Благодарю Вас за любовь, Похожую на муки, За то, что Вы мне дали вновь Изведать боль разлуки
А. Вертинский, Прощальный ужин
Клинок, движимый Марией, врезался глубже, чем я думала. Операция прошла неплохо, но в спешке. Меня не покидало беспокойство. Как минимум были сомнения в стерильности инструментов и в том, как следует ли Тесак проспиртовал себе руки. Шёл второй час ночи, я сильно изнервничалась, раны были не из лёгких, освещение в сарае плохое, глаза мои под ночь начинали хуже видеть, а мозги, соответственно, хуже соображать, – это малая часть причин моей тревоги за сносность проделанной работы, пускай она и представляла только лишь кривовато наложенные швы. На моё удивление остатки наркозного раствора подействовали хорошо. Бинх долго не приходил в сознание, поэтому пришлось даже искать нашатырь, но мы с Тесаком с божьей помощью доставили его домой. — Елена Леопольдовна, идите, — сказал он, уже находясь в полусне. — Я ещё побуду. — Идите, — он поднял на меня раскрытые, но грозящиеся в любой момент сомкнуться глаза. — Вам надо поспать, вы довольно натерпелись сегодня. И я сейчас усну, но мне будет спокойней, если вы будете у себя дома. Тесак! — позвал он, приподняв голову. — Проводи. Я спустила рукава рубашки и, завернувшись в пальто, обронила одно-единственное: — Доброй ночи. И вышла, потому как ответа не последовало – видать, уже спал, – следом за околачивающимся в дверях Тесаком. Пока я, конвоируемая им, еле шла до дому, думала, насколько ещё позволял затуманенный разум, только об одном. Бинх прекрасно слышал, что я несла в поместье ведьме той трижды клятой, но не проронил об этом ни слова, пока я копошилась у него в комнате. А ведь мог. Я видела, чувствовала, что его это тревожило, судя по тому, как он почти не смотрел мне в глаза. Может быть, ему физически тяжело разговаривать, но при этом он задвинул небольшую речь, прощаясь со мной, а о том, о чём действительно хотел знать, спросить не мог. Фёдор, привезя убитых из поместья, оставил у двери висящий фонарь и, видать, уже третий сон досматривал, когда я на заворачивающихся от усталости в узелки ногах ступила через порог. Из окна спальни была немного видна телега с трупами. Я перестала бояться мертвецов без малого четыре года назад, но всё же стало жутко. Занавесила крепче окно, тихо умыла лицо, измазанное за целый день дорожной пылью и многократными слезами, поцарапанное невзначай попавшейся на пути веткой, и свалилась спать. Как мне показалось, прошло не более нескольких минут, как ещё в неопределённой дрёме я услыхала отголоски резкого стука. Распахнула глаза, не шевелясь под тяжёлым одеялом. Слушала, всеми силами напрягая уши: стучали в дребезжащее оконное стекло и звали шёпотом. Вскочила, выпутываясь из одеяла, набросила на плечи платок и растворила окно, узрев тесачью физиономию. — Чего под окнами шарахаешься? — сердито спросила я, думая, как он вошёл на двор, если ворота были заперты. — Не спится в ночь глухую? — Олена… Олена Леопольдовна, беда! Моё щурящееся лицо расправилось, даже вытянулось, наверное, даже побелело. — Что? С Бинхом что-то? — но Тесак запыхался до такой степени, что весь трясся, резко дыша. — Да говори же, ну! Закивал. Я закрыла глаза. — Жди, оденусь. И за ворота выйди. Дорогу я не запомнила, как не запоминаю обычно запирание двери на ключ, но точно помню, как на подступах к дому страх заколол мне сердце. Бинх лежал неподвижно в неярком свете фонаря, висящего здесь же, у кровати. Я подошла ближе, на ходу оценивая ситуацию: лицо бледное, на бинте на тыльной стороне ладони расплылось грязно-рыжеватое пятно. Такие же были на простынях. Скинув пальто, выудила из сумки скальпель, резанула повязку – предстала картина, которую я боялась увидеть больше всего. Швы раскрылись. — Давно рука закровила? — немея, спросила я у Тесака. — Вы… уж не гневайтесь на меня, да только… — тот, топчась позади, опустил голову. Я обернулась через плечо: — Сколько? — Часа с полтора, как захудело ему… Ужасаясь этим словам и не помня уже себя саму от этого ужаса, я взметнулась и от всего сердца всадила ему пощёчину. — Дурак! Коль я тебе указаний не дала, значит, можно сиднем сидеть, да? — закричала я так, что он аж попятился. — Понимаешь ли ты, балда пустоголовая, что жизнью человеческой рискуешь? — Да я же… — Я же, я же! За мной ты сразу бежать должен был! Как нечисть всюду разглядывать, так ты первый, а как начальник твой в лихорадке валяется – тебе и дела нет! — Елена Леопольдовна, вы? — послышалось позади. Сердце дёрнулось. Пришлось оставить этого болвана, готового разрыдаться от неожиданного гнева с моей стороны. — Я, — подошла к кровати. — Только бога ради лежите спокойно. — Не виноват он здесь, я не велел… Дальше – непонятное резкое шипение, вызванное, наверно, попыткой полубессознательного Бинха как-то повернуться или сдвинуться с места. — Александр Христофорович! — возмутилась я, слабо толкнув его в плечо, чтоб лёг обратно. — Хоть раз в жизни послушайте моего совета и делайте так, как я велю! Мой ор сработал, потому как он больше не порывался шевелиться. Я накрыла его лоб – точно печка. Прикинув, что на часах около пяти, устало потёрла глаза. — Плохо дело? — осторожно спросил Тесак. — Дело не важнец. Спирт в доме имеется? Водка, самогонка, что-нибудь? — Водка найдётся, — вымолвил Бинх, тяжело сглотнув. Уже неплохо. Позволить себе распускаться и засыпать на ходу я не могла, поэтому, оперевшись в колени, поднялась и, обращаясь уже к Тесаку, решительно начала: — Значица так: найди чистую миску, налей два стакана воды и один водки. И это… просто в стакан водки тоже плесни, первым делом принесёшь. Дальше что… Тряпицу какую-нибудь чистую или полотенце – опять же, что найдёшь. Запомнил? Ну, гляди, только попробуй чего-нибудь забыть! Пока он там копался, гремя посудой и вполголоса чертыхаясь, я вернулась к кровати. Бинх лежал смирно, только водил полузакрытыми глазами, не смея что-то мне сказать. Я приподняла одеяло, его исподнюю рубашку, глянула на повязку. Как я и думала. То же, что и с рукой. Почему так случилось? Неужели с моей стороны какая-то ошибка? Или клинок виноват? Швы от ходьбы могли раскрыться. Заражение?.. Соберись, Ленка! Волосы, неубранные, мешались. Ленту я забыла. Пришлось повязаться носовым платком (замечательно, что они у меня всегда большие), взятым вместо того, окровавленного. Рубило спать, ужасно рубило. Нельзя. Стала распарывать бинты, немного уже сбившиеся, ослабленные и противно мокрые от сукровицы. Раскрывшийся шов сквозь тёмные нитки гноился и наверняка нещадно ныл. — Ну, что ж вы до последнего-то дотянули, а? — спросила я. — Не хотелось вас будить. — Простите мою дерзость, но вы – идиот. — Знаю. Я рад видеть вас. Прикрикнув на Тесака, я добилась того, что он тут же притащил мне стакан водки, из которого я плеснула на руки. — Разве не выпьете? — спросил Бинх. — Нет. Развезёт к чёртовой матери. Я уже не могла думать о сказанном в поместье – все думы покинули голову, опустевшую до того, что там всего лишь крутилась какая-то приставучая песня. Надо было заниматься делом. Руки по памяти сами собой сновали туда-сюда, Тесак таскал мне всё, что нужно. Старательно разлепляя веки, я через каждые несколько минут мочила полотенце в водке с водой и клала на лоб Бинха, стирала гной и сукровицу вокруг швов. Наркоза не было – надо было шить наживую. — Не геройствуйте, будет больно – кричите. Но он молчал, стоически терпел все мои действия, хоть и периодически бледнел всё сильнее. И я молчала, мучаясь от его вида и желания побыстрей закончить всё это, чтобы страдания его прекратились. В конце концов я, сделав всё, что могла, поменяла ему повязки. Если больше ничем нельзя было помочь, оставалось только надеяться на лучшее.***
Я ходила к нему и после, в течение нескольких дней. Спала очень мало, до одури вглядывалась в швы, состояние которых не сулило ничего хорошего, что бы я ни делала с ними. Иногда сил не было даже дойти до дома – ночевала в гостевой. Бинх всё ещё и словом не обмолвился о произошедшем разговоре между мной и Марией. Ему становилось хуже, болезнь пошла быстрее, как бывает при хирургическом заражении, ныли зашитые в совершенно неподходящих условиях швы, и он почти не говорил, а самой ворошить случившееся мне не хотелось – только навязываться не хватало. Даже те моменты, когда Бинх сыпал в мою сторону обидные слова, казались мне теперь в разы легче тех, когда он лежал в горячке, швы исходили гноем и были в самом что ни на есть скверном состоянии, а я могла помочь ему только самую малость, поскольку все лекарства, которые у меня были в этой глуши, слишком слабые для такого случая. В остальном надо было надеяться на его организм, состояние которого за последние дни оставляло желать лучшего. За эти дни я познала обратную, очень неприглядную сторону своей любви. По натуре я человек не брезгливый, к тому же доктор, но порой всё нутро противилось тому, что я делала, выхаживая Бинха. От слабости и частого жара он еле мог стоять. Стискивая зубы, я помогала ему менять бельё, умываться, приподнимала его, полубессознательного, когда нужно было перевязывать, протирала швы календуловым настоем. Когда жар становился невыносимым, снова мешала водку с водой, отворачиваясь, почти наощупь, проводила полотенцем не только по его лбу, но и по всему остальному, докуда позволял дотянуться удушающий стыд. После этого Бинху становилось лучше, отпускал жар на пару часов, можно было ненадолго забыть про постоянную, изводящую его головную боль. Он глядел на меня измученной сталью глаз, тянулся здоровой рукой к моей, прижимал к пересохшим губам. Я покидала его спальню с мыслью, что готова в ущерб себе сколько угодно проделывать все эти постыдные для меня манипуляции с чужим телом, забыть, что практически живу не у себя дома вот уже несколько дней, а соседки наверняка насочиняли такого, что людям на глаза будет стыдно показаться, – готова на всё это. Внешняя грязь не касалась моего спрятанного глубоко и надёжно чувства. Лишь бы был жив. Пускай я для него снова стану пустым местом, пускай он снова отстранится, пускай даже не посмотрит на меня, – я была готова ко этому и знала, что любви моей хватит на двоих, я буду растить её внутри и беречь, чтобы хватило хоть до конца жизни. Ведь второй жизни уже не будет, да и не надо мне никакой, кроме той, в которой я могу хотя бы издалека видеть, слышать и любить этого человека. А если и этого нельзя – лучше мне умереть.***
В ночь на не знаю уж какой по счёту день я где-то прилегла и не могла потом отдать себе отчёт, что проспала часов десять кряду. Когда с большим усилием я разлепила веки, то обнаружила над собой склонившегося Тесака. — Вы, Олена Леопольдовна, чего тут? Никак, сморило вас? Я огляделась неворочающимися глазами: лежу, согнувшись втрое, на сундуке где-то в полутёмном коридоре. — Да… не помню даже, как уснула. — Чего ж вы прям на сундуке-то? Шли бы в гостевую… Я, сев, выпрямилась, поднялся страшных хруст моих костей. Чёрт его помнит, каким образом я тут вчера оказалась, и как меня так угораздило, что ничем не покрытый сундук мне показался едва ли не периной. — Времени который час? — Шестой уж. — Утра? — Господь с вами – вечера. Мать честная, вот это я спать! Впрочем, после вчерашнего… Вчера Бинх неполных три часа трясся в лихорадке. Я вся изнервничалась, носясь по дому между мечущимся Тесаком, у которого всё валилось из рук, и спальней. Ночь была тяжёлой и долгой. Ленту я точно где-то посеяла, поэтому снова повязалась платком. К утру его начало отпускать, я сидела на краю кровати, положив руку ему на голову, переставшую дёргаться по подушке. Я наспех умылась и снова вошла в спальню. Привычной картины не было – полубессознательного состояния у Бинха не наблюдалось. Напротив, он полусидел, откинувшись на подушку, и разглядывал в свете лампы повязку на руке. Не зная, что ему сказать, я выпалила: — Ну, как вы сегодня? — А как по-вашему? Я, садясь на край кровати, тронула его лоб. Жара не было, что с одной стороны меня обрадовало, с другой – насторожило. — Не знаю, не знаю… Я вас очень измучила, когда перешивала? — Нет, ничего, мне ведь уже когда-то шили наживую… Спасибо и на том, Елена Леопольдовна, что помирать в поместье не бросили. — Я иначе не могла. Давайте руку, повязки сменю… — Погодите вы, после смените. Я должен наконец объясниться с вами, или с ума сойду как пить дать. Я невольно выпрямилась и отчётливо почувствовала своё истерическое сердцебиение. Отвела глаза куда-то вправо, в сторону стоявшего здесь сундука, зная, что всплывёт на поверхность то, о чём я даже думать боялась. Моя радость и боль. — Вы не сказали, каково моё состояние, так я вам скажу. Я заражён. Много ума не надо, чтобы это понять, на войне и на Кавказе я довольно нагляделся и не на такие случаи. Бывало, что от царапины за два дня богу душу отдавали, а тут, — Бинх горестно махнул, указывая на свои повязки. — Мало того, что эта гадина саблю обломала, так лезвие ещё до этого в крови, в грязи успело изваляться. Так что напрасно вы меня жалеете и не говорите, что не сегодня завтра скорее всего впаду я в забытье и так дальше, как водится. А то, что с виду мне лучше, так это кризис. Идёт он или уже прошёл – вам лучше знать. Я не философ, но все эти дни думал о жизни. Вся она лежала передо мной, как наше село, если смотреть с ближнего обрыва, что на западе. Конечно, мне бы не хотелось умирать. Жизнь длинная, а я, кажется, растратил её на какую-то ерунду. Даже вспомнить как-то и нечего. Вот, вас разве что. Я вздрогнула и перевела на него взгляд. После всех этих слов, рассуждений о собственной скорой смерти, о которой я действительно сама догадывалась, но всё ещё надеялась на чудо и каждый день молилась, чтобы только не завтра, – после всего этого он смотрел очень спокойно, видно, принимал это как должное. — Скажите мне, только скажите честно, там, в поместье, ваши слова… Это правда? — Да, — я склонила голову и к тому же опустила ниже слезящиеся глаза. — Но вы сказали… — …Сказала, что люблю вас, — он хотел уже что-то сказать, но я продолжила: — Я не прошу от вас взаимности, хотя прежде невзаимно любить для меня было сродни унижению. Тогда, видать, думала, любовь вроде игры – всё или ничего. Но теперь мне это не страшно. Если бы я была уверена, что вы поправитесь, то, если вы меня не любите, просила бы только о том, чтобы вы не презирали меня, не сторонились, чтобы забыли те мои слова в поместье, как будто ничего и не было. Но я очень устала, столько дней не была дома, я сделала всё, что смогла, и уже ни в чём не могу быть уверена, и одному Богу известно, что будет с вами дальше… — Не думал я, что вы решительно ничего не поняли. — О чём речь? Он вздохнул. — Вы плачете? И снова из-за меня… Перестаньте, прошу вас, я не люблю, когда женщины плачут… А речь о том, что я, как вы верно заметили, идиот. Мне надо было не изводить вас своей язвительностью, чтоб её, а вовремя говорить то, что я должен был сказать. Но я не знаю, почему рядом с вами становился таким. Самому себе противился. Думал: нет, так просто она меня не возьмёт. Взяли. Взяли, да… Чёрт вы, Елена Леопольдовна, только без рожек… Ведь я за Гоголем всюду ходил не только чтобы за расследованием следить, не только чтобы он не влез в какую-нибудь передрягу, – ведь мне потом его вытаскивать! – но и чтобы вас видеть. Да, вас… Если бы я был здоров, был моложе, красивее, словом, лучше нынешнего себя, я бы сейчас же просил вас забыть обо всём плохом, что было между нами, и стать моей женой. Перед глазами поплыло от слёз. Просто поплыло и всё, я перестала что-либо видеть. Было горько и жутко от осознания того, что эти слова Бинх говорит на прощание. Было страшно. Я, сидя с поникшей головой, словно переломилась пополам, пригибаясь к коленям и пряча лицо за сеткой волос и за руками. Вырвался какой-то тонкий, протяжный болезненный стон… Я почувствовала на голове его руку. Раненую руку, которая раньше только безжизненно лежала на простынях. — Как много мы потеряли. — Очень много, — ответила я шёпотом. — Когда мы ехали в поместье, я так злился… И на себя, и на вас. Думал, мол, погибну да и чёрт с ним, хоть мучиться больше не буду. Теперь, вот, жалею, что так думал. Скажите мне, я смелый человек? — Что за вопросы… Конечно. — Конечно… Смелый я только саблей махать да из пистолета палить. Как на войне научили… Ведь там всё понятно: здесь свои, там – враги. Бей врагов, своих не трогай. Единственная непреложная истина. А в мирной жизни как? Врага по мундиру не различить. Разве мог я думать, что Гуро, простите, мразь такая, а всадник – ангел наш Данишевская? Бить-то я смелый, а, вот, говорить… Был бы я смелым, я бы с вами давно во всём объяснился. И не желал бы смерти, а знал, что вы меня ждёте, что я вам нужен живым. Я бы назло им всем вернулся! Вот он, результат, – доигрался в равнодушие… — Не рвите вы мне сердце, замолчите, — горестно прошипела я. — Нет, я ей-богу не могу смотреть, как вы плачете! Он убрал руку с моей головы и отвернулся. А у самого глаза на мокром месте. Я выпрямилась, откинула за спину пушащиеся волосы. Мокрому лицу стало прохладнее. — Я не плачу. — Неправда. Там на сундуке вода стоит. — Сейчас… — Не мне. Выпейте, вам нужнее. В деревянном с нарезами стакане действительно была вода, хотя вчера её тут точно не было. Мне не составило труда осушить его залпом, потому что горло жгло. Всё от нервов… — Ну, посмотрите на меня. Правда, я не плачу, — и прибавила тише: — Хочу запомнить ваши глаза, чтобы потом хотя бы во снах их видеть. Я и правда больше не плакала, только сердце тянуло чем-то острым, очень больно, хотелось сжаться. Но я сидела, как по струнке выпрямив спину. Бинх не шевельнулся. — Как хотите. Ладно, вернусь к тому, зачем пришла. Скальпелем перерезала все бинты, стараясь не смотреть лишний раз на швы, о состоянии которых мне было прекрасно известно, не спеша замотала руку. К чему он теперь замолчал? Душа ныла, не получалось больше что-либо говорить. Если бы я могла влезть в чужие мысли, как это часто мне приписывали… Но дальше слухов дело не заходило. К другой повязке я не успела притронуться. — Елена Леопольдовна, у меня к вам последняя просьба, — сталь глаз зашевелилась, я разглядела на белках пучки лопнувших капилляров. — Поцелуйте меня на прощание. Я, ни секунды не колеблясь, заправила волосы за ухо, наклонилась и, закрыв глаза, поцеловала его. Без каких-либо мыслей, без движения я замерла так на несколько мгновений. Как и тогда, в участке, я уяснила, что думать не надо. Воздух кончился. Я, не открывая глаз, прижалась к его щеке. Снова мне на голову легла рука, но уже здоровая. — Спасибо. Я большего не желал. И за всё вам спасибо. Когда… уйду, скажите батюшке, что, мол, был грешен, убивал, лгал и прочее. Пускай заочно почистит мою душу. — Разве не исповедуетесь? А то я могу позвать его. — Не надо. Я только что исповедовался. Теперь ступайте. Я спать хочу. Идите наконец к себе домой, Фёдор, наверное, вас ждёт. Бинх взял мою руку и поцеловал, выпустил только когда я встала с кровати. — Я приду завтра утром. — Я буду вас ждать. И я ушла. В ту же ночь он умер.