To draw you

– Ух ты, Коноха! – А? – не отрываясь от плиты, откликнулся я. Сегодня была моя очередь готовить, хотя, пожалуй, я никогда не буду против всё время заниматься этим, лишь бы видеть, с каким удовольствием она потом ест. Её мягкие нежные руки легли на мои плечи. Эти лёгкие и тёплые объятия согревали меня изнутри. Я не придумал ничего лучше, чем коснуться губами руки Т/И и оставить на ней невесомый поцелуй. Не отрываясь от готовки, я всё же спросил: – В чём дело? – однако ответ появился перед глазами быстрее, чем мне было суждено договорить. – Я не знала, что ты умеешь так красиво рисовать! – восторг звенел в её голосе. Перед моими глазами было несколько листов и на каждом из них — детальный рисунок. Я смутился. – Т/И, я же просил не трогать ничего на моём столе… – но придать своему голосу грозный тон у меня не получалось. Я нервничал и потому одним движением руки выключил плиту. Безусловно, в моей голове было понимание поведения девушки —любопытство было и моей неотъемлемой чертой характера. Наверное, поэтому эти рисунки и появились. Человекоподобные создания смотрели на меня с листов бумаги. Я помнил, как зачитывался прошлой ночью статьями и справочниками из архивов бюро, как карандаш сам лёг в руки и стал ездить по бумагам, как на меня впервые уставилось это нечто. Раз уж скрывать теперь бесполезно —признаюсь. Это был далеко не первый мой рисунок, просто в этот раз любопытный нос Т/И залез дальше обычного. – Да, извини, Аки, – она даже звучала почти виновато, что за прелесть. Я всё же отлип от плиты и повернулся лицом к девушке, тепло улыбаясь. Она тараторила. – Но, кто бы мог подумать! Ты никогда не говорил об этом и… Пауза. Подозрительная такая. После таких пауз, уж я то знаю точно, следует нечто. Каждый раз думаю: «Ну, ничего удивительнее, чем было в прошлый раз, быть не может», – однако она всё равно застаёт меня врасплох! Даже в этот раз… – Аки, ты мог бы нарисовать меня? – полные нетерпения и смущения глаза смотрели на меня. Пожалуй, выбора мне предоставлено не было. *** Мягкий свет освещал рабочую поверхность, пока лучи предзакатного солнца помогали с остальным помещением. По правде говоря, я хотел закрыть глаза и ничего не видеть, но не мог так поступить, поэтому не нашёл ничего лучше, чем винить во всём само солнце. Оно придавало гостиной какую-то особую, мягкую атмосферу. Иногда, в открытое окно, вальяжно, снимая перед нами в знак приветствия шляпу, вкатывался ветерок, вздымал шторы так, как если бы это были юбки девушек, которые со всей своей грацией и звучным смехом прогуливались по улице, и, точно так же вежливо снимая шляпу, улетучивался, обещая скоро снова заглянуть на чашку английского чая. Этот же ветер будто хлопал меня по плечу, вынуждая поднять голову, и нашёптывал: «Будь мужчиной! Не смей смущать даму и заставлять её ждать». «Легко тебе говорить, – хотел было я ему ответить, – Не тебе её рисовать!». – Аки, всё нормально? Я наконец смог найти в себе силы и поднял голову. Её глаза наполнял этот живой блеск, как если бы это были блики на воде в солнечный день. Моё сердце снова ухнуло куда-то вниз, прежде чем искренне улыбнуться: – Не переживай ни о чём, милая, – я занёс карандаш над листом бумаги. – Ты красавица. И больше не мог оторваться. Её обнажённая кожа тела была словно янтарь, такая драгоценная и утончённая, тёплая и полная своих тайн. Мне хотелось обнять Т/И, ощутить её под своими пальцами, заправить шёлковую (она вечно ворчит о том, что её волосы — солома, но я никогда не соглашусь с ней) прядь волос за ухо, снова взглянуть в эти искрящиеся жизнью глаза, где написано: «Я доверяю тебе». Однако я мог лишь крепче сжимать рукой карандаш, выводя плавные линии. Было непривычно рисовать то, что у тебя перед глазами. Т/И здесь, не в моём воображении и не записана символами. Странное нервное чувство подступило к горлу и засело там. Оно шептало об ответственности и неудаче, о том, что я рискую расстроить свою принцессу, мою единственную, ту, что ждёт меня вечером дома, что всегда старается ради меня, что никогда не сдаётся и идёт вперёд, напролом, до самого конца. Я сделал глубокий вдох и выдох. Её светлая улыбка успокаивала меня. Мне не представлялось возможным перестать смотреть на Т/И. Хотелось запомнить всё до последней мелочи, прежде чем новая линия выйдет из-под карандаша. Плавно и не спеша грифель шёл ниже вместе с моим взглядом, ветер вновь всколыхнул шторы, с улицы послышался самый настоящий девичий смех. – Аки… – было сказано тихо, на выдохе, так, что я невольно вздрогнул, выходя из очередного транса: – Тобой невозможно налюбоваться. Её грудь мерно вздымалась. Я знал — она старается не выдать своего волнения. Позже, когда она, лёжа в кровати, будет рассматривать получившийся рисунок, мне непременно нужно будет обнять её. Уже тогда, склоняясь над бумагой, мне хотелось со всей любовью целовать её плечи, покрытые прозрачным пушком, наблюдать за тем, как по коже пройдутся мурашки, спросить то, на что не получу ответа. Но я, полный нахлынувшего энтузиазма, продолжал делать различные штрихи и даже не замечал новый визит тёплого ветра. Тот будто уселся на подоконнике и, как старый гусар, покручивал свои усы, щурясь в добродушной улыбке: «Хороша! До чего хороша!». – И вправду, – шёпотом откликнулся я, однако это было абсолютно разного рода восхищение. Он, ветер, щекотал девичью кожу и думал о мягкости её грудей и округлости бёдер. Справедливости ради, я думал о том же, но иначе. В моих мыслях будто не было той сквозящей пошлости. Я смотрел на неё, как если бы она была произведением искусства — статуей древнегреческой богини или девушкой, сошедшей с картин Франсуа Буше. Я смутился. Если размышлять о ней в действительности, как о уже написанном кем-то полотне, то как вообще осмелился хотя бы думать, что мой рисунок сойдёт за репродукцию? – Аки, – Т/И снова позвала меня, и её голос словно выбил из меня нарастающие сомнения. Наши взгляды встретились. – Я люблю тебя. Ветер, фыркнув, соскочил с подоконника, да так, что окна с шумом захлопнулись. Шторы плавно опустились обратно к полу. Казалось бы, что такого можно донести словами, которые люди используют порой не по делу изо дня в день? Меня будто пронзило что-то незримое, но трепетное, то, что заставляет замереть и принять поражение от самого Купидона. – Я тоже люблю тебя, Т/И.