Винная горечь

Очередной блёклый и невнятный день, из которых тогда состояли последние полгода, сменился гнетущей и тяготящей разум ночью. К тому же, за окном мелким градом сыпались капли дождя. Раньше, работа в дождь доставляла Мастеру большое удовольствие. Мерный и однотонный звук падающей с неба воды обволакивал мысли и помогал сосредоточиться на самом главном — на….романе. Ныне же эта мерзкая дробь порождала лишь отвращение. Мысли о том самом произведении всё ещё вызывали у Мастера чувство тревоги и необъяснимый, сидящий где-то глубоко внутри, страх. Периодически он, совершенно не замечая того, начинал писать отрывки из злосчастного «Пилата», хоть он уже и был давно закончен. С тех пор, как он попал сюда, в психиатрическую лечебницу Стравинского, прошло по меньшей мере полгода. Точной цифры он не знал наверняка, так как сбился со счёта месяце на четвёртом и знал лишь то, что сейчас середина осени, судя по погоде. День за днём. Ночь за ночью. И все как один. Единственная мысль, которая была с ним на протяжении всего этого дурного времени, это мысль о том, кто его во всё это втянул. Тот, кто направлял Мастера во время написания романа. Он не появлялся с того момента, как писатель оказался в лечебнице. Наверняка стоило перестать истязать себя надеждами на их встречу, но это было просто невозможно. Когда Мастеру удавалось избежать приёма медикаментов, засыпая он перебирал в своей и без того затуманенной памяти события прошлого. Более всего он дорожил воспоминаниями о беседах с ним, с Воландом. Он был первым, и возможно, единственным, с кем Мастер по-настоящему чувствовал себя в правильном месте. Вот и сейчас, лёжа на подвесной койке, освобождённый от действий препаратов, он отыскивал в своей памяти те тёплые моменты. Серебряно-бледный свет луны мягко пробирался сквозь шторы на решётчатых окнах палаты и создавал незатейливый теневой узор на холодном мраморном полу. Дождь усиливался. Мастер постепенно проваливался в сон. Но что-то всё-таки не давало ему сделать этого окончательно. И тут, со стороны балкона, на который вела дверь из железных прутьев, послышались еле звучные мягкие, но в то же время статные шаги. И был ещё один звук. Определённо было что-то ещё. Это был третий звук, отделяющийся от шагов…и это был звук….металлического наконечника деревянной трости..? Мастеру, в силу его тревожности, было свойственно прислушиваться к различным звукам, и выходило это у него достаточно хорошо. Вставать сразу заслышав шаги, пусть и такие до боли знакомые, которые не спутать ни с чем, было бы опрометчиво. По этой причине, Мастер решил всё-таки на какое-то время остаться в кровати. Как вдруг, шаги прекратились прямо у двери в его палату. Всё вновь затихло и слышен был только дождь. — «Быть может, я окончательно потерял рассудок…?» — пронеслось в голове Мастера. По ту сторону двери действительно стоял он, в своём бордово-винном сюртуке и с тростью в руках. Но в этот раз, он был один. Ни его правой руки Фагота, ни пажей Азазелло и Бегемота. Лишь он и тяжесть всех его деяний, совершённых по отношению к тому, кто находится в палате. Можно было бы предположить, что такому существу, как Дьявол, низменные эмоции и чувства чужды. Но это абсолютная ложь. Он, как никто в этом мире, способен в полной мере ощутить сожаление и вяжущую и отравляющую горечь вины. Каждый день, с тех пор, как Мастер находится в лечебнице, он корил себя за содеянное. За то, как поступил с этим прекрасным человеком и что заставил его пережить. Только спустя эти мучительнейшие полгода, он всё-таки нашёл в себе силы явиться к нему. Но более всего он боялся, что по прибытии не обнаружит его там. Боялся, что опоздал. И вот, стоя в шаге от металлической двери, он замер. Казалось, что само время последовало ему и остановилось. Его рука плавно легла на угловатую чуть поржавевшую ручку. Дьяволу не нужны ключи, поэтому ему оставалось лишь потянуть дверь на себя. Сердце бешено колотилось и звук отдавался ушах ужасно громкими барабанами. Наконец, взяв себя в руки, он был готов потянуть за ручку, как тут дверь стала открываться изнутри. Распахнувшись, она обнажила ему болезненно-бледного, налысо обритого, слегка исхудавшего, но всё такого же рослого, человека в белой пижаме. И тут он узнал эти родные тревожные глаза. Оба несколько секунд стояли в изумлённом молчании. — Oh, was haben sie dir angetan, mein Schatz…?— первое, что успел вымолвить полушёпотом Воланд с наворачивавшемся на глазах крупными кристаллами слёз. Решив удостовериться в реальности происходящего и не отвечать на вопрос Воланда, Мастер бросился в его объятия. В нос тут же ударил милейший запах табака и дорогого парфюма. Руки его машинально обвили худощавого гостя и стали рыскать в поисках непонятно чего по его спине. — Прошу тебя, скажи что ты не очередной плод моего воспалённого сознания…Умоляю.. — с нескрываемой надеждой печалью тихо проговорил писатель. От этих слов сердце Воланда сжалось от жуткой боли и всепоглощающего чувства вины. Ему так хотелось всё исправить. Он было хотел запустить свою размашистую с длинными пальцами ладонь в тёмные волосы Мастера, но на их месте обнаружил лишь бритую кожу головы. — Мн’е так жаль… Прост’и мен’я… Я н’е дол’жен б’ыл этого д’елать.. — прижимая к себе писателя сквозь слёзы проговорил Воланд. — Прост’и, что н’е пр’иш’ёл раньше.. А Мастер лишь крепче сжимал его в своих объятиях. Его присутствия ему уже было достаточно. — Я давно уже тебя простил, мой Мессир. — с каким-то непонятным умиротворением и спокойствием прошептал Мастер. Слегка отпрянув от Воланда, писатель посмотрел на лицо, которое он так боялся забыть и больше никогда не увидеть. В приглушённом лунном свете разница цвета глаз Мессира была особенно заметна и от того они становились ещё более привлекательными. Проведя слегка шершавой ладонью, Мастер вытер стекающие по щекам сверкающие слёзы. Им хотелось наслаждаться обществом друг друга ещё хотя бы вечность, но они оба понимали, где находятся в данный момент. И тут, прерывая чуткую тишину, Воланд мягко спросил: — Wirst du mich dich abholen lassen, mein Lieber? Holen Sie ab, wo wir nur zusammen sein können. — с некоторой ноткой вожделения и предвкушения в голосе шёпотом произнёс Воланд. Здесь и думать было нечего, ответ был предельно ясен. И перекинувшись ещё парой фраз, они скрылись во всеподовляющем звуке усилившегося дождя.