Written by the stars

От скульптуры мы вправе требовать как минимум одного — чтоб она не шевелилась.  - Сальвадор Дали

Ну что, съели? А я говорил им, "я художник, я так вижу, и вижу хорошо!" Но нет же, все считали, что вижу я плохо, просто отвратительно. Говорили, что плохо вижу, когда решил поступить на скульптора, ещё хуже, когда на втором курсе выбрал работать с камнем, а не гипсом или глиной. Как человек, который уже три года все-таки работает с камнем, я знаю наверняка: нельзя прислушиваться к мнению людей, потом ошибок не исправишь, а осколки собираешь ты. Твоя жизнь - твоё творение, твоя вселенная. Ты и только ты, её создатель. Начиная с: - Чонгуки, не ешь эти конфеты, от них зубы и язык будут синие, ну ты же не ребёнок! Ведь мне это и нужно, так можно было представить, что я проглотил океан, а потом сидеть у зеркала с высунутым языком, рисовать, и слать селфи Чимину. И ещё раньше, когда: - Чонгук, тебя не должно волновать, что старшеклассники дерут деньги с младших, и купают чужие головы в школьных унитазах. Сиди тихо и делай домашку, если хочешь поступить в приличный вуз. Потому что кому бы я тогда посылал селфи с цветным языком, если бы Чимина все же утопили? Как бы я вообще поступил в Пусанский национальный университет если бы Чимин не разжевывал мне ночами алгебру и физику? Ну и конечно сейчас: - Чонгук, не лети по обмену студентов в Италию, эта сплошная трата денег, "мраморную вуаль" Ты все равно не научишься делать. Я полетел. И пусть до вуали мне ещё далеко, и я понятия не имею как в свои двадцать три Рафаэль Монти проворачивал подобное, но в Милане я влюбился в неоклассицизм, и, наверное, буду поклоняться мрамору до конца всех времен. - Чонгук, не берись за такой проект для защиты диплома, ты наверняка все испортишь в последний момент, ничего не успеешь, и вообще классика не в моде, смирись уже, двадцать первый век на дворе, современное искусство! Абстракция! Смыслы! Я Чимину могу доверить свою жизнь, но не работу. Мы слишком по-разному смотрим на искусство. Он на пример, для проекта создал папье маше девочки, рисующей на земле алфавит, из копий газет с времен японской оккупации. Он планирует устроить перформанс, и сжечь ее на презентации. Он хотел бы сделать из оригиналов, хотя бы верхний слой, но кто бы дал ему. Он столько Смыслов вложил, что все наверняка впечатляться, но Смыслы, это не для меня, я просто скульптор, художник. Я не выдумываю всякие заумные политически-психологические высказывание. Я просто делаю то, что вижу в своей голове. Кому нужны Смыслы, когда есть Тэхен. Тэхен, это мой сфинкс. Сначала он был только на бумаге. Эскизы в альбоме, карандашами, мелом, углем. Львиное тело, совиные крылья, торс и голова прекрасного юноши. Чимин их увидел только потому, что я уснул за столом, и скетчи валялись повсюду, когда он пришёл будить меня. Он тогда аккуратно снял съехавшие на кончик моего носа очки, и расплывшись в светлое пятно, объяснял мне подражая сухому голосу нашего куратора: - Чонгук, тебе не следует браться за мифологию, это сейчас никто не оценит, ты не можешь привнести ничего нового. И даже если так, сфинкс всегда женщина, голова у неё растёт прямо из львиной шеи, и ты не имеешь право делать её кореянкой, это называется cultural appropriation, имей совесть, следи за западными трендами. А мне плевать. У меня только одна мантра: Я художник - я так вижу. На остальное плевать. Я хочу парня. В смысле, хочу создать парня. Из белого мрамора. Который приплывет ко мне из Италии, и весь факультет будет наблюдать, как рабочие затаскивают его к нам в мастерскую на третьем этаже без лифта. Я хочу Тэхена таким. С сильными руками и прессом, переходящим в почти мягкую на ощупь шерсть. Хочу Тэхена корейца, ведь как иначе он будет понимать, что я говорю ему, пока часами бью по камню затольником, когда не смотря на защитные очки и маску кашляю и задыхаюсь от пыли и каменной крошки. Только крылья оказываются ошибкой, лишними, отвлекающими от прекрасного лица. Потому что я смотрю на сфинкса, и отчётливо понимаю, что он не греческий, а египетский. Чимин снимает на камеру как я быстрыми ударами отрубаю почти готовые крылья, оставляя острые зазубрены у лопаток Тэхена. Я жду, когда он угомонится, перестанет зачитывать комментарии из тиктока вроде "скульптор секси" и "пусть он посмотрит на меня так, как смотрит на свою статую", и только когда он наконец-то уходит, я отшлифовываю лопатки Тэхена алмазными фрезами. Теперь у него самые красивые лопатки на свете, белые, гладкие и острые. Я провожу рукой по его спине, останавливаясь у поясницы, и прижимаюсь губами к холодной правой лопатке. - Осталось немного, мой Фараон, скоро я освобожу тебя. В этот момент я понимаю. Я ошибался. Тэхен не родился у меня в голове. Он там, внутри мраморной глыбы, захоронен как ископаемое, как фараон под пирамидой, ожидает своего освободителя, того кто почувствует изгибы его тела и высечет их из камня. Художникам позволяется говорить и верить в возвышенное и сверхъестественное, к нам относятся со снисхождением, когда на студенческой пьянке мы начинаем обсуждать крадут ли наши творения частицы наших душ, или наоборот, это мы крадем души позирующих моделей и муз. Возможно, смеются за нашей спиной, но точно не в лицо, потому что угрозы оскорбленного Чимина сделать холст из их кожи и кисти из волос, вгоняют в дрожь. Но несмотря на это, несмотря на то, что я не первый скульптор, почувствовавший скрытую в камне жизнь, и я знаю, уж Чимин точно смеяться не будет, я не рассказываю ему об этом. Для всех вокруг, Тэхен это просто моя детская прихоть. У мальчика заигралось воображение и упрямство, тратит свое мастерство на такую непосредственную, плоскую задумку. Я понимаю, что не могу осуждать такую реакцию, когда на вопрос "почему сфинкс?"  вместо того, чтобы написать заумное эссе просто отвечаю: - Вижу, хочу, делаю. Так что мои мысли и чувства остаются между нами, между мной и Тэхеном. И теперь, как человек, который уже три года "играется" с камнем, как тот, кто извлёк из камня Тэхена, я могу победоносно ухмыляться, и совершенно по детский повторять: «а я же говорил!» Потому что меня пригласили участвовать в выставке "Солнце Пустыни", посвящённой современному восприятию античного Египта, в пусанском музее современного искусства, и если критики одобрят моего корейского фараона, оттуда он отправится в Сеул, Каир и Нью Йорк. Клянусь, если эти критики не признают, что Тэхен - самое совершенное, самое красивое и непостижимое создание на планете, я прибегну к помощи Чимина, и натяну их кожу на раму для холста. И дело не в моем тщеславие, это сам Тэхен, он был таким ещё до того, как я обнаружил его образ. С проницательными миндалевидными глазами, с лёгкой, насмешливой полуулыбкой, с гибким, изогнутым человеко-кошачьим телом, с напряженными мышцами в расслабленной позе, истинный хищник, поджидающий жертву, с которой наверняка наиграется. Я часами вырезал и отшлифовывал эти черты лица, так трепетно растягивал угол губ, что мне казалось, что мой труд вызывает в нем эту нагловатую улыбку, будто его смешит мое сосредоточенное выражение, покосившиеся на носу очки и подрагивающие от напряжения пальцы, и он с трудом держит себя в руках и лапах чтобы не рассмеяться, будто он только выжидает момент чтобы рвануться вперед, и укусить меня за нос или поцеловать. Про то, что мне теперь по ночам снится, как меня целует мраморный фараон, то человек, то лев, я предпочитаю не думать, но, когда я, сидя на его спине прочерчиваю последние волоски на кисточке хвоста, я все же признаюсь в этом Тэхену. - Тебя это не оскорбляет, я надеюсь? – я говорю в пол голоса, прикусывая губу, - великого фараона желает какой-то скульптор недо-классицист, Пигмалион недоделанный, - я сижу спиной к нему, но знаю, он все так же ухмыляется, снисходительно выслушивает меня, - но я не такой, я не создаю тебя для себя, ты принадлежишь себе, всему миру. Я забываюсь, говорю о нем толи как о произведении искусства, толи как о живом человеке. Я лгу, или говорю полуправду. Я не считаю Тэхена своей собственностью, но и не могу оставить его. не могу принять тот факт, что чтобы добиться успеха, мне придется отпустить его, отправить путешествовать по другим городам и странам. Без меня. Я не смогу оставить его. Не могу. Я не отхожу от него ни на шаг, пока скульптуру перевозят в музей и устанавливают на постамент с медной табличкой «Мой Фараон». Как еще я мог назвать его? Если бы я был поэтом, я бы написал целый стих в честь него, но я умею работать руками, а не языком. Я бы написал просто «Тэхен», но это бы смахивало на работорговлю, пусть и только для меня. До конца рабочего дня я брожу по залам и галереям музея, а когда свет гаснет, я прячусь в чулане со швабрами за горой картонок пока охранники совершают последний обход, и покидают здание, оставляя нас со сфинксом наедине. Я спешу обратно к нему, сажусь скрестив ноги на холодный пол перед ним, и достаю из рюкзака скетчбук и пинал. Тусклого света с узких ламп по периметру стен и телефонного фонарика, светящего как звезда меж передних лап Тэхена мне вполне достаточно чтобы рисовать его. Я в тысячный раз рисую его с резных ракурсов, но не только замершим камнем. На набросках он живой, мчится вдоль Нила, пьет вино из золотого бокала, танцует под дождем. Когда я встаю и обхожу его со всех сторон, его глаза, с зрачками-сердечками как у царя Давида, неотрывно следят за мной. - Возможно я надоел тебе, и ты только мечтаешь, когда я уже свалю и перестану пялится на тебя, - я говорю с зажатым в зубах огрызком карандаша, пытаясь наточить его, - но как я мог оставить тебя одного, ночью, в незнакомом месте?! Глупо, глупо, я понимаю, ты же не маленький котенок, но… - Кажется котенком ты меня пока не называл. мне нравится, почти как «мой фараон». Я вздрагиваю, роняю карандаш. Резко вскидываю голову, так что очки слетают на пол, сощурившись всматриваюсь в расплывшиеся очертания белого сфинкса. Вот только он больше не белый. Мрамор идёт трещинами, осыпается как дешёвая краска с бронзовой кожи и рыжеватой шерсти, прилипая к золотым украшениям на шее и запястьях, песком покрывая светлые волосы. - Чонгук, надень очки, ты такое шоу пропускаешь. Нахожу очки на полу наощупь, наспех надеваю. В голове пусто. Сфинкс все так же ухмыляется мне с пьедестала, только теперь его зрачки круглые, и смотрят прямо на меня, теперь его улыбка расползается в пол лица, обнажая зубы. Если он захочет меня съесть, я сам запрыгну к нему в рот. Он сладко потягивается, рокочет по львиному, и поднимается на лапах, крутится вокруг своей оси, стряхивая остатки мрамора с спины и оглядывая галерею. Его хвост качается, бьёт по бокам. Раз он на половину кот, значит точно будет кусаться. Тэхен поднимает мой телефон, и всматривается в свое отражение на чёрном экране, ведет указательным пальцем по скуле, брови, носу. Я слежу за его гладкими движениями не в силах оторваться. Я чувствовал, что он живой, но не думал, не верил. Как многие другие художники, не как поехавший. Я не верил, что он реально живой там внутри, что я это увижу. Все же я сумасшедший, раз вижу. Раз поверил настолько, что чувствую запах его кожи и пряных, остро-сладких специй. Он спрыгивает на пол, обходит комнату, и я чувствую вибрацию в полу при каждом тяжёлом зверином шаге. Только сейчас, когда он живой, когда он движется, я понимаю, насколько он огромный. Он нависает надо мной, а я совсем не контролирую себя, поднимаю руку и кладу её на его бок. Тёплый, жестковатый. Глажу шерсть, веду рукой вверх, к человеческому животу. Отдергиваю. - Настоящий! - Настоящий, - он насмешливо повторяет, его яркие бирюзовые глаза густо обведены чёрным, но он выглядит не как эмо-школьница, а как... фараон. - Ты меня по-другому называл - у него низкий, мурчащий голос, - те имена мне больше нравились. Котёнок — это мило, но если я котик, то кто ты? Мышка. Я мышка, и Тэхен сожрёт меня. Тэхен не ждет ответа, и заваливается на бок рядом со мной, звеня браслетами и вытягивая лапы. Меня тянет потрогать розовые подушечки на лапах, но я не осмеливаюсь. Он подбирает скетчбук, и начинает листать его. Там на каждой странице только он. Он открывает единственную страницу, на которой изображён как человек. Фараон гордо восседает на троне, с немесом на голове и львицей с коброй у его ног. - Я тут, перед тобой, - он замечает, не отрываясь от рисунка, - теперь я могу тебе ответить, а ты молчишь, хотя раньше так мило звал меня. Может мне уйти, может мне здесь не рады? - Тэхен! Мой голос этом разлетается по галерее, вот-вот завоет серена и набежит охрана. Тэхен хватает меня за руку, тянет на себя, пока я не оказываюсь меж его лап, а его хвост бродит по моему бедру.  - Ты так усердно звал и называл меня, скажи мне, я же не пожалею, что покинул Иалу и вечность под властью Осириса, и пришёл к тебе? Он смотрит на меня снизу, из-под длинных ресниц. У мраморной скульптуры их не было. Я хочу потрогать их, провести пальцами по векам размазывая чёрную краску, хочу почувствовать, как они щекочут, когда я поцелую его висок. Я хочу то, чего нормальный человек хотеть не должен. - Давай, позови меня, маленький художник, я не кусаюсь. Ну, разве что чуть-чуть. - Фараон, - я выдыхаю, и Тэхен шустрыми пальцами сдирает с меня очки, вынуждая склонился ниже, приблизится почти в плотную чтобы отчётливо видеть его лицо, - Мой Фараон, - я зову его, прижимаясь к его губам.  Чувствую его улыбку, чувствую под собой уже не могучего льва, а крепкие человеческие бедра, обхватывающие мою талию. - Ты же говорил им всем что лучше знаешь как правильно, - он был там, слушал меня, наверняка смеялся над моими длинными монологами, следил за мной пока я создавал его, - а сейчас, мышонок, знаешь как правильно? - Да, мой Фараон. Потому что я не мастер слов. Я художник. Вижу, хочу, делаю. Сделал. Допрыгался.