Иродиада

Когда ей принесли на блюде его голову, она все пыталась высмотреть выражение на его мертвом лице. Это было одно из тех серебряных блюд, с которых раздавали причастие. С узорчатой каймой, которая образовала белесое кольцо вокруг его лица, когда она приподнялась над ним, чтобы рассмотреть. Было время обеда. Гуль остался стоять, ожидая указаний - ее верный гуль, преданный ей до тех пор, пока она держит его в страхе и иллюзии выгодного сотрудничества. Он сделал все, как надо - внес, торжественно приподняв на растопыренных пальцах, словно то было дорогое кушанье (это оно и было), балансируя тарелку с норовящей скатиться увесистой ношей. Другую руку заложил за спину. Знал, чем угодить мамочке. Знал ее чувство юмора. Голова казалась большой, тяжелой. На равных ошметках кожи на шее скопилась кровь. Небольшая лужица ее натекла внизу, хотя гуль явно салфеткой пытался убрать лишнее - остались разводы на серебре. Глаза были открыты. Они смотрели прямо на нее. Сестра снова опустилась в кресло. Блюдо было водружено на расчищенный от бумаг стол перед ней. Голова завалилась на бок, потому Сестра велела гулю поставить ее на основание. Запустив пальцы в заляпанные кровью черные волосы, он приподнял ее и установил лицом к Сестре, так, чтобы она больше не падала. Посмотрел брезгливо на свою руку в черной перчатке, словно мог видеть оставшиеся следы чужой ДНК. Теперь мертвые глаза смотрели на Сестру в упор. Они снова были собеседниками, как когда-то, когда они проводили долгие часы за яростными спорами. Только теперь Папа был на уровень ниже, не глядел на нее сверху вниз, а напротив, вынужден был поднимать взгляд. "Наконец-то", - пронеслось у нее в голове. Пара непослушных прядей налипла на лоб, где остались кровавые отпечатки чьих-то пальцев. Губы были сжаты, и краска грима скрывала их мертвенную бледность. Глаза… Сестра придвинулась ближе, пытаясь рассмотреть их выражение. Потом наоборот откинулась на спинку кресла, немного съехала по ней, словно фотограф, подбирающий удачный ракурс. Она должна была констатировать, что это лицо абсолютно ничего не выражало. Она хотела было спросить об этом гуля. Разве человек, которому отрезали голову, не должен выглядеть иначе? Рот распахнут, губа отвисла, глаза закатились ко лбу? Ей пришлось признаться себе, что она видела такие вещи только на старинных картинах. Может, они сделали что-то, чтобы он выглядел лучше? Или дали ему наркотик перед тем, как повести на казнь? Да, дело, несомненно, в наркотике. Вон как безмятежно смотрят глаза - зрачки, лишь чуть зашедшие под веки. Как спокойно сомкнуты губы, как чуть расправились складки между бровями, которые он вечно хмурил на нее, готовя очередной выпад в споре. Он словно спал с открытыми глазами - остекленевшие, они оставались осмысленными. Она снова поразилась размеру этой головы - она всегда будто занимала слишком много места у него на плечах. Покоясь на устойчивой шее с выступающими жилами, словно туго натянутыми тросами, которые теперь были перерезаны. Всегда казалось, что это туловище досталось ему не по размеру - должно прилагаться больше, мощнее, монументальнее к такой голове. Было в нем что-то от классических статуй в профиль - крупный нос с римской переносицей, словно высеченный одним движением резца, округлый подбородок, как у античных сенаторов. Сварливо выступающая нижняя губа. Она снова всмотрелась в его глаза - может, что-то она не уловила? Упустила какую-то черточку, не распознала оттенки выражения. Она блуждала по нему взглядом: может, в бровях запуталась толика отчаяния? Может, на дне глаз расплескалась невыплаканная капля обреченности? Или она собралась в складках вокруг губ, или осела, недопроглоченная, на дне гортани, куда Сестра не могла заглянуть? И с каждой минутой все больше вырисовывалась мысль, странная и саднящая: "Почему он такой спокойный?" Ей вспомнилось, как выстроилось нимбом вокруг его головы кольцо узорного оттиска. И вот ей уже кажется, что она видит. Как видят люди в хаосе чернильных пятен смыслы, что выплескивает их мозг. Как видят в абсолютной пустоте призрачные структуры, созданные не терпящим нейтральности сознанием. Губы чуть растянулись к краям - теперь она замечает, что они прячут улыбку. Не выраженная явно, лишь данная намеками с помощью ямочек у рта, эта улыбка смотрит на нее с игривой иронией. А глаза? Выглядывая из-под тяжелых век, они изучают, выискивают слабости, думают, как лучше уязвить. Подкрепленные густыми решительными бровями (она всегда была уверена, что именно там у него живет храбрость), они смотрят насмешливо, с апломбом, журят, но не по-доброму, а ехидно и зло. Чем больше она смотрит, тем больше это спрятанное лицо проступает через лицо внешнее, застывшее посмертной маской. Впрочем, таким уж ли мертвым оно выглядит? Она ищет на нем печать смерти и не находит. А потом она вздрагивает, потому что ей чудится, что ее плеча вкрадчиво, по-паучьи, коснулись кончики острых когтей. Она заставляет себя замереть, не оборачиваться. Не реагировать на эту глупую иллюзию, которую она сама на себя навела. Накрутила, напридумывала, нафантазировала то, чего нет. Она дергает плечами. Смотрит на гуля, который явно ничего не заметил - сложил руки в замок и рассматривает вырезки из газет на противоположной стене. Сестра протягивает руку и опускает веки на лице напротив, избегая смотреть в глаза. Она не будет смотреть на него и в гробу, когда все будут отмечать, каким спокойным он выглядит ("как будто спит", "как живой", "словно сейчас встанет и пойдет"). Только сожмет зубы, так что желваки заиграют на старческих щеках. Она не повесит его портрет на стену в своем кабинете, перечеркнутый двумя красными чертами, как сделает с другими двумя другими братьями. Не будет подходить к нему во время экспозиций - благо, что задвинут в самый край. Ведь его странные глаза будут все еще там - прячущиеся под веками, смотрящие, смеющиеся.