Играя в «ближе-дальше»

Едва двери в зал отворяют, взгляд Кахары упирается в трон. Прямо над ним — от потолка до пола — тянется рондонский флаг. Красный крест на белом фоне. Белый — как драное тряпье, с которым столичные герцоги сразу после падения династии Бакманов кинутся Ле’гарду в ноги — сдаваться. Красный — как кровь, которой Ле’гард ответит на мольбы о помиловании. Махнет брезгливо клинком сверху вниз, а потом — слева направо, будто рисуя Аллл-мерово распятие. Потом небось толкнет вдохновенную речь о том, что господь завещал нам карать своих врагов по совести; Кахара не уверен, как происходят государственные перевороты. Не было еще такого опыта. Он лениво представляет, как будет срезать флаги по всему городу. Заранее пытается рассчитать, какую загонит цену. Кахаре все чаще доводится упиваться превосходством — возглавлять пищевую цепочку, в податливые тела вонзая клинки, поигрывать золотой монетой, не боясь уронить, хохотать в голос, прыгая лихо в окно. Он уже забывает, каково это — возиться червем в пыли. Убивать лишь для того, чтобы дожить до завтра. Дрожать от страха и холода — не возбуждения или смеха. Однако здесь, в самом сердце Рондона, в пиршественном зале королевского дворца, в изысканном шелке и золоченых цепях, — это чувство кажется таким новым и полным, что дыхание перехватывает. Кахара тушит его вином — словно масла в огонь брызнув — и бесстрашно улыбается. Его волосы уложены воском; непривычное чувство, и пара выбившихся прядей щекочут лоб — черные, гладкие, точно промасленные перья. На первых порах наемники звали его Вороненком. Держали вместо оруженосца: подзатыльники раздавали и посылали за элем. А потом он убил капитана королевской стражи и забрал его имя себе, став с тех пор Вороном. К счастью, громкой огласки этот подвиг не получил — иначе Кахара не был бы сейчас здесь. По форме зал напоминает гроб. Причем предназначен он весьма упитанному господину, фыркает про себя Кахара. Крышка — дребезг хрустальных люстр, витражные окна, дюжина шпилей — захлопнулась за живыми трупами, едва он переступил порог, и каждый шаг в гущу толпы представляется ему горстью земли. Дворец станет могилой, которую Кахара засыплет с горкой. И, может, станцует после, чтобы ее утоптать. Личина южного графа села на него гладко, как меч входит в ножны: скрывая опасный блеск, но все равно привлекая взгляды. Вокруг него вьются девушки, словно стайка бабочек-поденок, и Кахара пьет с незнакомкой на брудершафт. Бедняжки не знают, что им и правда остался один только день. Он ускользает от них, плеснув длинной полой кафтана, точно крылом. Смущенный девичий смех тонет в заливистом вое скрипки. Придворная певунья — манерная, с глазами томными и тонким станом — зажимается, но гласные тянет уверенно, округляет красивые губы. Кахара ухмыляется ей в лицо — гуляет по тонкой грани между нахальством и приличиями. Певунья, вопреки ожиданиям, щурится по-кошачьи, ничуть не смутившись. Когда какой-то пьяный господин лезет ее облапать, она лихо дает ему в нос, даже не сбившись с ноты. Похоже, не только Кахара явился сюда играть роль. Они заговорщицки перемигиваются. «Сплошь и рядом знакомые лица, — лениво думает он. И повторит это вслух, когда Ле’гард насадит головы гостей королевского пира на пики, которыми обнесет крепостную стену. — А как исказятся эти смазливые мордашки, стоит их отделить от тела?» Краем глаза Кахара замечает, как между колоннами мелькнул кончик алого плаща. Он оглядывается с недовольством, углядев на дорогой ткани некрасивые бурые пятна. Д’Арс снова заляпалась. Годы обучения в рыцарской академии сделали из нее хорошего бойца, однако не прибавили ей ни верности родине, ни искусности. Зато за своего командира она теперь готова не только драть зубами, как бойцовая собака, но и пырнуть мечом, пусть даже без особого изящества. Она всегда была немного растяпой — поэтому, должно быть, Ле’гард не пускает ее в свою постель. Справедливости ради, Кахару он не пускает тоже — ведь знает, что тот однажды оставит ему в подушке пару смазанных ядом игл. Знает: прилежный наемник без зазрения совести воткнет под ребро спящему нанимателю нож — туда, где нальются цветом следы его поцелуев. Словно центр мишени. Именно поэтому капитан Рыцарей Полуночного Солнца доверяет ему самые сложные задания. Когда Кахара игриво салютует бокалом шампанского виновнику торжества, меч под туникой ударяет его по бедру. Мягко — напоминая о своей готовности. О том, что пора бы пустить его в дело. Королевские протекторы мгновенно скашивают на него взгляды. Один, мрачный, едва держится на ногах, надышавшись аппетитными запахами, второй облизывает пересохшие губы, оба — с клейморами наперевес, плотно закованные в сталь. Кахара облизывается в ответ. Какой толк от двуручных мечей, если за то время, пока стража замах сделает, он успеет вскрыть глотки всей благородной свите? Слуги утомились бегать на кухню за пойлом и наконец прикатывают бочки. А после второй перемены блюд — когда с блестящих от жира и пролитого вина столов уплывают груды обглоданных уток, и ворохи кожуры вареной картошки, и небрежно покусанные яблоки в меду, — на пиру сменяется стража. Зал наполняется тяжким ароматом запеченной крови: поросенку с хрустящей корочкой отрезают голову, праздник в самом разгаре. В самом соку. Кахара подмигивает солдату у главного входа, и тот позволяет себе ответную усмешку. Где-то под натертыми до блеска латами скрывается мантия с вышитым на груди орлом. Один сигнал — и птицы выпорхнут из клетей. Кахара поднимает указательный палец, словно дирижируя разыгравшимся менестрелям, и коротко кивает Д’Арс. Та возвращает жест. От жажды действия закипает кровь, и сгущается сладкий, искрящийся золотом воздух. Любезно передав пригубленный бокал поденке, Кахара направляется прямо к трону.

***

Качая в ладони ритуальную чашу, Энки успевает заскучать. Посещение королевских пиршеств его никогда не прельщало; впрочем, возможность наблюдать лично, как неугодные принцу вельможи утоляют жажду намешанным им пойлом — чтобы через полчаса корчиться в агонии где-нибудь по пути в уборную, — иногда годится за развлечение. Но сегодня — сегодня он не убийца и даже не зельевар. Судьба упекла его в будку сторожевой псины: изображать бывалого ясновидца. Энки тянет из высеребренных волос бусину, распускает косу: виски начинает ломить от тяжести украшений. В чуть вьющихся прядях мерцают звезды, мириады созвездий, солнце и луна; пару раз в месяц Энки пускает пыль в глаза камерарию, посылает огромный список необходимых магических атрибутов — «черный турмалин, пожалуйста, его зовут камнем ведьм, и побольше рубинов», — а потом продает. Но чтобы тратить прибыль на личные исследования, нужно иногда появляться во дворце… Наряженным донельзя и обязательно с умным видом. От его унылого вздоха алая бурда в чаше идет волнами. — Ну, что там? — перегнувшись через подлокотник трона, Людвиг Бакман обдает Энки хмельным духом. Тот брезгливо морщится. Знал бы он, что наследный принц великого королевства Рондон окажется настолько подвержен языческим суевериям, притворился бы абиссонским друидом. Увенчал бы голову рогами какой-нибудь южной твари на манер короны… И не пришлось бы драться за титул с местными культистами. — Текстура равномерная, — ворчит он, — цвет приемлемый. Свертываемость обычная, — и помешивает кисель золотой шпажкой. Королевская кровь рисует в горячей воде бессмысленные узоры; он вычитал этот «рецепт» в свежем томе «Алхемиллии». Гадание на ближайшее будущее по телесным жидкостям никогда не было сильной стороной Энки, но какую только маску ни нацепишь, чтобы собственная кровь покойно текла по венам. И чтобы получить доступ к запретным секциям рондонской библиотеки, разумеется. — На благородный металл не реагирует. Следов божественного провидения не наблюдается, — едко резюмирует он и вдруг осекается, вздернув голову. — Хотя… Постойте. Что-то меняется в зале. Дело не только в токах магии или топоте заступающих на пост новых стражников. Энки всматривается в толпу, едва не пересчитывая головы: сплошь вычурные диадемы, перья по моде Восточных Святилищ да вымазанные лаком парики. Захмелевшие дамы и господа изображают танцы, хохочут бешено, отдавливая друг другу ноги. Вносят десерты, а свет льется плавленым сахаром, кажется приторно-сладким и быстро стынущей глазурью затопляет глотку. Будто мешает дышать. Энки — гончая, что учуяла дичь — подается вперед. Амулет с бдительным оком тихо звякает на груди, по складкам угольно-черной мантии катается беспокойно, таращится тоже вдаль. И тогда Энки встречает его — совершенно трезвый взгляд карамельных глаз. Глаза эти выгибаются Ръеровыми полумесяцами, когда Кахара бесстыже скалится. В сиянии чадящих факелов сверкают его клыки. «Гребаное отродье Серного Бога, — мысленно приветствует Энки старого знакомого. Королевская кровь теперь сворачивается лисьими ухмылками да лезвиями джеттайских скимитаров. Занимая пост придворного алхимика — и астролога заодно, — Энки не нанимался возиться с трущобными отбросами — и правда надеялся никогда больше не видеть этих глаз. — Депортировать бы тебя на родину», — думает он затем. Кахара, точно услышав его мысли, пригибается, словно перед броском. — Ваше высочество, — начинает Энки вслух, давясь тревогой напополам с пафосным обращением. Даром что его самого теперь называют «вашей милостью», хотя он не помнит, чтобы миловал хоть кого-то. — Смею предположить, что вам стоит покинуть дворец. Бакман вперяет в него не по-королевски осоловелый взгляд. Подносит к губам бокал, видно, чтобы промочить горло перед ответом, однако доблестная сторожевая псина дергает его за рукав — просто на всякий случай. Едва оба протектора косятся на Энки с неодобрением, тот лишь кивает им на выход. Отмерев, принц разевает рот: — А? — Убираться, говорю, надо, — цедит Энки, и каждое слово — вымоченное в аконитовом соке лезвие, опасней любой угрозы, заготовленной шайкой Ле’гарда. Заклинательским шепотом он способен поднять из могилы мертвого и согреть живого дотла, да только колдовские речи ему не помогут, если в лоб прилетит стрела. — Причем поживее. Иначе ваше высочество рискует быть укороченным ровно на одну голову. Тот каменеет, словно тролль на свету. Энки приходится снова невежливо потянуть его за кафтан, чтобы стащить с трона. — Это… Боги вновь нашептали тебе будущее, да? — тараторит принц сбивчиво, будто весточкам от внеземных сущностей доверяет больше, чем опыту высшего темного жреца. — Ты увидел это в моей крови? Энки успевает помянуть всю Гро-горотову семейку, пока увлекает Бакмана прочь. По правую сторону — толпа, по левую — белый флаг с красным крестом. Он боится не удержаться и глянуть через плечо. Туда, где застывает карамель, разъезжаются ехидно тонкие губы и шелестит сталь, покидая ножны. — Прочитал по глазам, — шипит он. И молится всем богам, пытаясь уверовать, что на том конце потайного хода их не ждет сам Желтый Король.