах, которые нужно выполнить до конца года. Кажется, он обещал купить что-то. Полина благодарно улыбнулась: это должно было её порадовать, но она никак не могла вспомнить, о чём именно говорил отец. Книга? Украшение? Новые карандаши? К концу трапезы тарелка опустела едва ли наполовину, кружка была почти полна. — Что-то произошло? Полина подняла голову и вздрогнула, увидев неслышно подошедшего отца. Он обеспокоенно смотрел в лицо дочери, положив руку на спинку стула. Тёмно-карие глаза его лучились искренностью и тревогой. Полина виновато отвела взгляд и заметила, что матушка стояла чуть позади, внимательно слушая. — Мне немного нездоровится, papa. Не стоит беспокойства. Мне надо отдохнуть, и всё станет хорошо. Отец кивнул, поцеловал в лоб и вышел из столовой: его ждали дела и бумаги. Матушка последовала за ним. Полина проводила их рассеянным взглядом, медленно отправилась на третий этаж. Окно, выходящее на замёрзший канал, манило её. Небо привычно затянуло облаками, и Полине казалось, будто светло-серый цвет, растёкшийся над крышами, был единственно правильным, а голубое небо — глупая насмешка природы. И чувство, царившее в груди, было таким же правильным. Оно похоже на невнятную смутную грусть по чему-то далёкому и то ли ушедшему навсегда в прошлое, то ли неизведанному и невозможному. Полина сняла с шеи цепочку, открыла медальон и взглянула на портрет Соболева. Он смотрел добрыми серо-зелёными глазами и нежно улыбался. Губы Полины дёрнулись, она любовно коснулась металлических петель и закрыла медальон. На столике лежал футляр с карандашами и незаконченный рисунок. Полина посмотрела на них задумчиво, сняла металлическую крышку, взяла самый короткий карандаш с длинным остро отточенным грифелем. С листа бумаги смотрел мужчина, черты лица которого были едва намечены. Чем-то он напоминал Соболева, что не было удивительным. Полина поднесла карандаш к листу и сделала несколько штрихов, создавая тень под бровью. Рисовать было удивительно легко, рука мягко скользила над бумагой, штрихи ровно ложились один за другим. Часы на стене монотонно отмеряли время, за окном шёл редкий снег, лицо мужчины становилось ярче и живее. Полина услышала тихие шаги, но не стала оборачиваться к дверям. Дождалась, когда Анна подойдёт близко, убрала руку с карандашом и показала рисунок. — Он великолепен, Полина, — широко улыбнулась гувернантка и ласково коснулась плеча. — Смотрит, словно живой. Как ты думаешь, у скольких девушек он украл сердца? Анна рассмеялась тихо и коротко. Полина перевела взгляд с её лица на рисунок. Мужчина смотрел по-особенному, и в груди что-то сжималось, словно боялось его. — Думаю, у всех, кто встречался с ним взглядом. — Пожалуй. Такому мужчине не отдать сердце невозможно. Тебе не кажется, что он совсем не похож на г-на Соболева? Обычно ты заимствуешь его черты для своих портретов. Полина нахмурилась, вновь внимательно посмотрела на портрет. Властные глаза, светлые брови и волосы, губы чуть крупнее, чем обычно, нос несколько короче трети лица — не заметить, если не вглядываться. Мужчина был похож на Соболева только полом: у Михаила Соболева добрые глаза, волосы тёмные, слегка вьющиеся, узкие губы и тонкий нос правильной длины. — Не знаю, почему так получилось. Я не думала, когда рисовала. — Мне кажется, иногда стоит рисовать что-то непохожее на всё прежнее, не правда ли? Твои отец с матушкой всё ещё не вернулись, а ты до сих пор не обедала. Думаю, уже пора. — Я не хочу, Анна, совсем не хочу. Можно только чашку чая? От окна холодно. За несколько часов Полина почти замёрзла, но оторваться от рисунка было выше её сил. Рисование всегда завораживало, но сегодня она не могла даже помыслить встать, пока портрет не будет закончен. Полина сделала несколько штрихов, протянула руку к футляру, чтобы положить карандаш на место. Пальцы повиновались медленно и неохотно, словно деревянные, а основание ногтя на мизинце едва заметно синело. — Только если с этой чашкой чая ты съешь хотя бы что-то. И наденешь шаль. Полина кивнула, прижала сжатые ладони ко рту, пытаясь дыханием согреть замёрзшие пальцы. Правая сторона лица тоже чувствовалась слегка застывшей от холода, но это совсем не беспокоило. Полина смотрела на рисунок внимательно, хмурилась, пыталась понять, случайный ли человек смотрит на неё с бумаги или же она где-то видела это красивое лицо. Один за другим отметались знакомые отца и завсегдатаи салонов и приёмов, пока выбирать осталось не из кого. Полина прижала пальцы к переносице и ещё раз посмотрела на рисунок. Взгляд казался ей смутно знакомым, но ни одному из известных ей мужчин он принадлежать не мог. Когда вернулась Анна с шалью в руках, Полина всё ещё рассматривала получившийся портрет. Давно у неё не получалось таких хороших рисунков, таких живых лиц. И глаза — те совсем настоящие. Наверное, она слишком много смотрела на этого мужчину, пока рисовала, оттого и взгляд, получившийся словно живым, кажется привычным. — Ты не хочешь попросить отца заказать раму для этого рисунка? — Да, пожалуй, надо будет… Гувернантка снова ушла — на этот раз за чаем. Полина немного размяла пальцы, вновь взяла карандаш и бумагу. Может, стоит попробовать нарисовать Анну? Она бы обрадовалась такому подарку. Полина поднесла руку к листу, задумчиво замерла и сделала первый штрих. Несколько линий — примерный контур лица, причёски. Нос определённо получился неправильной формы. И губы слишком пухлые. Полина счистила неверные линии и нарисовала заново. Всё равно не то. Слишком крупная горбинка на носу — у Анны её едва ли можно заметить, — и подбородок стал некрасиво острым. Полина нахмурилась и исправила. Опять непохоже. Но переделывать снова уже нет желания. Бумага и убранные в футляр карандаши легли на стол. Полина обмотала руки концами шали и посмотрела в окно. Снег усиливался, падали крупные хлопья, за окном всё становилось холодным и белым. Тонкие ветви слабо колыхались от лёгкого ветра. Полина устало вздохнула. Портрет неизвестного вытянул все силы, внезапно накатившая грусть завладела ею. Она подняла взгляд на потолок и тихо заплакала. Холодные слёзы одна за другой скатывались по щекам, неприятно скользили по шее и утекали под платье. Полина схватилась за плечи, сжимая шаль и рукава, и склонилась над окном. В груди было больно, неясная тоска сжималась и рвалась, не в силах высвободиться в тихом плаче. Справа что-то зазвенело, и Полина быстро развернулась. На столике стоял поднос, на котором виднелось несколько вылившихся капель чая. Анна даже не посмотрела, в порядке ли посуда, и наклонилась к Полине. — Что случилось, пока меня не было? Полина пожала плечами. Тонкие руки Анны легли поверх шали, успокаивающе поглаживая. Что можно сказать, когда самой не понять, отчего что-то болит на сердце? Полина вздохнула, вытерла лицо, которое сразу стало неприятно стягивать солёными разводами. — Я не знаю. Устала. Анна внимательно посмотрела, склонив голову набок, и отошла к столику. — Будешь чай? Полина рассеянно кивнула. Пить не хотелось. Но если сейчас отказаться, Анна будет беспокоиться, непременно расскажет отцу или матушке, они начнут переживать. Всё это не нужно, Полина не маленькая, справится. Надо просто лучше спать и чаще бывать на улице. Дождаться бы, когда морозы станут не такими сильными и успокоятся ветра и метели. А потом — написать Ольге, упросить отца и гулять по снежному саду, растерявшему не меньше половины своего великолепия и приобретшего вместо него замороженную северную красоту, которую подчас не разглядеть даже ей, влюблённой в родной город чуть меньше, чем в Соболева. — Полина, твой чай. И не забудь про остальное, хорошо? Она снова кивнула, поправила на плечах шаль, взяла в руки чашку. Та оказалась горячей, обожгла замёрзшие пальцы. Вкус чувствовался отдалённо: то ли из-за температуры, то ли из-за настроения. Рядом на подносе лежали небольшие квадратики пирога с ягодной начинкой. Хорошо, что сладкие — на другие было бы тошно смотреть. Полина откусила уголок, но опасения были излишни: они оказались почти вкусными. — Ты не знаешь, где я оставила книгу? — спросила она, поставив пустую чашку. — Последний роман? На окне перед тобой. Полина повернулась к окну и удивлённо посмотрела на небольшой томик. Как она могла его не заметить? Взяла в руки, задумчиво провела пальцем по названию, открыла по закладке. Прочитала верхний абзац на странице, перевернула назад и пробежала взглядом по строчкам. Разве она когда-то их читала? Полина открыла наугад одну из предыдущих страниц, вновь посмотрела на текст и поняла, что едва ли помнит главных героев. Придётся читать заново, но только без Анны. Полина закрыла книгу и положила обратно. — Не хочешь продолжить чтение? — Нет, передумала. За окном красиво падает снег. — Как будет угодно. Снегопад вскоре превратился в метель. Полина смотрела, как страдают тонкие деревья от порывов нещадного ветра, куталась в шаль и вновь чувствовала неприятный комок в горле. Отчего ей хочется плакать? Наверное, жаль те деревья, с которых ветер срывает молодые ветви. Или устала от рано начавшейся зимы. Очень устала. В этот раз шаги Анны она услышала заранее, вытерла глаза и подсохшие слёзы, заставила себя улыбнуться и повернулась почти радостной. В руках гувернантки лежал конверт. — Мне кажется, или ты снова плакала? — недоверчиво спросила Анна. — Нет, что ты! — Полина махнула рукой и едва не рассмеялась. — Какие слёзы? Особенно теперь: это ведь письмо от Соболева? — Прости, мне, верно, показалось. Анна отдала конверт и села напротив. Полина укоризненно посмотрела не неё, сломала печать и достала письмо. Как она любила этот почерк с изящными петлями! Она бы узнала его из сотен других. Взгляд заскользил по строчкам, на губах расцвела лёгкая улыбка. Сколько нежности, сколько любви было в этом письме. Полина дочитала, провела по подписи, после которой несколькими линиями цвела роза, и сложила письмо. Соболев… В следующий раз они увидятся на балете, куда его пригласил отец. Осталось ждать не так уж много — лишь два дня. Родители вернулись под вечер. На город опустилась темнота, зажглись редкие фонари, между облаков появились первые звёзды. Полина, задумчиво смотревшая на пламя свечи и стекающие капли воска, с улыбкой повернулась к вошедшему отцу. На мгновение ей показалось, что лицо его невесело, но глаза ещё недостаточно привыкли к темноте после взгляда на огонь. — Как ты себя чувствуешь? Надеюсь, утренняя болезнь уже покинула тебя? — Со мной всё хорошо, papa. Я рисовала и любовалась погодой. — Я был бы рад взглянуть на то, что у тебя получилось сегодня. Полина передала рисунок — на мгновение ей показалось, будто глаза на нём посмотрели ей в самую душу. Отец подошёл к свету, положил лист на столик — осторожно, чтобы случайная капля воска не испортила работу. Смотрел он задумчиво, внимательно вглядываясь в линии, изучая неизвестного мужчину. Потом отчего-то нахмурился, прижал палец к губам, слегка наклонил голову. Полина удивилась: неужели что-то не так? Она, конечно, не всегда замечала ошибки — из учителей у неё был только брат, когда она была ребёнком, да отец, и оба они не были художниками, — но пропустить что-то, отчего впору начать так хмуриться, не смогла бы. — Что-то не так, papa? — спросила она, и голос её дрогнул. — Нет, портрет прекрасен! У меня такое ощущение, будто я уже видел этого господина, однако я не могу вспомнить, кто же он. Отец отошёл на шаг, прищурился. Полина поднялась с кресла и вновь посмотрела на портрет. Значит, она не просто привыкла к этому лицу, пока его рисовала? Взгляд скользнул на глаза, и Полина вздрогнула. Что же такое она сделала, какие штрихи, какие тени нанесла, что мгновения достаточно, чтобы почувствовать неведомую силу этого нарисованного взгляда, испугаться той внимательности, с которой он обращается в душу? — У тебя получились по-настоящему живые глаза. Этот мужчина как будто наблюдает за нами. Отец отвернулся — как показалось Полине, с некоторым усилием воли, — широко улыбнулся и поцеловал в лоб. Тёплая ладонь легла на плечо и нежно прижала к груди. — Я мог бы заказать раму для этого очаровательного рисунка. Неплохо будет поставить его на камин в одну из гостиных. — Я была бы очень рада. Полина снова улыбнулась, порывисто обняла отца и замерла, слушая ровное биение его сердца. Беспокойство, поднявшееся в ней из-за рисунка, улеглось, дыхание успокоилось — можно было бы простоять так до самой ночи, но у отца наверняка осталось ещё немало дел: год близился к завершению, и бумажной волоките не было конца. — Я очень надеюсь, что ты не будешь впредь чувствовать себя так печально. Надеюсь, не Соболев тебя так обидел, что ты не находила себе места? От удивления и негодования Полина отпрянула, даже по-детски топнув ножкой. — Как вы могли такое подумать, papa! Соболев никогда не был невежлив. Он спрашивал меня в письмах о моём здоровье. Отец тихо рассмеялся, растрепал кудри на затылке Полины и вновь сделался серьёзным. Что-то беспокойное мелькнуло в его взгляде, он внимательно посмотрел в глаза дочери и сказал негромко: — Пожалуйста, если ты с тобой ещё случится такое тяжёлое чувство, если тебя снова будет мучить тоска, скажи мне. Анна ничего мне не говорила, но у неё не всегда получается совладать с чувствами, когда разговор идёт о тебе, моё драгоценное дитя. Что было с тобой сегодня? Полина отвела взгляд, тяжело вздохнула. Как ей не хотелось тревожить родителей, беспокоить отца! Чего стоило Анне изобразить, будто ничего не случилось? Но сейчас надо отвечать отцу и всем сердцем надеяться, что он не будет спрашивать причин: об этом рассказать не сможет ни Полина, ни кто другой. Собравшись с мыслями, она коротко пересказала, как грустила и плакала от непонятного чувства, а потом улыбнулась, тряхнула кудрями и пообещала, что всё обязательно пройдёт очень скоро. Сон этой ночью снова был беспокойный, Полина несколько раз просыпалась, хотя и не видела ни одного кошмара, — как можно не загрустить наутро? Отец выслушал до конца очень внимательно, не перебивал, но при взгляде в его тёмные глаза и сдвинутые к переносице брови, не могло остаться сомнений в том, что он не поверил такому невинному объяснению. — Я очень надеюсь, что скоро тебя перестанут мучить бессонные ночи, близится время большого праздника. Но я очень прошу тебя, Полинет, моё драгоценное дитя, если тобою вновь завладеет тоска, не утаивай этого от меня. Не думай, что огорчишь меня или матушку. Отец выглядел уставшим и опечаленным. Что-то тревожило его, беспокоило больше мелких неурядиц с бумагами, которые обыкновенно случались, — в такие минуты отец бывал злым, часто повышал голос, мог позволить резкие движения, острые высказывания. Сейчас же он был внешне спокоен, только выражение глаз и сжатые губы выдавали его состояние. Полина поспешила кивнуть, слегка улыбнулась, будто этим могла поднять отцу настроение. Тот ответил улыбкой и ушёл в кабинет. От яркого солнца пылали отражённым светом подсвечники и часы, бахрома на пологе и зеркальная рама. Волосы Анны блестели золотистой проволокой, мелкими прядками выбиваясь из строгой причёски. Полина слабо улыбнулась и закрыла глаза. Ещё немного — и у неё заболят глаза от такого количества света. В голове слабо гудело на грани тупой боли. — Может, ты хочешь пообедать? Полина посмотрела на Анну и покачала головой. — Ты давно не ела, ты совсем ослабнешь без еды. Полина, пожалуйста, хотя бы чай и кусочек булки! У Анны под глазами залегли синие тени, веки опухли со вчерашнего вечера — опять плакала ночью, когда у Полины получилось наконец заснуть, — волосы лежали так, словно был вечер суматошного дня, а не позднее утро, почти незаметно дрожали тонкие руки. Полина тяжело вздохнула и произнесла тихое «Хорошо». Анна постаралась улыбнуться, быстро вскочила и поспешила за чаем. Полина повернулась на бок, спиной к окну, и закрыла глаза. Было бы чудесно снова уснуть, погрузиться в лёгкий красочный сон, где бы она кружилась на балу с Соболевым, нисколько не думая, сколько танцев у них осталось, и смотрела в его бесконечно глубокие синие глаза. В настоящей жизни она пропустит уже второй приём, который пройдёт сегодняшним вечером, встреча с возлюбленным вновь отложится, и никто не скажет, сколько продлится разлука. В горле появилось неприятное чувство, в глазах защипало, а за дверями уже слышался звук шагов Анны. Полина глубоко вздохнула, успокаиваясь, и закрыла глаза. Гувернантка зашла, поставила поднос на столик, начала наливать чай. Крышка тихо звенела в дрожащих руках. Полина села в постели и взяла чашку. Пар поднимался мелкими струйками. От первого же глотка заболели язык и горло, а вкуса не было вовсе. Полина нахмурилась чуть заметно, подула на чай и посмотрела в окно. Отсюда были видны только ярко-голубое небо с полупрозрачными, почти незаметными облаками и фасады домов на другой стороне реки. На набережной не росли деревья, как вдоль канала, что протекал вдоль другой стороны дома, и наблюдать было не за чем. Она отломила кусочек тёплой булки и попробовала — вкус чувствовался едва-едва, продолжать есть не хотелось. Полина вновь отпила чай — тот уже остыл и только немного раздражал обожжённый язык — и хотела отдать чашку и почти не тронутую булку Анне, приоткрыла рот, но не посмела. Об этом непременно узнают родители, а расстраивать их ещё больше она не имела права. Отец выглядит обеспокоенным сверх меры, словно что-то ещё тревожит его, кроме болезни дочери, что-то мучительное, что он тщательно пытается скрыть. Матушка не находит себе места, молится по ночам, беспокоится и тоже чувствует, что отец не говорит о чём-то. Полина тяжело вздохнула и вновь отломила кусочек булки. Спустя бесконечно долгое время, когда блюдце опустело, оставшийся на дне чай стал холодным, а Анна собрала посуду на поднос и понесла обратно, Полина легла и накрылась одеялом с головой. Слабость в теле, появившаяся несколько дней назад, никуда не проходила. Анна поначалу тихо ругалась, что нельзя весь день проводить у окна, накрывшись одной лишь шалью, но отец тем же вечером попросил её не говорить этого и мягко указал на отсутствие других симптомов простуды. Он отослал гувернантку отдохнуть и долго сидел рядом, вслух читал стихи, рассказывал ходившие в свете анекдоты и вместе с дочерью спел любимый романс. Полина тогда улыбалась, прикрывала глаза, когда отец гладил её по волосам, и помогала вспомнить начало поэмы. Соболев, узнав о болезни Полины, написал длинное письмо, в котором справлялся о самочувствии любимой, желал скорейшего выздоровления и печалился от того, что болезнь отобрала у них долгожданную встречу на балете и не менее долгожданные три танца на последнем балу. Оно лежало в конверте под подушкой, царапало уголком руку и давило на сердце. На него нужно было обязательно ответить, причём как можно скорее, но Полина несколько дней назад написала две строчки и больше не смогла сесть за стол. Анна сложила листы бумаги в ящик, чтобы те не пылились, вечерами спрашивала, не желает ли Полина надиктовать продолжение, и письмо продолжало лежать в темноте стола. Раздался стук в дверь, за ним — шаги, неторопливые и ровные, без сомнений принадлежащие отцу. Он держал в руках свёрток, перевязанный яркой лентой, — неужели подарок, о котором он вскользь говорил несколько дней назад? Полина села в постели и улыбнулась. — Я давно обещал тебе их и не вижу причин ждать до праздника. Он сел возле постели и протянул свёрток. Полина потянула за конец ленты, распуская широкий бант. Та с тихим шорохом упала на одеяло, нарисовав закрученные спирали. За отогнутым краем бумаги виднелась металлическая крышка. Полина невольно задержала дыхание и быстро сняла остатки упаковки. В её руках лежал набор карандашей в роскошном футляре с тонкой гравировкой — вдоль рамки вились ветви плюща, а в нижнем правом углу располагалась начатая гравюра. Полина так давно мечтала об этом, робко просила отца подарить и стыдливо прятала взгляд, зная высокую цену карандашей. — Papa, большое спасибо вам. Это было моей мечтой. — Надеюсь, ты вскоре порадуешь меня чьим-нибудь портретом. Полина кивнула улыбающемуся отцу и прижала к груди драгоценный подарок. — Не хочешь любимых пирожных? Я думаю отправить посыльного к обеду. — Спасибо, papa, но я не голодна и не хочу сегодня пирожных. Отец коротко улыбнулся — уголки его губ поднялись на несколько мгновений — встал и, расправив складки на костюме, произнёс: — Тогда желаю тебе отдохнуть, моё драгоценное дитя, и порадовать нас своим скорым выздоровлением. Мы соскучились по твоей радости. Полина проводила отца взглядом, осторожно переложила футляр на столик и вновь повернулась спиной к окнам. Долгожданный сон ненадолго овладел ею. Ей виделся бал, где она танцевала с Соболевым. Они кружились по зале, мимо мелькали свечи, зеркала, смазанные фигуры, а она видела только прекрасное лицо перед собой и сверкающие зелёные глаза. Когда музыка стихла, он повёл её на улицу, в любимый сад с фонтанами и беломраморными скульптурами. Полина села на бортик и опустила руку в воду, а когда обернулась, позади господина Соболева появился мужчина очень высокого роста. Солнце светило на него сквозь колышущуюся листву, скрывая черты лица за быстрой пляской теней. Полина проснулась и услышала тихие мужские голоса за дверью. Отец и кто-то ещё шли рядом с её комнатой. Раздался тихий стук, дверь отворилась. Внутрь вошёл среднего роста мужчина с тронутыми сединой волосами — один из знакомых отца. Он держал кожаную сумку, немного потрёпанную, и носил очки. — Полина, я попросил доктора Зарецкого помочь с твоей болезнью. Надеюсь, ты не откажешься от его услуг. Доктор поставил сумку на кресло рядом с кроватью, с улыбкой поздоровался и попросил сесть. Полина послушно следовала его указаниям, избегая внимательного взгляда, но смотрела на отца непонимающе. Зачем ей доктор? Болит у неё только душа, да в сердце что-то ворочается — но разве такое по силам вылечить обыкновенному доктору, как бы хорош он ни был? В том, что Зарецкий был одним из лучших докторов столицы, сомневаться не приходилось. Он послушал дыхание, внимательно изучил глаза и горло, посмотрел на исхудавшие руки. Спросил о проблемах со сном, головной боли, отчего-то заговорил про странное тяжкое чувство в груди, расспрашивал подробности, отчего Полина смущённо опускала голову. Доктор Зарецкий произнёс короткое «Спасибо», взял кожаную сумку и, покачивая головой, вышел из комнаты вместе с отцом, который не пытался скрывать волнения. Полина проводила их взглядом и обхватила колени руками. Она болела не так часто, но хорошо помнила, что доктора не спрашивают дотошно о странных чувствах и не слушают, с такой внимательностью и скрытой надеждой ловя каждое слово, каждое движение головы. Зачем ей всё это? Неужели нельзя оставить её, чтобы болезнь ушла сама? Она ведь уйдёт… Отец вернулся нескоро. То ли он так долго беседовал с доктором, то ли вновь был отвлечён неотложными делами — все вокруг в конце года считали, что Алексей Николаевич Оленин работает сутки напролёт и рад видеть деловых визитёров в любое время дня. — Что тебе сказал доктор Зарецкий? — тихо спросила Полина, когда отец сел в кресло. — Вы покинули меня уже давно. — Мы с доктором Зарецким давно не виделись, — улыбнулся он. — Он не так уж и долго говорил о твоей болезни, поскольку она неопасна. Мы сидели возле камина, отогревая старческие кости, — отец улыбнулся и отчего-то замолчал ненадолго, внимательно посмотрел на дочь, будто в ожидании, но потом продолжил даже быстрее, чем говорил прежде, — выпили немного вина и обсудили политику. Зарецкий рассказал последние новости от своих заграничных друзей, а потом мы судачили, чем обернётся для нас последний мирный договор. Но тебе это, верно, неинтересно. Отец вновь замолчал, внимательно глядя на дочь. — Тебе не интересно, что доктор Зарецкий велел делать для скорейшего выздоровления? Полина удивлённо подняла голову. Об этом она вовсе не думала, но отец, верно, ждёт от неё заинтересованности. Она опустила взгляд и тут же кивнула, надеясь, что её не уличат во лжи. — Зарецкий сказал, что тебе следует пить отвары некоторых лекарственных трав, чаще проветривать комнаты и прогуливаться хотя бы в пределах дома. И хотя прогулки на свежем воздухе должны оказать более плодотворное влияние, он сказал, что прежде тебе нужно набраться сил. — Хорошо, papa, я буду стараться выполнить все его требования. Отец тихо вздохнул и вышел из комнаты. Полина с грустью подумала, что теперь её будут уговаривать пить не только чай с небольшим кусочком булки, но и бесконечные травяные отвары. Разве может помочь мята и лекарственная ромашка от того, что творится в груди? Неужели доктор Зарецкий глуп? А, впрочем, это не так уж и важно. Если бы он не велел пить отвары, матушка настояла бы на разных микстурах и какой-то горькой и крепкой настойке, от которой жгло горло и тошнило. С приходом вечера в комнате стало темно. Небо затянуло плотными облаками, даже слабый звёздный свет не проникал в окна. Никто не приходил, чтобы зажечь свечи, и Полина впервые за много лет почувствовала себя неуютно в родной постели. Тишина давила на уши, сковывала, в ней чудилось что-то страшное, похитившее все звуки. Повернуться, взглядом скользнуть по комнате нельзя, ужас сковал. В темноте за спиной ощущается высокое, сильное, притаившееся. Полина нашла в себе силы, резко повернулась на спину и обвела комнату взглядом. Ничего. Но что, если за бархатным пологом кто-то — что-то — есть? Отчего-то вспомнился высокий мужчина из сна. А точно ли он был мужчиной, то ли был человеком? Он был так высок, так хорошо скрывался в переменчивых тенях, словно и не был человеком вовсе. Полина вжалась в подушки и зажмурила глаза крепко, будто это может спасти. Руки стали совсем мокрыми, дыхание сбилось, сердце колотилось, и в груди было почти больно. Воздух вокруг давил, одеяло потяжелело. Вдруг на груди появилось ощущение, словно коготь давит над сердцем. Полина, полумёртвая от ужаса, задержала дыхание и замерла каменной статуей. Что-то коснулось её плеча, она вскрикнула и отскочила, взмахнув руками. Когда она открыла глаза, перед ней стояла обеспокоенная Анна, а на столике возле кровати горела свеча. — Что случилось?! — Мне приснился кошмарный сон, такое бывает при болезни… Голос подчинился не сразу, сначала прозвучав едва слышно, хрипло, как после долгого крика. Анна нахмурилась, покачала головой и протянула небольшую чашку с чем-то светлым внутри — опять чай? Или уже отвары? — Твой отец отправил посыльного в аптеку, но до завтрашнего дня тебя не будут заставлять пить лекарства. Это просто зелёный чай с ромашкой, чтобы было легче уснуть. Тёплым он гораздо вкуснее, но если ты сейчас не хочешь, то можешь выпить и позже. Анна мягко улыбнулась, и то ли она действительно была спокойна, то ли в темноте было не разглядеть эмоций, но её глаза лучились тихой любовью и заботой. Полина взяла чашку и сделала глоток. Ромашка никогда не была ею любима, но её вкус не вызывал отвращения. Он просто был, чувствовался. Полина слабо улыбнулась и допила чай быстро, почти залпом. — Желаю тебе спокойного сна. Несмотря на выпитый чай с ромашкой, сон не приходил. Анна дремала в кресле, тонкая свеча вскоре догорела, в комнате стало темно и тихо. Сделает ли господин Соболев предложение? Выйдет ли Полина замуж? Быть может, он не захочет жениться на девушке, которая может беспричинно слечь и даже не написать ответное письмо? Слёзы подступили к глазам, и прятать их было не от кого. Отец будет разочарован, и весь свет станет смотреть на неё с осуждением: кому будет нужна такая невеста, которая может внезапно заболеть и — кто же знает? — умереть внезапно, без болезни, без причины, просто так? Утром следующего дня Полина через силу согласилась надеть платье, со слезами на глазах слушая уговоры матушки. Она ходила по особняку, поддерживаемая под руку Анной, а холодные влажные следы на лице, подсыхая, стягивали кожу. Пищу и лекарства она растягивала на бесконечно долгие минуты, с отвращением смотрела в чашку и на блюдца. После полудня, когда обессилевшая Полина вновь сидела у окна и смотрела на деревья вдоль канала, в комнату к ней зашла Ольга. Лицо её было румяным после мороза, а глаза сверкали беспокойством. — Милая моя Полина, я так долго убеждала твоего отца позволить мне повидаться с тобой! Полина радостно улыбнулась, пригласила подругу на кресло рядом с собой и провела по лицу, стараясь стереть высохшие слёзы. — Я так рада видеть тебя. Уже не помню, когда в последний раз видела кого-то, кроме семьи, Анна и доктора. — К тебе приходил доктор? — Papa пригласил вчера доктора Зарецкого, тот велел пить травы, ходить и проветривать комнаты. Но я уже так устала! — Зарецкий не говорил, чем ты больна? — Ольга чуть наклонилась вперёд, её лицо замерло восковой маской. — Нет. Я не знаю, что со мной… Эта тоска такая странная, я не понимаю, откуда она. Полина опустила голову и глубоко вздохнула: к глазам опять подступили слёзы. Противное чувство, от которого хотелось разодрать кожу на груди, утомило едва ли не больше самих слёз. От него не было спасения, Полина чувствовала его сегодня чаще, чем дважды в час. Хотелось расплакаться от усталости, но это бы только усилило мучения. — С тобой что-то случилось? — Весь день плачу и не понимаю, отчего. Когда я была безответно влюблена в Соболева, мне не было так плохо — а ведь мне казалось, что не было в моей жизни худшего времени! — Так чувствуют себя многие, — грустно сказала Ольга и посмотрела странно, как будто обеспокоенно. — Многие? У кого-то ещё есть такая болезнь? — Нет-нет. Я лишь о том, что, столкнувшись с чем-то тяжёлым, человек часто думает, что не будет в его жизни ещё худшего, а оно потом случается. Ольга говорила быстро, улыбаясь словно поломанно. Полина тихо вздохнула, качнула головой — как не согласиться, когда сама служишь доказательством? — и вытерла глаза, на всякий случай. — Прости, что не писала тебе так долго. Несколько дней не могла встать с постели. — Обо мне не беспокойся. А Соболеву ты писала? — Я пыталась… Не могу, сил нет. Сегодня тоже пробовала. Уже и бумагу достала, взяла перо — а писать не могу, рука опускается. Не знаю, что он обо мне подумает… — Соболев не может не понимать, что во время болезни у тебя может не оказаться сил. Не надо беспокоиться. Тебе сейчас не нужны лишние волнения, моя дорогая Полина. Тихий стук в дверь прервал Ольгу. В комнату зашла Анна и виновато произнесла: — Алексей Николаевич велел передать, что время, отведённое на разговор, подходит к концу. Мне очень жаль. Полина тихо вздохнула и поднялась, опираясь на спинку кресла. Ощущение слабости в теле не исчезло, и она боялась упасть и испугать подругу. Ольга тут же встала, улыбнулась и, отходя к дверям, сказала: — Я была очень рада тебя видеть. Желаю скорейшего выздоровления! Полина улыбнулась в ответ. От взгляда на исчезающую за дверями спину Ольги, в груди зашевелилось проклятое нечто, защипало глаза, перехватило горло. Полина прижала ладони к лицу, попыталась глубоко вздохнуть, чтобы не заплакать. Посмотрела на деревья у канала и сразу же отвернулась: от вида колышущихся голых веток стало только хуже. Ночью Полина не смогла уснуть. Несколько раз ей казалось, что она вот-вот погрузится в сон, но тихий шорох или внезапная мысль вырывали её обратно. В бесконечном водовороте мыслей она несколько раз вспоминала высокую фигуру из сна, вздрагивала, опасливо оглядывая комнату и вслушиваясь в тишину, боясь уловить малейший шорох или движение воздуха. Наутро она измучилась, с трудом удерживая себя от слёз. Ей казалось, что всё тело ломит, но подняться она смогла лишь с приходом Анны. Последующие дни не стали спасением. Сон стал редким гостем, и, если Полина удавалось хотя бы задремать — в кровати ли, в кресле, на кушетке за книгой — весь дом замирал, посетителей не впускали, а обитатели даже в противоположном конце здания или на другом этаже замолкали и старались не ходить. Отец снова пригласил доктора Зарецкого, а за ним и других. Полина послушно выполняла их требования, отвечала на расспросы и равнодушно провожала взглядом. Отец беспокоился, не находил себе места и почти забросил дела. Матушка иногда плакала, молилась, срывалась на служанках, которые и сами переживали за юную госпожу и оттого были рассеяны больше допустимого. Анна спала, как и Полина, мало, была рядом почти круглые сутки, заставляла пить и есть, скрывала слёзы и тревогу, держалась до глубокой ночи, когда думала, что её уже не видят. В очередной визит Зарецкого Полина говорила неохотно, бесцветно, почти шёпотом. Менялись доктора и дни, а вопросы и ответы оставались неизменными — так зачем говорить? Отец стоял у окна, хмурился, и тёмные круги под его глазами казались ещё темней. Последние дни он не говорил с докторами — они обменивались взглядами, качали головой, отец вздыхал, а доктор молча забирал сумку и уходил, бесшумно прикрывая дверь, — но сегодня, стоило доктору Зарецкому снять очки, отошёл от стены и хриплым голосом сказал: — Должно же быть средство! Зарецкий вздохнул, поправил очки. Полина только повернула голову в его сторону. Ей не было по-настоящему интересно, но хотелось усмехнуться очередным бесполезным советам. Анна, правда, говорила, что мята и ромашка помогают заснуть, а после проветривания комнат лицо Полины становится не таким болезненно-бледным — оно, конечно, едва ли меняло цвет и было почти серым, но никто в доме не говорил в открытую, до чего довела болезнь. Анне, наверное, слишком хотелось верить, или бессонница довела её глаза до обмана — всё это неважно. Если кому-то было легче от такой лжи, Полина не смела их разуверять. — Насколько я могу судить по другим пациенткам и письмам моих коллег, на некоторое время помогают яркие положительные эмоции. Кто-то старается чаще бывать в опере, кто-то уезжает в имение, кто-то посещает балы, хотя с этим следует быть осторожнее: платья у дам тонкие, а зима в столице выдалась суровая. Полина удивлённо приподнялась. Таинственная болезнь овладела не только ею? Неужели в столице эпидемия неведомой хвори? Получается, Ольга случайно проговорилась и после пыталась придать словам иной смысл, чтобы Полина не знала о том, что происходит на самом деле. И отец, когда в первый раз так долго беседовал с Зарецким, говорил не о политике и последнем мире, а о болезни. — Как эта болезнь протекает у других дам? — тихо спросила Полина. Зарецкий повернулся к Алексею Николаевичу, должно быть, дожидаясь позволения говорить. Тот несколько мгновений стоял молча, внимательно глядя на дочь уставшими глазами, и кивнул, безвольно опустив тяжёлую голову на грудь. — Десятки женщин и девиц — от совсем юных, которых только-только пустили в свет, до весьма зрелых дам, у которых уже пошли первые внуки, — подвержены этой болезни, — продолжал доктор. — Они испытывают апатию, тоску, не могут ничем заниматься, часто плачут и все жалуются на неведомое чувство, которое терзает их сердца. Мне писали, что похожие симптомы наблюдались у нескольких юношей, но я не верю в эти слухи. Как, должно быть, помнит ваш отец, у многих дам эту болезнь сначала приняли за любовную тоску, но позже оказалось, что такие выводы поспешны и легкомысленны. Мы не знаем, что это, как ни старались понять. Полина молча кивнула и вновь откинулась на подушки. Мысли неохотно перетекали в сознании. В городе эпидемия, но матушка и Анна не больны. За них можно было бы порадоваться, если бы они не так страдали от болезни Полины. Сама она когда-нибудь поправится, снова будет гулять с Ольгой по городу, играть на фортепиано и петь романсы. И выйдет замуж за Соболева. Когда Зарецкий ушёл — Полина даже не заметила, как затворилась дверь, — отец подошёл и сел рядом с кроватью. Он совсем измучился, и, кажется, даже морщины на его лице проступили ярче. И всему виной — Полина. — Ты слышала доктора. Что бы ты хотела? Я готов исполнить любое твоё желание, только скажи. — Я не знаю, papa. Мне очень жаль, но мне ничего не хочется. Только чтобы ничего этого не было. Полина закрыла глаза. Бессонница тянула последние силы, хотя им давно уже пора было закончиться без остатка и надежды на восстановление. Чувство вины, примешивающееся к тому чёрному вареву, с которым Полина почти привыкла жить — оно слишком переменчиво и больно, привыкнуть по-настоящему к нему невозможно, — затягивалось в груди и комом поднималась к горлу. — Но ты согласишься отправиться с нами куда-то по моему усмотрению? — Как вам будет угодно, papa. Улыбка получилась почти невымученная. Полина даже села и потянулась к отцу за объятиями. В последнее время она делала это чаще, чем в прежней жизни, и даже думала, не прекратить ли, чтобы никого не тревожить. Но отец, кажется, принимал эти жесты с радостью. На следующий же день Анна одела Полину в дорогое платье, собрала прежде вьющиеся волосы в модную причёску, сделав локоны раскалёнными щипцами и не меньше получаса почти что колдовала с косметикой. Полине уже казалось, что из зеркала на неё посмотрит или фарфоровая кукла, или красавица позапрошлого века, слой макияжа на которой был толще, чем платья, что сейчас носят. Но, когда Анна улыбнулась и убрала пудры, Полина увидела всего лишь себя — такой, как она была чуть меньше месяца назад, когда болезнь даже не приближалась. В экипаже отец улыбался, рассказывал, как сильно хочет, чтобы его драгоценное дитя посмотрело новую постановку, от которой без ума вся столица, и пересказывал коротко её сюжет. В театре, где от обилия свечей и золота поначалу пришлось щуриться, он вёл дочь и жену в ложу, а люди вокруг были или приветливы более обыкновенного — широко улыбались, сыпали комплиментами и поклонами, желали выздоровления и счастья, — или едва находили силы кивать в ответ на приветствия, изломанными болью взглядами смотрели перед собой, едва ли что-то замечая на самом деле. В антракте Полина расспрашивала отца о сказке, по которой был создан балет, улыбалась его шуткам искренне и даже тихо рассмеялась особо удачной. После окончания постановки, сидя в санях, она негромко говорила, как понравились ей герои — и по их действиям, и по самим танцам — и восхищалась гением автора сказки. А перед сном, когда Анна помогала ей смывать макияж, на её щеках появился бледный румянец. До праздника оставалось меньше недели, Полина гуляла по особняку, задумчиво останавливаясь перед окнами, выходящими на канал, с особым интересом рассматривала акварели с синими реками и густой тайгой. Бессонница не прошла, сон приходил редко и коротко, но всё чаще по ночам. Полина, ложась в кровать, просила Анну оставаться рядом с зажжённой свечой: до разговора с доктором Зарецким в редкие минуты сна её не посещали сновидения, а теперь каждую ночь, что бы ей не виделось, высокая фигура всегда стояла где-то неподалёку. И хотя её по-прежнему нельзя было разглядеть в тенях, Полине чудился цепкий взгляд, пристально следящий за ней из темноты. В день праздника служанки тихо перешёптывались по углам с улыбками, чего давно не видели в доме. Анна казалась более радостной, чем всегда, и даже тени под её глазами словно поблекли. Запах ели, которую к вечеру ушли украшать отец и матушка, распространился повсюду, и Полина улыбалась, испытывая детский интерес — как будет выглядеть ёлка сегодня, насколько она пушистая, как на ней будут выглядеть шары и ленты? Ближе к ночи Полина надела лучшее платье, придирчиво оглядев отражение в зеркале, и удивлённо замерла с приподнятыми руками, когда услышала, что в дом кто-то вошёл. Посетителей, не считая докторов, в доме Олениных не было почти три недели. Полина поспешила к лестнице и замерла, вцепившись в перила. На пороге дома, сняв заснеженную шубу и оправляя фрак, стоял Соболев. Он поднял взгляд, и Полина не сдержала восхищённого вздоха. Как много было в этих глазах — любви, нежности, искренней тревоги и радости, — как много они говорили — больше, чем можно выразить словами. Полина разжала окаменевшие пальцы и, подхватив платье, побежала по ступеням вниз. Соболев взлетел по лестнице, мягко останавливая её, и негромко сказал: — Милая моя Полина, будьте осторожнее, прошу вас. Не подвергайте себя опасности. Она кивнула, пряча разрумянившееся от смущения лицо, и только сейчас заметила отца. Он стоял внизу у лестницы и улыбался одними глазами. Праздновали тихо. Соболев читал стихи, вдохновенно отбрасывая с лица мягкие кудри, отец играл на рояле, плавно раскачиваясь в такт музыке, матушка несколько раз спела, почти не сводя взгляда с дочери. Голос у неё был уже не так красив, как прежде, но эта ночь и не была важным приёмом. Полина сидела, улыбаясь едва заметно, медленно пила разбавленное вино — отец отчего-то посчитал, что так будет безопаснее. Соболев что-то сказал — Полина, задумавшись о чём-то, что тут же забыла, растерянно подняла голову, не разобрав ни слова, — и отец с матушкой неторопливо вышли из залы. Чувство волнения и лёгкой тревоги, отозвавшееся в груди, испугало. Полина глубоко вздохнула, стараясь совладать с собой: сейчас это чувство неопасно, сейчас за ним не последуют слёзы, страх или тоска. Соболев мягко улыбнулся, поклонился легко и плавно, подошёл совсем близко и опустился на одно колено. — Милая моя Полина, прошу вас, составьте моё счастье. Станьте моей женой. Он нежно взял её правую руку — левую она прижала к губам, заглушив поражённый вдох, — и, низко склонившись, коснулся её в поцелуе более долгом, чем когда-либо раньше, но достаточно коротком, чтобы оставаться в рамках приличий. Полина почувствовала, как на глаза навернулись слёзы, не оставив давящего чувства в горле, и с лёгкой щекоткой скользнули по щекам. Речь едва ли вернулась ей, когда она разомкнула губы и неслышным шёпотом произнесла: — С превеликой радостью… Сердце трепетало в груди, и впервые за долгое время это чувство было приятным. Полина встала, чуть покачнувшись и схватившись за подлокотник, и робко шагнула вперёд. Соболев поднялся, ласково коснулся её плеча и обнял. Полина судорожно вздохнула и прижалась к груди возлюбленного — уже жениха. Его руки легли на спину, словно он защищал её от всего остального мира, кончики пальцев трепетно скользили по тонкому муслину платья. — Я счастлива, я так счастлива. Полина почувствовала дыхание на своих волосах и едва слышно произнесённое «Я тоже». На сердце было спокойно, тепло и тихо. Первый раз за такое долгое время. — Алексей Николаевич наверняка места себе не находит, нам следует его успокоить. Соболев отстранился, проскользив пальцами по плечам Полины, и улыбнулся слегка лукаво, с искорками веселья. Он усадил её обратно и лёгкой, почти летящей, будто танцевальной, походкой дошёл до двери, распахнул её и едва успел отодвинуться, когда Алексей Николаевич быстро оказался в комнате. Его лицо было строгим, он мимолётно скользнул острым взглядом по фигуре Соболева и посмотрел на дочь. Тёмные прищуренные глаза несколько мгновений изучали её взглядом, а она лишь улыбалась, отводя взгляд от смущения. Чуть позже отец играл на рояле, и под неторопливую музыку Соболев вёл Полину в танце по залу. Она неотрывно смотрела в его глаза — светло-зелёные, с тонкой тёмной каёмкой и почти незаметным коричневым кольцом вокруг зрачка. Когда раздался последний аккорд, Полина отвела взгляд. У матушки стали красноватыми глаза, и она сжимала в руках кружевной платок. Под утро, когда Соболев, долго поцеловав на прощание руку, ушёл и Анна потушила в спальне свечи, Полина не заметила, как уснула. Этой ночью ей ничего не снилось. От морозов, начавшихся после праздника, порой было больно дышать, но Полина с радостью ходила вдоль рек и каналов, смотрела на толстый лёд, занесённый снегом. Нередко поднимался сильный ветер, мелкая ледяная крошка хлестала лицо, молодые деревья возле дома гнулись и теряли ветви. Анна неодобрительно качала головой, просила отворачиваться от ветра, а Полина лишь улыбалась и говорила, что лучше румянца у неё никогда не было. Ночи стали спокойны и безмятежны. Из-под глаз Анны исчезли тени, отец стал улыбаться, матушка перестала ругать слуг и плакать. Полина гуляла по особняку, написала письмо Соболеву, принялась учить новый романс, ноты которого отец достал давным-давно, и только к карандашам не притронулась. Анна предлагала опробовать дорогой подарок отца, но Полина только сняла крышку и посмотрела внутрь. Улыбка исчезла с лица. Страх шевельнулся в груди, перед мысленным взором встал портрет загадочного господина с властными глазами, и Полина убрала подарок глубоко в ящик. Отец предложил посетить оперу: на следующий день давали его любимую, — и Полина с улыбкой согласилась. Готовясь ко сну, она представляла, как совсем скоро выйдет замуж и будет ходить в театр с Соболевым в их ложу. Ночью она проснулась, резко распахнув глаза, и несколько минут лежала, не в силах пошевелиться. Ей снился сон, и в нём тёмная фигура двигалась. Полина не могла вспомнить, где они находились, был ли ещё кто-то рядом, как выглядел страшный силуэт — она помнила только резкое движение головы, развернувшиеся широкие плечи, шаг и потянувшуюся к ней руку с тонкими длинными пальцами. В опере она внимательно рассматривала мужчин, иногда вспоминая, что следует быть осторожной, чтобы не показаться неприличной. Первое действие она едва ли могла слушать музыку и внимательно смотреть на сцену. Ей всё чудилось, что тот человек — тот демон, поселившийся в её снах, — где-то рядом, за спиной, дышит в затылок и тянет когтистые пальцы к шее. В антракте Полина задумчиво смотрела на занавес, с виноватой улыбкой отказавшись покинуть ложу. Сны — это всего лишь сны, какими бы кошмарными не были, а во время болезни иные снятся редко. А опера — это опера, и пропускать красочное второе действие из-за дурного сна было бы слишком обидно. Оленины после праздника чаще посещали приёмы и театр. Полина улыбалась, с интересом смотрела балет и оперу, коротко смеялась на приёмах, разговаривала с Ольгой, слушала стихи Соболева. Но вечерами и ночами, по возвращению домой, усталость овладевала ею. Она медленно, нехотя снимала платье, с грустью смотрела на тёмное небо — светлым оно было всего несколько часов в сутки, а солнце вовсе не выходило из-за облаков, — и думала, что на следующий день никуда не сможет пойти. Сон приходил всё позже, однажды и вовсе под утро, фигура во сне двигалась — то подходила с протянутой рукой, то гуляла в отдалении, медленно неминуемо приближаясь. Лица до сих пор не было видно, оно было скрыто или широкой шляпой, какую носили век назад, или замысловатой игрой теней. Только глаза иногда сверкали, но и их цвет невозможно было разглядеть. Виден быль лишь внимательный властный взгляд, от которого мороз шёл по коже. Дни шли, второй месяц зимы медленно заканчивался. Полина едва находила силы собраться и покинуть дом. Отец снова стал хмуриться, соглашался с дочерью и отменял запланированные походы в театр или посещения приёмов. Он не говорил, но поздними вечерами иногда приглашал Зарецкого и долго сидел с ним в кабинете. Полина не узнала бы об этом, но одной бессонной ночью вышла из комнаты и пошла по особняку, надеясь в его коридорах найти потерянный сон. Была глубокая ночь, матушка и Анна уже спали, слугам было ещё рано вставать, и только тонкая полоса приглушённого света виднелась из-под дверей отцовского кабинета. Полина бесшумно подошла к двери и услышала голос Зарецкого, но слов было не разобрать. Вскоре раздались шаги. Полина поспешно спряталась за портьерой и увидела, как отец провожает позднего гостя, благодаря за очередную встречу. В особняке царил ночной мрак, но даже в нём можно было разглядеть напряжение и беспокойство на его лице. Утром отец зашёл в спальню осторожно, почти бесшумно, и замер у дверей, прислонившись к стене. Полина не спала — ни в комнате, ни в коридорах дома сон не нашёлся — и приподнялась в постели, немного наклонив голову. Отец молча сел возле неё, внимательно посмотрел и тихо спросил. — Ты опять не спала всю ночь? Полина кивнула: скрывать очевидное было бесполезно. — Доктор Зарецкий приходил ко мне ночью, мы долго разговаривали из-за твоей болезни. Он сказал, что пение Пламенева помогает больше всего прочего, а он стал чаще бывать на приёмах. Я очень прошу тебя пойти. — Как вам будет угодно, papa… Отец протянул руки, и она наклонилась к нему в объятия. В них не становилось спокойнее, только слёзы подступили к глазам, когда её поцеловали в волосы. Полина сжала губы, задержала дыхание, вцепилась пальцами в плечи до боли. Отец мало спал в последние дни, он может не заметить. Днём Полина сидела в гостиной на третьем этаже и задумчиво смотрела на канал. Плакать уже не хотелось: все слёзы ушли, когда она рыдала после ухода отца, безмолвно крича, зажимая рот руками. Полина чувствовала себя одиноко. Она прекрасно знала, что Анна, отец и матушка рядом, что они готовы выслушать, поддержать, быть рядом и не спать всю ночь, охраняя её от ночных кошмаров, но от одиночества это не ограждало. Полина потянулась к рисунку, лежащему белой стороной вверх. Странный мужчина всё так же властно и живо смотрел на неё с листа, почти улыбался. Отчего-то казалось, что глаза у него должны быть непременно синими, а улыбка, хоть и широкой, и кажущейся доброй, — жёсткой и не менее властной, чем взгляд. Сколько сердец он подчинил себе, сколько несчастных девушек? В прошлом году, когда болезнь только-только начиналась, Полина шутливо ответила Анне, что всех, кто его видел. Сейчас это не казалось шуткой. Несмотря на чувство опасности, отдалённо пробуждающееся в теле и неохотно понимаемое разумом, несмотря на властность и жёсткость, проглядывающие за внешней приветливостью, мужчина был очень красив — мимо таких проходят со смущённой улыбкой, невольно заглядываются и провожают взглядами. Полина нахмурилась и отложила портрет — чистой стороной листа вверх. Ближе к вечеру она оделась, стараясь не проявлять неохоты и усталости, в санях смотрела на проплывающие мимо дома, радуясь, что в полумраке её лицо не видно отцу. Матушка вновь отказалась ехать с ними из-за здоровья: оно у неё было неважным последние три года, и болезнь Полины только подкосила его. Среди людей на приёме витало чувство беспокойного ожидания. Разговоры велись негромко и быстро, собеседники часто оглядывались и переспрашивали друг друга. Полина медленно шла по комнатам с Ольгой, ощущая на спине внимательный отцовский взгляд. Она слабо верила в почти волшебную силу голоса Пламенева, но тиканье часов и тягуче медленное передвижение стрелок на циферблатах — а в этом доме к измерению времени относились с большим вниманием, и в каждой комнате стояло не менее двух часов, — наполняло её мучительным ожиданием, нарастающим с каждой секундой. Пламенев пришёл позже остальных, когда все опоздавшие гости уже присоединились к общим беседам и вслух обсуждали его непозволительную задержку. Уголки губ Полины дрогнули, когда Ольга шепнула, что Пламенева приглашают на полтора часа позже всех остальных, чтобы никто не прерывал его пения и не остался без столь необходимой дозы лекарства. Когда гости разместились в большой гостиной — даже всем дамам не хватило сидений, а мужчины и вовсе теснились вдоль стен и по углам, — Пламенев вышел к роялю, положил руку на крышку и окинул взглядом залу. Он был очень высок — вряд ли бы здесь нашёлся человек выше, — широкоплеч и притом весьма строен. Мужчина за роялем, которого Полина не знала, дождался его кивка, плавно взмахнул кистями и начал играть. Пламенев прикрыл светлые глаза, покачивая головой в такт музыке, и тихо запел. Звуки, раздававшиеся в зале, исчезли. Полина не смогла бы отвести взгляда, но ей не нужно было смотреть, чтобы знать: сейчас никто не пошевелится, не поправит платья или причёски, и даже кашель дождётся окончания музыки. Пламенев распахнул глаза. Его голос становился громче, отражался от стен и проникал в сердце. Лицо его было печально, он пел о страдании и страдал сам, искренне, всей душой, проживая каждое мгновение романса. Окончание каждого произведения встречали аплодисментами, а спустя какое-то время, показавшееся гораздо меньшим, чем то, что показывали все до единых часы, когда Пламенев закончил и в последний раз поклонился, его не желали отпускать. Дамы рукоплескали, кто-то украдкой стирал слёзы, мужчины вежливо хлопали, пребывая в непривычной задумчивости. Полина широко улыбалась, несмотря на гудение в уставших ладонях, и хотела скорее броситься к отцу со словами благодарности. Но, стоило ей задержать взгляд на Ольге, она удивлённо замерла, опустив руки. Подруга сидела спокойнее всех остальных дам, сложив ладони на коленях, и рассматривала картину за спиной Пламенева. — Тебе не понравилось, как он спел? — Понравилось. Не взял одну ноту, хотя обычно берёт её, но это не портит впечатления. — Но ты опустила руки. — Я выразила своё уважение и благодарность за этот вечер, а остальное уже будет не то лестью, не то насмешкой. Зачем это? Полина неопределённо повела плечами, не то соглашаясь, не то по-прежнему не понимая. Пламенев в последний раз поклонился, пожелал всем скорейшего выздоровления и отошёл к мужчинам возле окна. Ольга проводила подругу тёплой улыбкой и покинула особняк одной из первых. Полина недолго оставалась на приёме, рассеянно отвечая на вопросы, тихо извиняясь за невнимание и поглядывая на закрытый рояль. В спальне, готовясь ко сну, она пересказывала Анне приём, путалась в словах, пытаясь рассказать, как прекрасно пел Пламенев — и как раньше она не замечала, до чего же у него прекрасный голос! — как тихо стало в гостиной, как на лице пианиста появилось одухотворённое выражение, стоило начаться пению, и как непозволительно точно часы отмеряли время. Анна улыбалась, с интересом расспрашивала, и в глазах её Полина видела облегчение и тихую усталую радость. — Я очень рада, что ты снова счастлива, — сказала она, когда рассказ закончился. — А теперь скорее засыпай, чтобы короткий сон не навредил твоему здоровью. — Как мне сейчас может что-то навредить? Полина тихо засмеялась, но послушно легла в постель, обняла одеяло и мечтательно закрыла глаза. Она была уверена: болезнь отступает. Соболев стал её женихом, вскоре станет мужем, а та лёгкая усталость и недомогание, что были в этом году, — лишь последние следы не желающей отступать хвори. Наутро Полина проснулась в прекрасном расположении духа. Она поднялась, подошла к окну и с мягкой улыбкой подставила лицо яркому солнцу. Последний месяц зимы оказался не таким мрачным, как обыкновенно, а после долгих недель, когда небо редко бывало не серого или грязно-белого цвета, яркая морозная лазурь и блестящее маленькое солнце были сродни празднику. Полина торопливо оделась, убрала волосы и сразу после завтрака достала подарок отца. Лёгкий страх поднялся в груди, когда она сняла металлическую крышку, но задушить его оказалось на удивление просто. Полина достала лист бумаги, медленно поднесла карандаш и на пробу сделала несколько слабых штрихов — овал лица. Задумалась ненадолго, поправила линии подбородка и уверенно продолжила. После длительного перерыва рисование приносило небывалую радость. Из-под руки удивительно легко выходил портрет Анны: мягкая улыбка, светлый взгляд, прямые тёмные брови, высокие скулы, нос с почти незаметной горбинкой. Полина улыбалась, неторопливо нанося последние штрихи на волосах, в груди разливалась теплота и радость, которой хотелось поделиться со всеми. Дарить портрет сразу Полина не стала: хотела попросить отца купить тонкую раму и вложить в неё рисунок. Спрятала лист среди прочих начатых и ожидающих завершения не один месяц и спустилась в зал с фортепиано. В пальцах приятно закололо от предвкушения. Полина села перед инструментом, смахнула пылинки с клавиш, подняла запястья, задумалась на мгновение и начала играть. Ноты переливались одна за другой, руки неторопливо скользили над клавишами. Мелодия нежная, почти романтичная, ласкала сердце. Пьеса была посвящена женщине, пропитана любовью, и в ней так хотелось раствориться. Лёгкая, изящная, с плавными переливами музыки, под которые нельзя было не покачиваться, сидя за инструментом. Полина доиграла, положила руки на колени и закрыла глаза. В груди осталось приятное чувство, медленно затихающее и оставляющее после себя лёгкий призрачный след. Начать играть что-то другое означало разрушить его, вытравить сладостное ощущение, а потому Полина ждала и запоздало заметила, как зашла Анна. — Так давно не слышала, чтобы ты играла. А эта пьеса и вовсе моя любимая. — Я тоже люблю её. Хочешь, повторю? Или мне спеть какой-нибудь романс? Глаза Полины загорелись. Она не пела так давно — с начала болезни! Может, сегодня голос и будет слушаться плохо, подводить в сложных местах, но не всё ли равно? Анна, верно, заметила это и ответила: — Романс. Про любовь, который тебе самой больше других нравится. Романс дался легко, голос слушался, и Полина радостно засмеялась, когда закончила. С Пламеневым ей, конечно, не тягаться, но получилось всё равно удивительно. Как будто она впервые понимала слова, которые произносила так много раз, и по-настоящему чувствовала музыку. Полина никогда не чувствовала себя такой окрылённой, никогда не исполняла музыку так вдохновенно и искренне. Она потянулась за нотами: в других романсах она не была так уверена: ни музыка, ни слова их не отпечатались в её памяти так точно, будто их на камне высекли. Тихо перелистывала страницы, удивляясь, как мало нот осталось, как мало любимых романсов и пьес. Неужели кто-то убрал — а если уж кто и сделал, так непременно отец, другие бы не подумали, — беспокоясь, что печальная музыка навредит ей? Полина тихо вздохнула, чтобы Анна не заподозрила ничего, не забеспокоилась попусту, и достала из того, что осталось, наиболее приятное. Когда она встала из-за инструмента и тихо закрыла крышку, отголоски музыки всё ещё звучали в сердце. Полина улыбнулась, подняла одну руку и, в такт играющей в ней мелодии, закружилась в танце, обходя стулья и кресла. Она смеялась, обходила невидимого партнёра, приседала в реверансах, замедлялась там, где велела ей музыка. — Анна, моя дорогая Анна, я так счастлива! — выдохнула она, крепко схватившись за спинку кресла. — Я обязана написать Соболеву, чтобы он не беспокоился обо мне. На следующем приёме, где пел Пламенев, Полина улыбалась, разговаривала с другими девушками, которые тихо хвастались, что некоторые из них совсем скоро станут невестами или даже жёнами. Отчего-то говорить о том, что Соболев уже сделал предложение, ей совсем не хотелось. Пламенев стоял, держа правую руку у пояса, пел романсы и оперные арии и улыбался, как будто немного смущённо. Полина слушала его, почти не дыша, надеясь, что голос отпечатается в сердце, сохранится ярким воспоминанием. Когда аплодисменты закончились, и гости разошлись продолжать прерванные беседы, часто извиняясь за невнимание, Полина с Ольгой отошла к высокому окну. Подруга что-то коротко сказала о недочётах — недостаточно чисто взятых нотах и переставленных местами словах, которые сама Полина безусловно слышала, но поняла только сейчас, впрочем, не изменив мнения о пении Пламенева, — и начала говорить о новых заграничных романах, которые ей прислал дядя. На следующий день Полина с утра сидела возле окна, задумчиво смотрела на замёрзший канал. Книга, которую принёс от Ольги посыльный, лежала рядом нетронутая. Печальный романс, исполненный вчера Пламеневом, не выходил из головы, кружили отдельные строчки, отчего-то самые печальные. Полина долго смотрела на деревья, за зиму потерявшие много тонких ветвей, в груди медленно шевелилось забытое чувство тоски. Когда появилось ощущение, будто кто-то держит её за горло, она быстро встала и тихо пошла по особняку. В комнатах всё было серым от пасмурной погоды, золото не блестело, обивка на диванах и креслах словно покрылась пылью. Полина старалась не плакать, держалась, часто моргала, когда слёзы подступали совсем близко, натянуто улыбалась и пыталась сбежать от возвратившейся болезни за книжными страницами, рисованием и игрой на фортепиано, но на бумаге то и дело расплывались солёные капли, пальцы соскальзывали с влажных клавиш, и вытравить тоску из груди получалось лишь на короткие минуты. Анна снова не отходила, засыпала рядом на кресле, матушка стала пить лекарства, отец закрылся в кабинете, стал громко ругаться из-за бумаг и два дня подряд впускал только посыльного. Ночью, когда звёзд было не видно за тучами, Полина тихо вышла из спальни, стараясь не разбудить задремавшую Анну, и пошла по тёмным комнатам особняка. Зажечь свечу она решилась не сразу, внимательно вслушивалась в тишину, вглядывалась в щель между дверями и только тогда подошла к горящей под иконой лампадке. Золотые замысловатые рамы и фигуры блестели, отражая пламя свечи, и было в этом что-то почти магическое. Полина боязливо подходила к зеркалам, страшась увидеть в отражении высокую фигуру с протянутой рукой, но быстро успокаивалась, любовалась игрой света на золочёных листьях вокруг стекла. Обойдя большую часть особняка, она поднялась за книгой от Ольги, зажгла ещё две свечи, села на диван и начала читать. Утром Полина проснулась от голоса Анны — та почти кричала, едва сдерживаясь, длинными шагами приближаясь к столу. Свечи прогорели до конца и потухли, книга соскользнула с коленей на диван. Спина, стоило Полине пошевелиться, отозвалась болью. Нотации пришлось слушать не менее четверти часа, но голос Анны становился всё мягче, и в конце она искренне улыбнулась отступлению болезни и коротко велела впредь спать в постели. Болезнь приняла странные формы. Полина исправно посещала приёмы, слушала Пламенева, разговаривала с другими девушками и по ночам пересказывала всё Анне, но бессонница и тоска преследовали её, заставляя неожиданно расплакаться в санях, промучиться ночь без сна, несмотря на выпитые лекарства, или весь день не находить себе места, терзаясь слезами, неясной грустью, с каждым разом становившейся всё тяжелее и беспросветнее. Фигура, появляющаяся во сне, теперь была совсем близко, и — Полина была в том совершенно уверена — однажды даже вышла из тени, но наутро вспомнить его лицо оказалось невозможно. В памяти всплывали лишь синие глаза. *** В последний день февраля о зиме напоминал лишь холодный ветер. Солнце светило так ярко, так тепло, что хотелось расстегнуть шубу и развязать платок на груди, и только частые порывы ледяного, режущего щёки ветра не позволяли это сделать. Все здания казались почти праздничными, новыми, будто город за ночь отстроил себя заново. Полина вместе с Ольгой шла вдоль широкой реки, смотрела на белоснежный лёд, под которым лениво ворочалась просыпающаяся вода, готовая вот-вот вырваться к свету и понести обломки в море. На берегу, в нескольких десятках шагов от реки, стоял бронзовый памятник первого императора, гордо глядящего на свои владения. Полина посмотрела на него и тихо ахнула, закрыв рот рукой. Памятник светился. В этом образе всё было до того правильно: и вытянутая в повелительном, властном жесте рука, и гордый взгляд на жёстком лице, и поднятый на дыбы конь, — что само солнце пряталось за ним, позволяя великому императору выглядеть так, как он того, несомненно, заслуживал. — Никогда не видела ничего прекраснее… — тихо прошептала Полина, когда голос вернулся к ней. — Даже если бы хотела, не смогла бы поспорить, — ответила Ольга, не сводя прищуренного взгляда с памятника. Чем дальше они уходили от реки, тем весеннее становился город. Снег едва ли можно было увидеть на улицах, а брусчатка пылала золотом отражённого в растаявшем льде солнца. Полина широко улыбалась, обходила лужи, подхватив подол платья, стряхивала с волос падающие с крыш капли и испуганно вздрагивала, когда лёд со скрежетом падал на землю по водостокам. — Я так скучала по весне! Она прекрасна, — улыбнулась Полина и прокрутилась вокруг себя, раскинув руки. Ольга слегка покачала головой, взглядом указывая на прохожих, и первая села в сани. — Ты совсем как mama и Анна. Только они ещё говорят, что не пристало приличной девушке гулять по улицам в такое время. — Это лишнее, но ты скоро станешь женой Соболева, и тебе следовало бы на улице уметь вести себя не настолько… по-детски, прости за прямоту. — Я пока не госпожа Соболева, у меня ещё есть время и возможность побыть такой взбалмошной. Полина улыбнулась, и Ольге ничего не оставалось, кроме как согласиться и кивнуть с доброй усмешкой. *** Полина посмотрела в окно и вздрогнула. Снегопад, начавшийся ранним утром, не останавливался, валил крупными хлопьями, засыпал весь город белым. Из окон были плохо видны дома по другую сторону реки. Полина куталась в шаль, пыталась читать книгу и часто посматривала на снег. Шёл пятый день весны, пятый день постоянных морозов и метелей. Стоило солнцу скрыться за горизонтом в последний день календарной зимы, и оно больше не появлялось, как и хорошее настроение. Полина часто плакала, мало ела, изо всех сил пыталась улыбаться и делать вид, будто всё хорошо и не о чем беспокоиться, велела оставлять её ночью одну и, спрятавшись под одеялом и закрыв рот, потому что за дверями неизменно сидела Анна, рыдала, царапала кожу на груди и вцеплялась пальцами в простыни. На очередном приёме, ожидая, когда все приглашённые прибудут, Полина подошла к окну. Снегопад только усиливался. На улице почти не было людей, а гостей, подъезжавших к самим воротам, заметало хлопьями снега так, словно они не меньше часа шли под открытым небом. Перед особняком располагался небольшой сад, за которым должен был стоять высокий белый храм с золотым куполом. Но сейчас, за плотной пеленой снега, едва ли можно было разглядеть слабый силуэт. Если бы Полина не знала, что там что-то стоит, ни за что бы не разглядела серую тень и была бы твёрдо уверена, что за садом всего лишь очередная городская площадь. Пламенев вышел к роялю с небольшим опозданием, но публика встретила его радостно. Музыкант заиграл что-то незнакомое, печально-тяжёлое, полное чувства неумолимо приближающегося рока. У Полины перехватило дыхание. Она не могла оторвать взгляд от фигуры Пламенева, от его лица, в каждой черточке и мелкой морщинке которого было видно, как глубоко он погружён в музыку — историю двух влюблённых с трагическим концом. Полина почувствовала, как по щеке покатилась холодная слеза и небрежно вытерла её. Ей показалось, что у Пламенева покраснели глаза, но, наверное, это просто игра света. Часы показывали, что минуло сорок минут. Пламенев попросил себе небольшой перерыв и обещал петь ещё столько же спустя полчаса. Полина поднялась и отправилась прочь из парадных залов. Перед зеркалами стояла пара молодых женщин, они поправляли мушки, громко смеялись и говорили о пении Пламенева. Полина слышала их, но с трудом различала слова и едва ли понимала их смысл. Она подошла к зеркалу, проверила, не появились ли на лице разводы от слёз. Вдруг ей показалось, что за спиной мелькнул чей-то силуэт. Она вздрогнула, тихо вскрикнула и резко обернулась. Но в комнате было пусто, даже женщины незаметно ушли. Полина вновь посмотрела в зеркало. На мгновение ей почудились голубые глаза где-то за спиной, но стоило ей моргнуть, как они исчезли. Наверное, слёзы в глазах остались и мутят зрение. Через несколько комнат отсюда была небольшая гостиная с красивым балконом, выходившим на заснеженный сад. Полина шла туда, по пути глядя в незакрытые окна, за которыми по-прежнему бушевала метель. Полине оставалось несколько шагов до балкона, как вдруг из тени вышел высокий силуэт с широкими плечами и приподнял согнутую в локте руку. Чудовище из сна — здесь. Сердце пропустило несколько ударов, а потом застучало заполошно, до боли в груди. Полина открыла рот и хотела закричать, но, даже не попытавшись, почувствовала, как исчез голос. Она отступила на шаг к стене, рука коснулась чего-то холодного и тут же отдёрнулась. — Г-жа Оленина? Вы хорошо себя чувствуете? Страшная фигура говорила голосом Пламенева, а когда подошла ближе, лунный свет озарил её лицо — лицо Пламенева. Полина рвано вздохнула. Теперь, когда в полумраке складывались тени и неверный свет, она узнала загадочного мужчину с портрета. Глаза, как ей и представлялось, были голубыми, глубокими, а улыбка прежде всегда учтивого и доброго Пламенева казалась ей опасной. — Так это были вы… тот портрет, та фигура… Я видела вас во сне… Дрожащие ноги не удержали её, и она упала назад. Её остановили сильные руки, осторожно схватив за плечи и талию. Лицо Пламенева было очень близко, его дыхание лёгкой тенью касалось лица. Его светлые брови были сдвинуты к переносице, он что-то говорил, его чуть полноватые губы часто открывались, и синие глаза были широко распахнуты. Полина не слышала его. Сердце громко стучало в груди, руки дрожали, и она шептала что-то про болезнь, фигуру во сне и странный портрет, который до сих спрятан в ящике. Полина слабо почувствовала, как рука Пламенева потянула вниз платье и дёрнула завязки корсета. Мир становился темнее, и вскоре наступила кромешная тьма. *** Пламенев замер. Полина всё ещё лежала на его руках, но её голос затих, грудь перестала подниматься. Корсет не был затянут туго и не мешал дышать. Пламенев поправил платье, поднялся с телом девушки на руках и медленно пошёл обратно в освещённые залы. В голове было пусто. Какие-то мысли, вопросы слабо бились, но Пламенев не мог их понять. Он нёс Полину по тёмным залам, и вид её оборвавшейся, навечно застывшей юности оставлял место только ужасу. Увидев свет в ближайших залах, он запоздало подумал о бедном отце несчастной. Когда его силуэт появился в дверях, тишина медленно поползла по залу. В наступившем молчании было слышно, как кто-то упал в обморок. Пламенев всматривался в лица, удивлённые, непонимающие. Замершую толпу кто-то раздвигал, огибал столы и застывшие пары, и в звенящей тишине хрипло прозвучал голос: «Полинет!». Оленин был бледнее снега, его руки слабо дрожали, но он осторожно забрал тело дочери. Лицо его было искажено ужасом и болью. — Ч-что произошло? — спросил он почти беззвучно. Пламенев через силу качнул головой, осторожно взял Оленина под локоть и отошёл с ним на несколько шагов в сумрак, одним предложением пересказал случившееся. Голос его дрожал, пальцы мелко тряслись. Оленин неопределённо качнул головой, что-то произнёс и вышел из особняка, где его уже ждал экипаж. Пламенев проводил его взглядом, вернулся, чтобы попрощаться с хозяевами дома, откланялся и спешно покинул особняк.