Генрих (не)любит шахматы

      На тротуаре чёрные и белые клетки, лунный свет и лужи расчертили его, как шахматную доску. Генрих стоит под разбитым фонарём, обнимает мокрый столб. Где это он? В какой стороне особняк Вилли?       – Эй, дружище, – окликает он прохожего, язык, цепляясь за зубы, с трудом выталкивает слова из рта, – я где-то тут бросил свой автомобиль... Помоги найти, а?       – Генрих, – говорит прохожий голосом Вайса, – вот ты где. Еле тебя нашёл. Твои Хайнц и Эрих с ног сбились.       – Иоганн, ты почему в Берлине? – не понимает Генрих.       – Мы в Варшаве, Генрих, – сообщает Вайс. – Пошли.       – Куда?       – К тебе.       И он обхватывает Генриха за талию, отрывает от столба и настойчиво куда-то ведёт. Тротуар никак не попадает под нужную ногу. Он пытается наступать на чёрные клетки, но они заполнены водой, и Вайс сквозь зубы ругается.       Похоже, с той проклятой вечеринки в честь воссоединения с другом Генрих стал пить больше, а казалось, что это невозможно. Он просыпается к обеду всё ещё пьяным. Нет, он пока не совсем оскотинился, поэтому он не сразу тянется за фляжкой с коньяком, а заставляет себя почистить зубы и принять ванну.       Даже беспробудное пьянство не мешает молодому организму требовать разрядки. Генрих думает о белокожих, румяных крестьянках с большой грудью, о стройных, рафинированных киноактрисах с ярко накрашенными губами, о мальчикоподобной Ангелике, будь она неладна, но всё заканчивается тёмным взглядом Иоганна и фантазией на тему его длинных музыкальных пальцев на собственном члене. Он стонет в ванне, и белые сгустки хлопьями расползаются в воде.       Как же низко он пал. Мелькает мысль немедленно утопиться. Ближе к вечеру или, может, завтра утром его телохранители устанут ждать, когда он соизволит появиться сам, и кто-то, возможно, Бекер – он поздоровее – высадит дверь в апартаменты, найдёт его труп в ванне, сообщит остальным. Потом они вчетвером примутся шутить над его непотребным видом. Нет, быть персонажем трагедии ещё куда ни шло, но фарса... Генрих кое-как приводит себя в порядок, спускается в ресторан и требует открыть первую на сегодня бутылку.       Хайнц, Бекер и ещё один из его свиты, имени которого Генрих никак не может запомнить, подтрунивают над Эрихом. Похоже, несмотря на бдительность Штейнглица, прусское юнкерство сдалось без боя. Эрих с видом кота, объевшегося сметаной, всё отрицает, у него дома невеста.       Всё вокруг Генриха раскрашено в чёрные и белые цвета. Чёрный рояль на фоне белой стены. Чёрные мундиры эсэсовцев вокруг белой скатерти. Они все – шахматные фигуры на доске.       Генрих шахматы не любит. Играть его в детстве учил отец, но Генриху было скучно, он постоянно пропускал угрозы и не представлял, как это думать за соперника и выстраивать стратегию. Все партии заканчивались одинаково: отец сначала пытался объяснять, потом подсказывать, потом начинал беситься от того, что Генрих не понимает, а в конце кричал «бестолочь» и «вон отсюда с глаз моих». Когда Генрих подрос, отец поменял тактику. Он старался держать себя в руках, но за проигрыши Генрих должен был платить из карманных денег. Так было намного хуже, потому что потом на всякие нужные каждому мальчишке пустяки, вроде походов в кино, ножичков и открыток фривольного содержания, приходилось занимать у друзей или даже домработницы, а это было очень стыдно.       Так что, хоть Генрих в итоге стал играть вполне прилично, никаких приятных воспоминаний, связанных с семейными турнирами по вечерам, у Генриха не было, и повзрослев, он играть в шахматы всячески избегал.       Почему он согласился сыграть в шахматы с Вайсом? Во всём виновата та оплеуха. Да, он от всей души хлестнул Иоганна своей собственной ладонью по его прекрасному спокойному лицу. Ладонь после пощёчины долго горела, и он никак не мог избавиться от жжения, всё тёр и тёр, потом мыл, даже спиртом протирал, так что к вечеру ладонь заболела уже от всех манипуляций, которые он с ней проделал.       Надо быть справедливым, Генрих первый затеял вчера тот разговор. Он вообще много трепался. Дядя Вилли и предупреждал, и увещевал, и орал, теперь махнул рукой и отослал подальше от себя. А как молчать, если душу разъедает кислота, если каждый день наполнен сосущей тоской и тревогой? Как другие молчат? Неужели нет никого, кто страдает так же, как сам Генрих? Почему молчит Вайс? Неужели он ничего не чувствует, видя то, что происходит вокруг?       Генрих вцепился в Иоганна, как клещ, со своей болтовнёй. Он следил за его реакциями, ловил каждый жест, оттенки интонации, заминки, малейшую тень на лице. Но не мог поймать Вайса на лицемерии. Генрих принялся говорить ещё больше, и вот тогда Иоганн перестал молчать или поддакивать, а начал рассказывать сам. Легко, небрежно, с улыбкой. И это было ужасно. С каждым сказанным Вайсом словом о концлагерях, обычаях лагерной администрации, пытках, жестоких экспериментах над несчастными заключёнными Генрих терял частичку пронзительно-нежных воспоминаний об их рижской дружбе. Словно в большом и уютном доме один за другим гасли светильники, и он постепенно погружался в могильную темноту. Генрих пытался остановить этот процесс, возражал Вайсу, прерывал, мечтая, чтобы тот наконец замолчал. Чтобы можно было продолжать воображать, будто что-то осталось ещё в друге человеческое. Что он не превратился в одного из всех окружающих его говорящих и двигающихся мертвецов, со смехом превращающих мир в кладбище.       Но потом Вайс упомянул Берту. Гордую, красивую, раздражающую, но хорошую и честную Берту Гольдблат. Гнев вскипел мгновенно. Захотелось немедленно разбить эту отвратительную маску, которая намертво прилипла к его другу. Посмотреть, что там под ней, есть ли там ещё живой Иоганн.       Генрих хлестнул яростно, но всё же недостаточно сильно, не сбил Вайса с ног, как хотелось, а лишь шлёпнул, как бьют женщин слабые мужчины в глупых фильмах. В последний момент рука сама дрогнула и умерила свой размах, так что у Вайса только щека порозовела, даже синяка потом не осталось.       Наверное, оттого что ударил он не слишком сильно, до живого Вайса он не добрался. Тот не разозлился, не пристрелил Генриха на месте, хоть его рука и погладила легонько кобуру. Вайс, кажется... удивился? Чему он, чёрт побери, удивился?! Удивился, что Генрих посмел ударить своего закадычного друга? Или удивился тому, что Генрих способен испытывать ярость при намёке на жалкую участь еврейки Берты? Да какая разница, и в том, и в другом случае получается, что Генрих скотина. Скотина, что ударил, и скотина, если не похож на честного человека. Выходит, Иоганн считает его, Генриха, скотиной.       А кто, собственно, Генрих таков есть? Разве можно его считать человеком, если он не борется против ужасов, творящихся руками милых улыбающихся людей, таких же немцев, как он сам. Руками фюрера. Руками его приближённых. Да что там далёко ходить, руками дяди Вилли, его сослуживцев Эриха, Хайнца, Бекера и того, четвёртого, имени которого он не помнит. Руками Дитриха, Лансдорфа и Иоганна Вайса.       Боже, боже! Почему Генрих не борется?! Вот прямо сейчас надо начать бороться. Почему он просто не пойдёт к польским партизанам? Нет, партизаны, пожалуй, его сначала шлёпнут, а потом спросят, зачем он пришёл. Почему бы ему вместо этого не поехать в ближайший концлагерь, захватив автомат и парочку гранат, и не положить там сколько-нибудь человек охраны, прежде чем его ликвидируют? Вот только смерть нескольких охранников, ну, пусть даже начальника концлагеря, не освободит тысяч заключённых. Даже одному заключённому Генрих не поможет. Он пробовал тогда, с профессором Гольдблатом. И где профессор? Убит. Бессмысленно. Выходит, совершенно Генрих бесполезная скотина. Бе-спо-лез-ная. Надо вот этой самой рукой, ударившей Иоганна, достать пистолет, открыть рот пошире, упереть ствол пистолета в нёбо и нажать на спусковой крючок.       Иоганн... Где же ты? Почему далеко? Он в очередной раз снимает трубку телефона, и на том конце провода в очередной раз терпеливо объясняют, что обер-лейтенант уехал и нет, когда он вернётся знает только герр Лансдорф.       Тогда он тащится к Лансдорфу и делает вид, что его интересует, как получше составить рапорт о проверке, чтобы ни у кого не осталось обид. Но, к счастью, старик так обожает дорого Вайса, что сам постоянно о нём говорит к месту и не к месту. Слух Генриха царапает имя друга из чужих уст.       Где-то в эти часы, наполненные ноющим отчаянием, возникает Ангелика, чтобы сказать:       – Мы с господином фон Зальцем возвращаемся в Берлин.       – Рад за вас, фройляйн, – отвечает вежливо Генрих. «Скатертью дорога», – думает он.       – Я могла бы остаться.       – Ну что вы, милая Ангелика, – протестует Генрих и даже целует ей галантно руку. – Вам не стоит делать этого ради моей скромной персоны. Уверен, в Берлине вас ждёт блестящее будущее!       Ангелика досадливо поджимает губы, но Генрих настойчиво сдаёт её на руки жалкому, благодарному фон Зальцу, провожает их автомобиль взмахом руки, и на радостях требует подать шампанского.       Господи, чем занять свой ужасно длинный день без Иоганна? Почему надо его ждать, если можно покончить со всем прямо сейчас? Генрих в сотый раз смотрит на свою руку, ударившую друга по щеке, сжимает пальцы в кулак, медленно разжимает. Он пообещал Иоганну смыть оскорбление кровью.       Ну, что за дьявол этот Вайс! Почему бы ему сразу не прихлопнуть Генриха? Что за детские игры с шахматами? Понятно, не хочет проблем с убийством племянника оберштурмбаннфюрера Шварцкопфа, любимчика самого Гитлера. Вайс не любит огласки, он дела делает скромно и аккуратно. Поэтому каждый из них двоих напишет предсмертную записку о том, что уходит из жизни добровольно, а потом они сыграют в шахматы. Победитель будет отомщён, а проигравший, то есть Генрих, разумеется, сведёт счёты с жизнью именно тем способом, который давно обдумывает.       Приходит Дитрих и настойчиво приглашает его полюбоваться на казнь тоном, каким мог бы позвать в Берлинскую оперу. Прелестное развлечение. Генрих тем же светским тоном благодарит и соглашается. Дитрих радостно вскидывает руку в партийном приветствии и уводит с собой Эриха. Эрих высокий, выше Дитриха, он слегка склоняет к нему голову при разговоре, а тот смеётся беспечным смехом, поднимая лицо к собеседнику. Генриха тошнит от их вида.       Иоганн одного с ним роста.       Они сыграют в шахматы, Генрих продует вчистую, мат на втором ходу, чтоб не затягивать, а потом Генрих заставит Иоганна выслушать всё, что он думает о Третьем Рейхе, о национал-социалистической партии и о нём лично. И застрелится.       Вот только вопрос, надо признаться Иоганну, что он безнадёжно влюбился в него? Что он невыносимо, до зубовного скрежета желает его? Что он живёт в совершенно ненормальном дурмане? Когда Иоганна нет рядом, Генрих не может себе места найти, мечется, как больной зверь, ищет его, обрывает телефон. Как только он рядом, Генриху опять нет покоя, потому что, оказывается, просто быть с ним рядом мало, надо непременно тронуть его за руку, обнять, лечь головой на колени. Но и этого мало! Так необходимо больше Иоганна, много больше... Заглянуть в его ледяные колодцы глаз, услышать его греющий голос «Генрих». Самому снять с себя портупею, расстегнуть китель, стащить с шеи галстук...       Нет! Нельзя ему признаваться! Презрение в глазах Иоганна убьёт его раньше пули.       Чёрт, так хочется выпить! Тут вся выпивка кончилась, что ли? Он идёт в ресторан.       Во всём, во всём Генрих виноват сам. Он сам бросил друга в Лицманштадте. Как там говорил Вилли: «Генрих, ты в самом деле считаешь, что этот, как его, Вайс будет уместен в Берлине? Ты прости, мой дорогой мальчик, я понимаю, ты дружил с ним в Риге. Но где Рига и где Берлин? Ты представляешь его на приёме в Рейхстаге?» И ещё: «Дай ему денег. Если у него есть голова, он не пропадёт.» И даже: «Он должен быть тебе благодарен. Ведь только ради тебя я дал ему протекцию». Стыдно, как же стыдно! Да на месте Иоганна Генрих бы и смотреть в свою сторону не стал. А Иоганн не только подал руку при встрече, но и сейчас терпит все выходки Генриха. Как Генрих посмел ударить его?! Господи, какая ужасная ошибка.       А если всё-таки Вайс такое же чудовище, как все остальные? И Генрих влюбился в монстра, обманутый его милым обхождением? Надо вырвать свою любовь из сердца, выжечь, выбить мысли о Иоганне из головы пулей.       Ну, зачем же Вайс такой сложный ребус? Зачем он то такой ласковый, рижский, то злой и отбирает выпивку, то просто невыносимый служака с пустым взглядом, то вдруг жалит Генриха его же словами и заставляет его надеяться на хитро спрятанную в нём человечность. Надо было его посильнее ударить. Так, чтобы не только полетела к дьяволу фуражка, но и сам Вайс полетел на землю. А потом кинуться к нему и ещё раз вмазать! Чтоб кровь потекла из разбитой губы, и Вайс вытирал бы её тыльной стороной ладони. А потом они хорошенько наваляли бы друг другу. И наверное, Вайс бы вышел победителем, подмял бы под себя Генриха и предплечьем нажал на горло, надавил так, что Генрих бы захрипел, забился в корчах. И может быть, тогда Генрих смог бы увидеть настоящего Иоганна.       Генрих с силой ударяет рукой по столу. Хайнц понятливо щёлкает пальцами официанту – коньяку! Иоганн, где ты?...       Душно. Тоскливо. Знобит. Головная боль тянется от напряжённой шеи к затылку, а оттуда переливается сразу в лоб, кусает где-то за глазными яблоками. Таблетки давно не помогают. Немного помогает коньяк, но его как раз нельзя – игра уже началась.       – Генрих, – говорит Вайс, – ты издеваешься?       – С чего ты взял? – вяло цедит Генрих.       Они поднялись в его апартаменты, Вайс принёс шахматную доску.       – Ты пил сегодня, - говорит Вайс. В его голосе усталое осуждение.       – Как и всегда.       – Я не буду с тобой играть.       – Какого чёрта, Иоганн? – говорит Генрих, но, откровенно говоря, он даже не старается выглядеть возмущённым. У него просто на это нет сил.       – Никто так не ходит в шахматах.       – Я хожу. Как хочу, так и хожу.       – Генрих, это же просто самоубийственный ход! Я сейчас сначала поставлю тебе шах, а следующим ходом мат.       – Ну, валяй.       Генриху наплевать на игру. Он всё давно решил. Его предсмертная записка уже у Иоганна, так что он расслабился и спокойно рассматривает его, не таясь. Перед смертью-то можно.       – Генрих! Я не могу принять такой выигрыш.       – А какой можешь?       Вайс встаёт, прохаживается по комнате, останавливается напротив, смотрит.       – Генрих, ты что, торопишься на тот свет?       – А если и так?       Вайс отворачивается к окну, Генрих не уверен, осень сейчас снаружи или весна. Гордо вскинутая голова, высокий лоб с красивой тёмной волной волос над ним, точёный нос, благородная линия скул и челюсти, сжатые напряжённо губы. О чём он думает? Армейская выправка, сложенные на груди руки. Он красивый. Почему Генрих не замечал этого в Риге? Так много упущено... Хотя, разве это могло бы что-то поменять между ними?       Вайс поворачивается.       – Генрих, ты не считаешь, что живой ты мог бы принести больше пользы немецкому народу?       – А я не хочу приносить пользу Рейху, – чётко и однозначно говорит Генрих.       – Разве я сказал «Рейху»?       Пауза между ними висит острая, как нож. Вайс опять молчит. Ну, что он всё время молчит?! Генрих подскакивает со стула, как пружина, взмахом руки сметает шахматы с доски. Они с дробным стуком падают на дубовый паркет, с глухим – на ковёр.       – Иоганн! – кричит он. – Хватит! Я больше не могу, слышишь, не могу!       – Тише! – говорит Иоганн, а потом уже ласково, – тише.       И подходит. И наконец обнимает. Генриха бьёт дрожь. Он боится, что снова ошибся, не так понял. Он боится поверить в то, на что намекнул друг. Но так хочет, так жаждет поверить!       – Иоганн, – шепчет он, – мне так плохо, Иоганн. Ты не представляешь, как мне плохо. Я не могу больше жить посреди кладбища. Я не знаю, как всё исправить.       Он вжимается в него всем телом в нелепом стремлении так же вжаться в него и душой.       – Генрих, – шепчет Иоганн, – милый ты мой.       – Скажи мне, – Генрих мнёт пальцами ткань серого мундира, дёргает безотчётно тёплое стройное тело, – пожалуйста, Иоганн. Я хочу знать, как жить дальше. Ради чего жить дальше?       – Позже. Я познакомлю тебя, – его губы совсем близко, и его дыхание оседает на лице, – устрою встречу кое с кем...       И Генрих не выдерживает, ловит эти упрямые губы. Вайс удивлённо дёргается, но Генрих не отпускает. Он целует желанные губы без стремления получить ответ, просто потому что уже не может терпеть их невозможную близость. Целует, ощущая ужас от того, что вот сейчас Вайс оттолкнёт посильнее, утрётся ладонью, и на лице его проступит отвращение. Но Вайс вдруг поднимает руку и кладёт её на затылок Генриха, открывает рот и властно вталкивает язык. А потом так же внезапно отстраняется.       – Генрих, – строго говорит Вайс, – ты понимаешь, что сейчас происходит?       Генрих, если честно, ни черта не понимает. Иоганн поцеловал его? Что это значит? Но он с готовностью кивает головой и снова тянется за поцелуем.       – Стой, Генрих, – говорит Вайс. – Ты сейчас не в себе. Давай, ты хорошо подумаешь. Если твоё решение бороться за судьбу честных немцев твёрдое, я устрою встречу. Моя жизнь сейчас в твоих руках, ты понимаешь?       Что Генрих понимает, так это твёрдое намерение сейчас у него в штанах. Но раз речь идёт о жизни Иоганна, Генрих берёт себя в руки. Он отходит от Вайса. Думать ему не нужно, он давно готов, только не знал, как найти этих самых честных немцев, он отчаялся, он и единственному другу-то не верил. И пусть Иоганн оставит у себя его предсмертную записку и отдаст на расправу польским партизанам или пристрелит прямо сейчас, если сомневается в Генрихе.       И самое большое счастье и награда увидеть в глазах Иоганна, в его стылых глазах, живую, яркую радость.       В день, когда он отказался выпить за завтраком, Бекер, Хайнц, Эрих и тот, четвёртый, по очереди бегали к телефону докладывать дяде Вилли, что что-то не так. Вилли позвонил сам, чтобы убедиться, и голосом, полным недоверия, выспрашивал, как Генрих себя чувствует и не случилось ли чего. Генрих в ответ бодро заявил, что самочувствие у него прекрасное, миссию рейхсфюрера он завершает досрочно и мечтает как можно быстрее доложить о ней лично. И он ни дня лишнего не собирается оставаться в этом польском захолустье, кишащем партизанами – «на меня здесь покушение было, представляете?» – поэтому завтра же выезжает в Берлин. И да, с ним приедет Вайс – «дядя, вы же помните Вайса»? Да, на службу к Шелленбергу Лансдорф рекомендовал именно его.       Генрих словно вынырнул из вязкого болота, куда его уже затянуло с головой. Вынырнул и среди грозовых туч увидел клочок ярко-синего неба над головой, почувствовал крепкую руку, которая вытащила его на твёрдую землю и поддержала его, пока ещё слабого и шатающегося. Он снова может дышать.       А в шахматы они с Вайсом всё же сыграли. После того, как Генрих встретился с теми самыми немцами из сопротивления. После того, как узнал про Вилли и поклялся убить его. Ладно, пусть будет советский суд, но если у Генриха будет малейшее подозрение, что этому суду может что-то помешать, – точно убьёт. И после того, как узнал, что Иоганн Вайс и есть русский разведчик.       В этот раз Генрих даже дотянул партию до миттельшпиля, только потом всё равно отвлёкся на Иоганна и стал небрежен.       – Генрих, ты витаешь в облаках.       – Это ты виноват, – бурчит Генрих.       – Я? – картинно удивляется Вайс, а у самого ресницы лукаво опускаются, и чуть подрагивают уголки губ. Те, кто не знают Иоганна, ничего не заметят, но Генрих за последние дни обнаружил в себе сверхчеловеческие способности: он уверен, что Иоганн думает о том же, о чём и он сам. Они уже однажды целовались, а значит следующим ходом Генрих, потеряв ферзя, может получить позиционное преимущество. Одна беда, пока Генрих может думать только о Иоганне, Иоганн может думать ещё об очень многих вещах, например, о том, как поставить Генриху шах и мат двумя ладьями.       – Ты проиграл, – констатирует Вайс.       – Я так не думаю, – заявляет Генрих и ловит руку Иоганна над доской.       Генрих плавно спускается со стула на пол, встаёт перед Иоганном на одно колено, смотрит снизу вверх, как верный вассал на сюзерена. К коже Иоганна начинает подниматься из глубины румянец. Не контролирует, с удовольствием, подмечает Генрих, вернее не хочет контролировать свои реакции со мной. Почему? Дальше Генрих мысль пока додумывать боится. Пока можно остановиться на том, что он, возможно, небезразличен.       – Генрих, ты провоцируешь меня?       – Именно, – говорит Генрих и прижимается щекой к руке Иоганна, которую всё ещё держит в своей правой руке.       – Мне кажется, что сейчас не время, – замечает Вайс. Тогда Генрих кладёт свою левую ладонь ему на бедро.       – А когда будет время? – уточняет Генрих, заглядывает в глаза другу.       – Ты заставляешь меня совершать неразумные поступки, – говорит Иоганн, а сам уже невесомо касается пальцами прядей на голове Генриха. Генрих улыбается, подставляя голову, как игривый жеребец под ласку хозяина.       – Тебе может это не понравиться, – предупреждает Иоганн, но его глаза зовут, обещают.       – Пусть.       И Генрих наконец делает то, о чём грезил. Он сам снимает с себя портупею. Он расстёгивает китель. Он стягивает с себя галстук.       А Иоганн подсевшим голосом обещает его потом нарисовать. И Генрих с восторгом додумывает за него – голого. Но перед этим – собственные торопливые руки, расстёгивающие не свои брюки, и твёрдый пол под коленями, и твёрдая рука на затылке, и твёрдый Иоганн на языке и на нёбе. А потом: «Генрих, дай же ты мне, наконец, раздеться!» И дальше уже почему-то упругий матрас под спиной, и лодыжки выше головы, и сладко, ласково, аккуратно, но потом всё равно больно, а потом больно и хорошо, а потом очень хорошо и даже невыносимо. И короткий глухой вскрик, и горячая струя на живот, и горячая струя внутри. И временная звенящая глухота с перестуком двух сердец через грудную клетку.       И Иоганн под боком, обнимающий, нежный, надёжный.       – Генрих.       – М?       – Так хорошо, что ты меня тогда ударил.       – Ты с ума сошёл, старина?! – возмущается Генрих. – Я же чуть руку себе за это не отрубил. Прости меня...       – Понимаешь, – говорит Иоганн, – только тогда я понял, что ты не проверяешь меня. Что ты и правда хочешь быть со мной.       «В моей борьбе,» – опять додумывает Генрих, но не обижается. Он счастливый, растревоженный и одновременно парадоксально спокойный.       – Иоганн.       – М?       – Я с тобой навсегда.       – Знаю. Теперь знаю.       Хорошо, что он не застрелился раньше, думает Генрих. Хорошо, что не утопился в Висле. Хорошо, что пьяным не свалился с какой-нибудь лестницы и не сломал себе шею. Теперь он знает, что есть много отважных людей, которые борются за светлое будущее для всех, не только немцев, но и других народов. И Генрих тоже теперь один из таких людей, он с ними. И с Иоганном.       Ещё Генрих думает, что, пожалуй, теперь любит шахматы.