*
— У тебя умелые руки, — однажды говорит Пол Атрейдес ранней весной. Они в библиотеке, Гурни наугад делает заметки, пока Пол читает, или, по крайней мере, Гурни думал, что читает. Когда он поднимает глаза на Пола, то обнаруживает, что за ним наблюдают, и Гурни не уверен, как ему следует себя вести, когда он единственный в центре внимания такого мрачного взгляда. — Правда? — наконец спрашивает Гурни, его голос немного грубоват, и только когда он заговаривает, глаза Пола расширяются в шоке, как будто он удивлен, что сказал это вслух. — Для солдата, — поспешно говорит он, а затем возвращается к своей книге. Есть много причин, по которым Гурни не настаивает на ответах. Он все еще пытается понять, что именно вызвало этот комментарий — процесс становится еще более сложным из-за того, что он не уверен в том, что на самом деле хочет знать, о чем в данный момент думает Пол. В течение нескольких недель после эти слова остаются с ним. Умелые руки, думает Гурни, помогая Дункану Айдахо затачивать лезвия в тренировочном зале. Это рутинная работа, просто одна из тех вещей, которые нужно сделать, но сейчас он смотрит на свои пальцы на влажном сером точильном камне, наблюдает за движением своей руки по краю лезвия и задается вопросом, видит ли это Пол. Задается вопросом, как долго за ним наблюдали эти зеленые глаза, и как долго этот пристальный взгляд был окрашен темным интересом расширенных зрачков. Умелые руки, думает Гурни, настраивая свой бализет, пальцы мягко ложатся на струны, аккорды повторяются снова и снова, пока он подбирает ноты на слух. Это то, чему он научил Пола — не только игре, но и техническому обслуживанию. Любви, которую вы должны проявлять к инструменту, и тому, как вы должны найти подход к нему, используя глубокие знания и интуицию. Гурни ловит себя на том, что задается вопросом, какие еще уроки Пол мог извлечь из его учений. Что он мог бы обнаружить, когда почувствовал руки Гурни на своих собственных, направляющие его прикосновения, когда они играют вместе. Умелые руки, думает он однажды поздно вечером, когда, сгорбившись перед маленьким зеркалом на своем письменном столе, подравнивает бороду до щетины. Он прослеживает линию своего подбородка, следуя по ходу лезвия, и в этот момент ловит себя на том, что всего на секунду представляет прикосновение другого человека к своей коже. В этот момент он понимает, что у Пола тоже умелые руки — это то, что Гурни знал уже какое-то время. Пол не единственный, у кого сердце нараспашку, не единственный, кто не может отвести предательского взгляда. Гурни понимает, что он сам смотрит, и что он не уверен в том, когда и как все это изменилось; за последние несколько месяцев сдвиг подкрался к ним незаметно, создавая напряжение за все время, проведенное вместе, но достаточно подавленное, чтобы ему не пришлось противостоять этому. Потому что он так легко может мысленно представить руки Пола: тонкие, длинные пальцы, его хватка твердая и уверенная. То, как небрежно он проводит рукой по своим растрепанным волосам; как он прекрасно скрывает свои эмоции, но его пальцы запутываются в подоле рубашки и грубо сжимают ткань. Руки Пола так же выразительны, как и все остальное в нем, и, по-видимому, Гурни обращал на все это внимание уже довольно давно. Умелые руки, думает Гурни, говоря себе, что это последний раз, когда он признает это — что с этого момента эти слова он может выбросить из головы.*
Гурни перед выходом надевает только куртку. Все достаточно формально, чтобы люди не задавались вопросом, куда он направляется; они просто подумают, что его зовет долг. К тому же, это неподходящая одежда для выхода на улицу в это время года; никто не подумает, что он планирует увеличить расстояние между собой и замком. Как только он оказывается за воротами, его охватывает ветер. Сильные порывы рвут на нем одежду, унося вниз, к острым утесам и бурлящему морю. Ему достаточно пройти всего пару минут, когда холод проникает под слои ткани, но он продолжает идти, пока не чувствует вкус соли на ветру и не слышит рев накатывающихся волн, разбивающихся о скалы и сушу.*
— Извини, — говорит Пол, отводя взгляд. — Я отвлекся. Он подходит, чтобы поднять нож с того места, где он его уронил, и Гурни наблюдает, как он сжимает и разжимает кулаки — костяшки пальцев уже краснеют от удара. — Я не хотел нанести такой удар, — начинает Гурни, его голос слегка дрожит, потому что он все еще слышит удар тупой стороной своего клинка прямо по руке Пола. — Я знаю — ты хотел, чтобы я уклонился, — соглашается Пол, наконец встречаясь взглядом с Гурни, уголок его рта приподнимается в легкой улыбке. — Обычно я так и делаю. В свете тренировочного зала лицо Пола выглядит изможденным; темные круги под глазами и бледная кожа. — Ты хорошо спишь? Рот Пола открывается от этого вопроса, глаза расширяются — но не совсем от удивления, в этом есть что-то совершенно другое, как будто простой вопрос Гурни о сне соединил эти два понятия в сознании Пола, и теперь он не может избавиться от тоски, вызванной такой мыслью. — Не совсем, но дело не во сне. Гурни кивает, как будто ответ имеет смысл, и затем они проводят остаток спарринга в тишине. — Извини, я отвлекся, — говорит Пол, глядя прямо на Гурни. Они сидят у окна, и это не совсем учеба, но что-то в этом роде. Гурни читает Полу древние тексты, по ходу дела расспрашивая его об их значении. Пол извиняется за то, что — пока Гурни говорил, его взгляд был сосредоточен на странице — ноги Пола каким-то образом переплелись с его ногами, и когда Гурни остановился и вопросительно посмотрел на Пола, не было никакой попытки увеличить расстояние между ними. — В последнее время ты очень рассеянный, — комментирует Гурни, обнаруживая, что его голос звучит грубее, чем минуту назад. Пол кивает, облизывая губы, по-видимому, не осознавая, насколько неприличными могут показаться все эти действия. — Похоже на то. — Что ты можешь сказать о тексте на данный момент? Пол издает тихий смешок, его взгляд падает на книгу в руках Гурни, или, возможно, просто на его руки. — Я был в другом месте. Мы можем начать с самого начала? Обещаю, на этот раз я буду внимателен. Гурни должен отчитать его. Следует установить между ними некоторую дистанцию. Есть много вещей, которые он должен сделать, но факт в том, что эта «учебная сессия» по самой своей природе является очень надуманным предлогом для того, чтобы они вдвоем делили время и пространство наедине. Он прочищает горло, не отрывая взгляда от потрепанных страниц книги, с болью осознавая, как пристально смотрит на него Пол. — Каждый день ты играешь светом целой вселенной. Робкая гостья в обличье то воды, то цветка… Гурни дочитал стихотворение всего до двух строф, и он уже знает, что Пол не сможет дать к концу чтения никакого связного комментария. Этот пристальный взгляд так тяжел на нем — такое ощущение, что его окружает вражеский боец, кто-то, кто смотрит только на него, кто уделяет самое пристальное внимание точкам его пульса, его обнаженной коже, его шее, его запястьям. Гурни полон решимости в любом случае расспросить Пола об этом стихотворении, даже если он знает, что из этого ничего не выйдет. На данный момент все, что у них осталось, — это эти надуманные ритуалы, щит приличий, удерживающий их от нарушения. Гурни будет цепляться за это так долго, как только сможет. — Прости, отец, я отвлекся, — говорит Пол Атрейдес Лето во время ужина в большом зале, и Гурни чувствует, что у него может случиться сердечный приступ. Герцог предпринял попытку поговорить со своим сыном о недавней тренировке, и Пол, пойманный за тем, что смотрит на Гурни с сияющей улыбкой на губах, поворачивается к отцу, чтобы сказать, что он не расслышал вопроса. Что он отвлекся — как будто в этой комнате есть что-то, что, возможно, достойно пристального взгляда сына герцога. По какой-то причине Лето, похоже, не связывает это отвлечение с Гурни, несмотря на то, что он, очевидно, является причиной. Нет, вместо этого Лето, нахмурившись, поворачивается к Джессике, и Леди встречает его неодобрение, пожимая плечами. — Пол, ты хорошо спишь? — в конце концов спрашивает Лето, когда его молчаливый разговор с Джессикой подходит к концу, и, боже правый, Пол все еще смотрит в другой конец комнаты, и Гурни наконец осознает, что он знает это только потому, что смотрит в ответ. — Что? — спрашивает Пол у своего отца с отсутствующим выражением лица, и Гурни быстро наливает себе стакан первого попавшегося напитка, который кажется ему наиболее крепким, привлекая внимание солдат, сидящих рядом, и заводит их песню. Несмотря на это, он все еще чувствует пристальный взгляд Пола, почти электрическое ощущение от того, что его поймали в таком напряжении, и внезапно он понимает, что они миновали точку невозврата. То, что происходит между ними, выйдет за рамки того, что Гурни в состоянии сдержать, и где-то в ближайшем будущем все это рухнет.*
Океан необуздан, небо переливается оттенками серого и индиго, последние лучи дневного света пробиваются сквозь лоскутное одеяло облаков, окрашивая волны и острые скалы в фиолетовый и розовый цвета. Гурни представляет, как Пол наблюдает за ним с маяка. Представляет его в этой комнате, пойманного в преломленном свете призмы маяка, с кожей, раскрашенной в цвета, которые можно найти только на этой планете. Он думает, что, возможно, это единственный способ узнать Пола Атрейдеса; искупаться в угасающем свете Каладана; вместе в сердце ревущего моря.*
Гурни выделил себе балкон. С него открывается вид на территорию и луга, раскинувшиеся за массивными каменными сооружениями; открывается четкий вид на горизонт и заходящее солнце. Это попытка проветрить голову. Провести немного времени на свежем воздухе и почитать самому. Неважно, что он взял с собой книгу, которую читал Полу всего пару месяцев назад. Неважно, что он до сих пор живо помнит их вечер у окна. — Я так и думал, что найду тебя здесь, — говорит Пол вместо приветствия, и Гурни готовится к этому; он набирается сил, чтобы сказать, что хотел бы побыть один, чтобы проветрить голову, но при виде Пола оказывается не в состоянии произнести эти слова. Легкий ветерок развевает темные завитки волос Пола, оранжевые оттенки солнца согревают его кожу и сияют в глазах, и Пол улыбается, когда они встречаются взглядами — почти непроизвольно, как будто он не смог бы сдержать радость, даже если бы попытался. Гурни смотрит на него и понимает, что все это время он надеялся, что его найдут. — Все еще мучаешься с этими стихами, да? — Пол бочком подходит к нему, кивая на книгу. Гурни закатывает глаза в ответ на комментарий, но, тем не менее, подыгрывает. — Ты же меня знаешь — я медленно читаю. Пол просто хмыкает в ответ, его взгляд задерживается на книге — только сейчас Гурни не может найти в себе силы, чтобы солгать и притвориться, будто Пол действительно смотрит именно на нее. Все, что ему нужно сделать, это поудобнее взять книгу — провести пальцем между потрепанными страницами, — и глаза Пола с живым интересом следят за этим движением. — Не мог бы ты прочитать мне ту, что о Вселенной? — спрашивает Пол нехарактерно тихим голосом, лишь с опозданием встречаясь взглядом с Гурни — только после того, как вопрос уже был озвучен, — как будто он проверяет, нет ли повреждений. Гурни просто кивает в ответ, быстро находя нужное место в книге, и начинает с самого начала; с того самого начала, о котором, Гурни уверен, Пол вряд ли что-либо помнит. Он быстро понимает, что теряется в ритме строф, в его груди поселяется легкость, когда он может просто произносить слова другого человека, вместо того чтобы заставлять себя говорить о том, что возникло между ними за последние месяцы. Он продвинулся в стихотворении дальше, чем в любой из их предыдущих попыток, солнце согревает его кожу. Пол стоит достаточно близко, чтобы его плечо касалось плеча Гурни, а рука касалась бедра, но он, кажется, слушает с пристальным вниманием, поэтому Гурни продолжает читать, не позволяя прикосновению отвлечь его. — Люблю тебя целую вечность, и чудится мне, что ты — владычица всех миров. Веселый цвет копиуэ, горсти тёмных орехов и туесок поцелуев я с гор тебе принесу… И Гурни едва успевает заметить движение, как его взгляд замирает, слова исчезают, рука Пола ложится на его подбородок, нежная, решительная, когда он прижимает свой рот к губам Гурни и целует стихи прямо с его губ. Это не неожиданно, и это самое страшное. Гурни уже давно предвидел, что это произойдет, и не сделал ничего, чтобы предотвратить это. Теперь Пол Атрейдес целует его под неудобным углом, прижимая к стене маяка, и его прикосновения горячее заходящего солнца. Гурни замирает на несколько секунд, и ему не следовало бы гордиться столь жалким проявлением сдержанности — но он это делает. Затем он ласкает лицо Пола одной рукой, мягко отвечая на поцелуй, но не открываясь ему. Достаточно, чтобы это не было воспринято как отказ; достаточно, чтобы успокоить жар, который продолжает подниматься, подниматься и подниматься. Пол глубоко вздыхает, отступая на шаг, и когда он встречается взглядом с Гурни, тот бледен, у него безумный взгляд, словно он только что совершил ужасное преступление. Он поглядывает на балконную дверь, как будто обдумывает возможность побега в замок-лабиринт, поэтому Гурни прижимает ладонь к щеке Пола, нежно поглаживая его вдоль скулы. — Все в порядке, — говорит он напряженным голосом, почти задыхаясь, и все же — он продолжает говорить. — Правда, Пол, поговори со мной. Пол судорожно втягивает воздух и кивает, но не похоже, что он хоть в малейшей степени верит Гурни. С тем же затравленным видом он отводит взгляд от замка, вместо этого глядя на раскинувшуюся территорию, в сторону моря. — Да, — говорит он, кивая при этом, как будто пытается убедить себя и Гурни, что он не паникует. — Только не здесь. Встретимся на маяке. Затем он всего на мгновение утыкается носом в руку Гурни, прежде чем исчезнуть за балконной дверью, и Гурни ничего не остается, как попытаться утихомирить хаос внутри и наблюдать, как Пол идет через территорию к морю, ни разу не обернувшись к замку. Когда проходит достаточно времени, Гурни поправляет пиджак, разглаживая ткань, как будто то, что произошло, можно увидеть по складкам его одежды, а затем следует за Полом по длинным коридорам вниз, к морю.*
Сколько раз Гурни уже поднимался по этой лестнице? Дни сливаются воедино; сумерки, рассвет, промежуточные моменты, которые они украли. Прогулка не всегда бывает короткой — на дорогу туда и обратно может уйти целый час его дня, но даже этот час он жаждет. Редко когда он испытывал такой душевный покой, как во время прогулок по этому пограничному пространству между жизнью замка и жизнью маяка.*
Как и ожидал Гурни, это вещь, которую невозможно сдержать, как только она пробилась в мир. Когда взгляды не украдены, а приглашены; когда им не нужно притворяться, что прикосновение случайное; когда каждый предлог провести время вместе кажется ложью; все, на что они могут надеяться, — это скрыть это от посторонних глаз. Разобраться в себе, прежде чем им придется объяснять это кому-либо еще. У них спарринг, и Гурни не позволяет Полу победить, но он достаточно отвлекается, чтобы Полу могло показаться обратное. Несмотря на то, что ему еще многому предстоит научиться, у Пола бывают моменты, когда он проявляет себя как воин, когда он абсолютно свиреп — и Гурни делает все, чтобы не задумываться о том, почему эта сторона Пола так его пленяет. Его бросают на пол, и в этом нет ни элегантности, ни изощренности, ни стратегии; Пол просто застает его врасплох и обрушивает на Гурни весь вес своего тела, ударяя его плечом прямо в грудь, а затем вскарабкивается на него сверху, когда он дезориентирован. Следующее, что он помнит, — это приставленный к его горлу нож, а Пол Атрейдес сидит на нем верхом, его бедра напряжены, мышцы по обе стороны талии Гурни напряглись. Пол с силой толкает его на пол, ухмыляясь, торжествуя, и вот так он прекрасен; вот так Гурни обнаруживает, что не может не встретить его улыбку, не растаять от гордости, которую он испытывает; вот так у Пола перехватывает дыхание, и нож со стуком падает на пол, и когда он бросается вперед, у Гурни едва хватает времени приготовиться к обжигающему поцелую. У Пола соленый вкус; он пахнет землей и дождем; его кожа горяча как кровь после спарринга, и он, пользуясь тем, что сидит на Гурни, толкает его бедрами вниз, разрывая поцелуй с судорожным вздохом. Руки Гурни на шее Пола, запутавшиеся в волосах, наклоняют и возвращают его обратно, он дразнит зубами нижнюю губу, успокаивает укусы языком, и Пол стонет, прижимаясь к нему, а пол тренировочного зала давит на спину Гурни, и… на одно благословенное мгновение он возвращает себе рассудок и отделяет их друг от друга. — Не здесь, — хрипит он, когда Пол уже пытается наклониться для следующего поцелуя. — Пол. Произнесения его имени достаточно, чтобы привести Пола в чувство — почти удивительно, сколько общего у наследника Атрейдесов с мифическими существами — и по мере того, как он постепенно осознает их компрометирующее положение, он садится на корточки, на мгновение делая все еще хуже для них обоих, пока он наконец не встает на ноги. Как только Пол встает, и холодный воздух комнаты обдает Гурни, он откидывает голову на пол, боль немного проясняет его сознание. — Я убил тебя, старик? — Пол растягивает слова, как будто сарказма будет достаточно, чтобы разрядить напряжение в воздухе — чтобы заставить их забыть, насколько беспечными они были. Гурни издает смешок, прикрывая глаза одной рукой, обнаруживая, что темнота помогает ему привести в порядок свои мысли. — Ты же знаешь, что тебе нужно приложить больше усилий, чтобы достичь этого. Пол просто хмыкает в ответ, по крайней мере, у него хватает порядочности не отпускать никаких шуток, касающихся маленьких смертей, которые они разделили. Когда Гурни убирает руку с лица, Пол стоит над ним, глаза все еще темные, но выражение лица, по крайней мере, теперь настороженное, одежда разглажена. Возможно, сейчас они могли бы притвориться, что ничего не произошло — что их спарринг сегодня был просто приправлен дополнительной жестокостью, — но времени у них в обрез: пришел приказ Империи, и они не останутся на Каладане так долго. Пол протягивает ему руку и поднимает с пола, и пока они находятся рядом, пока их руки еще соприкасаются, Гурни наклоняется и говорит прямо в висок Пола: — Встретимся на нашем месте. Когда он откидывается назад, чтобы выйти из комнаты, Пол смотрит на него с тлеющими угольками в глазах, и кажется, что ему нужна вся его сила воли, чтобы не рвануться вперед и не украсть еще один поцелуй.*
Гурни поднимается по лестнице, затаив дыхание. Дверь закрыта, но Пол находится по ту сторону; он вышагивает по комнате, и его шаги гулко отдаются на лестничной площадке. Он не сразу направляется к двери, а дает себе время успокоить мысли. Это не слишком помогает. Гурни чувствует себя так, словно он снова чертов подросток, а сам он — как будто древний, постоянный гул нервов одновременно и ностальгический, и новый. Слабые шаги приближаются к двери с другой стороны, и Гурни делает глубокий вдох, чтобы встретить Пола на полпути.*
Гурни прождал на вершине маяка, наверное, минут пятнадцать, когда услышал, как Пол поднимается по ступенькам лестницы. Он расхаживал взад-вперед по маяку, пульс отдавался в ушах, он был слишком отвлечен, чтобы обращать внимание на то, насколько красива эта комната днем. Затем Пол врывается в дверь, запыхавшийся, румянец все еще горит на его щеках, разливаясь по горлу и исчезая в вырезе его свободной белой рубашки. Гурни действительно пытается убедить себя, что все это из-за того, что он бежал вверх по лестнице, но это объяснение, в которое он не может заставить себя поверить. — Нам, наверное, стоит поговорить, — говорит Пол, как будто морской воздух немного прочистил ему мозги, но затем он входит в комнату, как зверь на охоту, зеленые глаза наливаются чернотой. — Да, — соглашается Гурни, который теперь стоит неподвижно, очарованный тем, как Пол идет по залу, решительно, но с чем-то почти игривым в том, как плавно он движется. — Потому что это не может повториться, — Пол выдыхает, его взгляд падает на губы Гурни, и теперь он действительно выходит на свет; солнце преломляется сквозь призмы маяка, освещая Пола резким серебристым полуденным светом и радужными полосками стекла. Он выглядит неземным, как будто его нарисовали боги. — Конечно, нет. Пол теперь в пределах досягаемости, он продолжает говорить, делая последние шаги по комнате, а затем его руки оказываются на груди Гурни, в его взгляде отражается свет тысячи миров, и он продолжает: — В тренировочном зале? О чем я только думал? О чем мы… Тогда Гурни целует его. Потому что он может. Потому что его пульс, как барабан, заглушает все остальные звуки. Потому что Пол Атрейдес бежит к нему через луг и взбирается по ступеням маяка, перепрыгивая через две ступеньки за раз, подходит к Гурни в этом море света, и всякий раз, когда их глаза встречаются, он улыбается, как будто каким-то образом нашел счастье в этом старом солдате. Пол смеется в ответ на поцелуй, на долю секунды у него кружится голова, пока огонь спарринга не возвращается вновь, и он прижимает Гурни спиной к стене, призмы света окутывают их ореолами, когда руки Пола проникают под рубашку, и он утыкается носом в изгиб плеча Гурни, прежде чем осыпать поцелуями его шею. Гурни знает, что лучше не отмечать наследника Атрейдесов той вещью, которую они разделяют, но как только он расстегивает еще несколько пуговиц на рубашке Пола, он все равно делает это — запечатлевает поцелуй чуть ниже ключицы Пола, дразня зубами, прислушиваясь к каждому вздоху, к каждому приглушенному ругательству, которое его прикосновение вырывает из его уст.*
Гурни открывает дверь и обнаруживает Пола, встречающего его на другой стороне. Первая мысль, которая приходит ему в голову, — насколько эта встреча отличается от всех остальных. В воздухе не витает настойчивость, накал страстей. В какой-то степени это похоже на то, как если бы мы связывали концы с концами. Пол делает шаг назад, чтобы впустить Гурни в комнату, но, несмотря на то, что между ними остается хоть какое-то расстояние, он протягивает руку, чтобы ухватиться за рукав куртки Гурни. — Я рад, что твоя работа ножом улучшилась, твой почерк отвратителен, — говорит Гурни, потому что в этой комнате теперь больше их прошлого, чем будущего. Что он должен делать, кроме как предлагать юмор и игру? — Это не годится для дипломата. — Почерк солдата, — размышляет Пол. — Интересно, как так получилось. Дело не в том, что они пытаются затянуть это, но, может быть… может быть, они просто пытаются задержаться на том, что у них есть. Разделить даже тишину — даже ту легкость, с которой они могут просто смотреть друг на друга, — прежде чем они сядут на корабли и оставят все это позади. Хватка Пола на рукаве Гурни усиливается, и он придвигается ближе, почти преодолевая последние дюймы, разделяющие их, и все же — они не целуются. — Что ж, хорошо, что я подготовлен к войне, — говорит Пол, и это все, что требуется. Всякое притворство в нормальности рушится, рука Гурни оказывается на пояснице Пола, другая — на затылке, пальцы запутываются в мягких волосах, и он целует Пола так, словно это в первый раз; как будто это их последний; как будто они не знают, будет ли для этого место в их новом мире. Пол тает от его прикосновений, позволяя Гурни провести его спиной вперед через всю комнату, позволяя Гурни прижать его к стене с окном и удерживать там, продевая большие пальцы в петли ремня брюк Пола. Руки Пола лежат на его груди, поглаживая мягкую ткань рубашки, под пиджаком, сбрасывая его с плеч, и Гурни с трудом может отпустить Пола, чтобы как следует скинуть его, но в конце концов делает это. Следом руки Пола оказываются на его руках, мягкие ладони, затем ногти царапают бицепсы, спускаются по предплечьям к запястьям, и Гурни, задыхаясь, впивается в губы Пола. Он позволяет Полу переплести их пальцы и держать их руки между собой, как нечто драгоценное. Солнце садится, заливая их красным и золотым светом, и, когда между ними появляется немного свободного пространства, Пол смотрит на Гурни широко раскрытыми глазами, его взгляд напряжен так, как обычно бывает только во время спарринга. — Боже, я хочу запомнить тебя таким, — шепчет он напряженным голосом, и Гурни жалеет, что у него нет слов для такого мгновения, но, кажется, ничто из того, что он может придумать, не может передать хаос внутри — этот огонь, который принадлежит Полу и никому другому. Он целует слова, слетающие с губ Пола, и когда он приближается, Пол раздвигает ноги, приглашая его еще ближе; это далеко не в первый раз, но Гурни все еще ошеломлен теплом Пола — тем, как он прижимается к груди Гурни, цепляясь руками за его рубашку; как он покрывает шею поцелуями, которые наверняка останутся там утром. В том, как Пол стремится к удовольствию, есть легкость, которой сам Гурни никогда не знал, но бог с ним, если он не хочет отдать Полу все, когда он нетерпеливо двигает бедрами, сжимая их вместе, прерывисто дыша в шею Гурни. Он запускает руку в волосы Пола, но не с силой, а так, чтобы отвести его голову назад, чтобы Пол зашипел от удовольствия. В этот момент Гурни делает паузу, но лишь на мгновение — достаточно долгое, чтобы подумать: «Я хочу запомнить тебя таким». Он смотрит, как золотые лучи заката запутываются в волосах Пола, окрашивая его в угасающий свет Каладана, и это уже слишком — Пол Атрейдес всегда был чересчур, — и когда Гурни целует его вдоль линии подбородка, шеи, спускаясь к ключице, Пол задыхается и шипит, дрожа от колкости щетины. Когда руки Гурни наконец спускаются к застежке брюк Пола, его встречают восторженным гулом — Пол явно изо всех сил старается не шевелиться, пока Гурни расстегивает пуговицы. Затем, прежде чем сделать что-либо еще, Гурни расстегивает свои собственные брюки, убирая достаточно ткани, чтобы соединить их вместе — чтобы Пол откинулся назад к окну и с томным удовольствием встретил каждый поворот его бедер, ухмыляясь яркими зелеными глазами, не отводя от Гурни взгляда ни на секунду. Вот оно, думает Гурни, — чувствуя почти лихорадочное возбуждение, когда тянется между ними и берет их обоих в руки, наблюдая, как Пол на мгновение закрывает глаза, прежде чем упрямо открыть их снова, настолько жаждущий просто посмотреть на Гурни, что скорее откажется отдаться удовольствию, чем потеряет его из виду, — вот на что похоже быть околдованным. Потерять себя. Заставить Пола Атрейдеса смотреть на него так, словно вместе они владеют всей Вселенной, — это любовь, которую он никогда не мог себе представить. Умелые руки, вздыхает Пол, и слова почти срываются на стон, а Гурни, несмотря ни на что, смеется, наклоняясь вперед — едва удерживаясь в вертикальном положении под нарастающим удовольствием, — и посмеивается в покрасневшей кожу плеча Пола. Больше всего на свете он благодарен за то, что в этом все еще есть радость — что они все еще могут смеяться вместе, даже перед лицом неизвестности. Даже когда они прижимаются друг к другу в угасающих лучах солнца, наслаждаясь удовольствием, которого, возможно, никогда больше не испытают, или которое может возродиться только в отдаленном будущем.