бедствие

сино-одори — это одно сплошное бедствие, детская искренность и любопытство, помешанные с необычным представлением о мире, но таким, которое можно понять. это почти непосредственность, но непосредственность острая, колкая, бесконечно раненая и внимательная а масамунэ из тех, кто замечает он убирает чужие волосы, прядь падает сино-одори прямо на лицо, мешает взгляду, и она на то лишь улыбается той своей широкой улыбкой, которая извечно напоминает зубастый оскал, оскал совсем не милый, но сино-одори — ещё как. масамунэ умеет признавать красивых женщин, но редко когда эти красивые женщины сами о том не подозревают не столько, конечно, сино-одори не подозревает, сколько не интересуется совсем. красота её волнует на том же уровне, что и новые города или деревни — ей она интересна до сверкающих звёзд в глазах, ей она любопытна. каждое новое кимоно сопровождается искренним и по-детски мягким вопросом к мэй, и мэй, конечно же, добрая душа, всегда отвечает правдиво: красиво, даже очень а масамунэ лишь смотрит на струящиеся полосы тёплого оранжевого, на карие остро сверкающие глаза, и что-то в его душе замирает, любуется, но совсем тихо, совсем незаметно. он заправляет прядь мягких чёрных волос ей за ухо необязательно, почти покровительски, а сино-одори улыбается ему так, словно это он ей и подарил это прекрасное светящееся кимоно сино, конечно же, совсем не наивна, но её эта непосредственность…она трогает сердце, кажется, любого, и у масамунэ не находится и, пожалуй, никогда не найдётся сил понять, возможно ли вообще её не любить. не любить по-человечески, по-дружески, потому что сино прекрасна в своем этом любопытстве вечном, и пусть, думает он, никогда не меняется оранжевое кимоно как осенние листья крон деревьев развевается на ветру, и мэй мягко смеётся с их с сино разговора, одежды императрицы на ней выглядят не в меру к месту. пожалуй, мэй и должна была всегда оказаться здесь, должа была ещё с рождения готовиться к управлению государством, должа быть быть совсем необычно обычной и всё же, мэй сбегала, умирала, замерзала, терялась и находилась, сражалась, убивала и была временами счастлива кадзу подле наливает чай совсем неправильно, и мэй, замечая это, легонько бьёт его по руке и улыбается особенно радостно, особенно влюблённо — в чужих злых глазах растекается нежность сино молчит, и масамунэ смотрит на её маленькую худую кисть, почти костлявую, почти напоминающую её настоящее обличие. сино разглядывает мэй и кадзу как картинку в книжке, как что-то очень интересное, как что-то совсем ей непонятное, но принимаемое и без того. и масамунэ смотрит на её милое лицо и не может перестать любоваться сино-одори — это бедствие, безусловно оно самое, но масамунэ уже многое пережил, со многим справился, в конце концов, он был прощён и благословлëн на жизнь. он думает, что справится со всеми последствиями, ведь, что ж, ему нравится это бесконечно прекрасное кимоно и бесконечно прекрасная девушка — ëкай — в нём мэй наливает чай, смеётся, падает на чужую руку и продолжает болтать, сино — отвечать. они с кадзу переглядываются и молча тепло соглашаются: это, конечно же, надолго. и их всё устраивает эти их маленькие, почти семейные, почти родные встречи стали приятной традицией: раз в несколько месяцев масамунэ сопровождает сино в столицу, и вчетвером они делятся всеми новостями, всеми событиями, делами. будучи единственным не сиротой в этой дорогой ему компании, он всё же чувствует себя с ними как дома под вечер мэй и кадзу их покидают, в закате чужое рыжее кимоно светится ещё ярче, и масамунэ готов ослепнуть, настолько его это восхищает. сино продолжает смело болтать, её разговоры, рассуждения, любопытство — для масамунэ она никогда не была и не будет слишком. сино не похожа на обычных женщин, и масамунэ на обычных мужчин — тоже сходятся ли все «другие»? или лишь им четверым так повезло? сино говорит неожиданно тихо: — иногда, знаешь, я совсем не хочу возвращаться в лес масамунэ удивляется её словам и настроению, это не похоже на сино-одори, отрицающую что-либо, созданное людьми, всей душой влюблëнную в природу — отчего-то же? разве ты не обожаешь леса? — безмерно люблю, — выдыхает она мягко, её глаза светятся воспоминаниями, закат освещает их, превращает в тёплый светлый карий, и масамунэ заглядывается сино смотрит ему в глаза в ответ и улыбается бесконечно уютно, бесконечно по-домашнему. масамунэ хочется спрятать её эту улыбку, этот оскал, эту особенность чужую, и никому никогда не показывать. ни за что на свете — но есть что-то…прекрасное в том, чтобы путешествовать. не по городам людским, не по деревням, а по свету. наблюдать новые места, леса, поля и быть от того счастливой масамунэ отводит взгляд, размышляет, рассматривает закат, и в душе его зарождается несмелое огниво — и что же тебе мешает, сино? сино опускает взгляд впервые на его памяти, говорит: — ты и сам знаешь и тоже впервые, и, может быть, в последний раз, масамунэ видит, что она смущается, теряет свою прекрасную непосредственность, кажется даже сомневающейся немного он мягко ухватывает её за подбородок и поворачивает чужую голову на себя, заглядывает в глаза, ищет, наблюдает, раскапывает и пытается допытаться до правды. в душе его пожар, и сердце не справляется, и чужое оранжевое кимоно сливается с закатом так прекрасно, что от того спирает дух он говорит, шепчет, не верит: — уверена ли ты? сино улыбается по-другому вновь, совсем мягко, совсем тепло, совсем как мэй, когда смотрит на кадзу, и масамунэ не нужны слова, чтобы понять её, ему не нужен ветер, действия и без того говорят сами за себя он притягивает её ближе и обнимает крепко, сильно, целует за ухом и утыкается носом у тёмную макушку. сино зарывается ему в плечо лбом, лицом, сжимает своими маленькими руками его плечи, словно бы желает быть всё ближе и ближе. масамунэ вновь целует её: в волосы, в лоб, в висок, но не смотрит больше в глаза сино говорит едва слышно: — людям нельзя доверять, неправильно это для ëкая. лисичка и синоби — это исключение, они разные были рождены, но души их всегда стремились друг к другу. она другая по рождению, а он — по выбору, и это их сплочает. я принимаю. и всё же… масамунэ целует её ещё раз, и сино отрывается от его груди, плеча, смотрит своими выразительными большими глазами, кладёт на свои щеки грубые руки и кажется такой искренней, какой никогда перед ним ещё не была — я никогда не думала, что смогу по-настоящему понять. полюбить человека — кто же так делает, какой ëкай смог бы…но она смогла. и я, — выдох, — тоже её маленькие руки на его щеках кажутся масамунэ холоднее всякого снега, и ему это нравится. ему вообще всё нравится в сино-одори, возможно ли такое вообще? возможно ли глядеть на другое существо и чувствовать себя на своëм месте, чувствовать себя частью чего-то, чувствовать себя влюблённым тепло и мягко, и никогда — больно но возможно ли не быть влюблённым в девушку, которую невозможно не полюбить? особенно после стольких лет знакомства, особенно после стольких пережитых вместе событий — для меня годами была закрыта любовь, годами смерть шла за мной по пятам, потому что так было правильно. и всё же — я был влюблён в тебя с того момента, как впервые увидел у той пещеры, как впервые услышал твой голос. я любил тебя с тех самых пор, как узнал тебя по-настоящему у сино сверкают глаза, как звезды, и что ещё масамунэ может быть нужно для счастья, что ещё может его вдохновить, зарядить. что ещё будет таким же прекрасным? у него нет ответа, да и не важно это совсем. кто масамунэ такой, чтобы искать оправдания своей любви, особенно когда не хочется совсем, особенно когда и не надо рыжий закат целует чужие черты лица, и масамунэ снова убирает прядь волос сино за ухо сино-одори — бедствие, а масамунэ всё замечает — ты прекрасна, в какой бы форме ни была и тогда сино, кажется, теряется опять. через мгновение его губ касается чужой острый, несдержанный, самый настоящий из всех, которые у него только были, поцелуй. впервые женщина целует его первой сама, и, всё же, дело это удивительное но всё в порядке масамунэ всё замечает — он знает, что сино-одори — бедствие ещё с тех пор, как увидел её впервые. и влюбился в тот же момент