Нечаянное раскрытие тайны Шута

      На душе было легко и восхитительно пусто. Умом я понимал всю скверность своего нынешнего положения и то, сколь многого оказался лишен, и в сколь многом был повинен и не в силах исправить, но эти мысли сейчас меня совсем не трогали. Не было тоски по Молли, не было боли из-за потери дочери и угрызений совести из-за того, что не смог её спасти, не было жалости и сочувствия по отношению к Шуту из-за всех ужасов, что ему пришлось перенести, не было ответственности за него и увязавшихся за обоими детей. Была лишь приятная усталость, лишенная тревог и переживаний, были лишь мои желания, которым я бездумно следовал.       Ванна оказалась просто чудесна — таким чистым и расслабленным я себя давно не чувствовал. Постель, к которой я лениво прошествовал и на которую облегченно завалился, удивила меня своей необычной структурой, но удивление тут же сменилось глубоким удовлетворением. Было так мягко и тепло, так воздушно и легко, что я сам не заметил, как задремал, едва ли не сразу, как прекратил говорить. Я услышал, как Шут сказал мне не противиться этому чувству и забыть обо всём на одну ночь, и вот я, кажется, лишь на мгновение прикрыв веки, сонно приоткрыл их, ощутив легкий порыв воздуха и опустившееся на меня одеяло, прежде чем Шут лег на другой половине кровати лицом ко мне.       Сонливость никуда не делась и мне всё еще хотелось забыться спокойным и безмятежным сном, но взглянув на лицо Шута в такой близости от меня, я ощутил, что сон — это не всё, что мне сейчас нужно, — я понял, что очень хочу обнять его. Лишившись тревог, терзавших мою душу, я сконцентрировался на собственных желаниях и нуждах, и тогда моё тело вспомнило не только о необходимости в отдыхе, но также и о потребности в простом человеческом тепле, которого я был лишен очень давно, и которого, погрязнув в чувстве вины, думал, что и не заслуживал. Сейчас последнее меня не беспокоило и не останавливало, так же как и неловкость подобного жеста, или неуверенность касательно того, как он может быть воспринят. Я долгие годы терзался на тему того, была ли наша дружба с Шутом настоящей, и испытывал ли он по отношению ко мне такие же искренние чувства, как и я к нему, или же я был для него всего лишь его Изменяющим, которого проще было использовать, притворяясь его другом. Прежде эти сомнения и связанная с ними неуверенность сдержали бы мой порыв, не позволив просто так, без причины, продемонстрировать свою привязанность и обнять его, но сейчас никакие тревоги не были властны надо мной, а острая потребность сделать это присутствовала, поэтому я не противился ей.       Я медленно придвинулся к Шуту, позволив ему услышать и ощутить мои движения, прежде чем коснуться его. Он всё равно удивленно охнул, когда мои ладони сомкнулись на его спине, но отстраниться не попытался, неподвижно замерев в моих объятиях. Прохлада его кожи не оттолкнула и не смутила меня, а угловатость тела и худоба показались мне вполне уместными. Он не был ни мягким, ни теплым, и это совсем не походило на то, что я ощущал когда-то, обнимая перед сном куда более объемную и податливую Молли, но правильности жеста и приносимого им умиротворения это совсем не умаляло. В каком-то смысле, это было даже приятнее и несло некое утешение — как если бы я одновременно нежно обнимал очень дорогого мне человека и заодно себя самого.       Моя ладонь легла на затылок Шута, и я заметил, что на ощупь его отросшие до подбородка волосы стали почти такими же, как когда-то — пусть и не легкими как пух, как в детстве, но уже и не жесткими и безжизненными, как в тот день, когда я по глупости чуть его не убил. До роскошной шевелюры Лорда Голдена им, конечно, еще предстояло как следует отрасти и немного потемнеть, но шелковистость и мягкость им была свойственна уже сейчас. Окинув внимательным взглядом его лицо, я обнаружил, что и кожа его тоже стала выглядеть гораздо лучше в последнее время — даже без макияжа, что украшал его лицо несколько часов назад ради соответствия выбранному им образу, я мог увидеть, что многочисленные шрамы, оставленные пытками, лишились глубины и значительно уменьшились, став едва заметными, а цвет кожи уже почти вернулся от безжизненно серого к золотистому. И пусть сейчас Шут не очень походил ни на друга моего детства, ни на изысканного джамелийского красавца, коим был вплоть до нашего расставания много лет тому назад, но и иссохшим измученным пытками стариком он уже не выглядел. Шут пока выздоровел не полностью и его внешность претерпела странные изменения — особенно это касалось его не совсем человеческих глаз и мелких золотистых чешуек, появившихся вдоль линии бровей, — но тем не менее его снова можно было назвать миловидным. Не таким красивым как когда-то, но всё же. Его красота никогда не имела для меня какого-то невероятного значения — мой Шут оставался моим Шутом независимо от того, как он выглядел, — но по крайней мере для одной из граней его личности она значение имела, и меня радовало, что он идет на поправку. Это давало надежду на то, что, когда (или «если») его зрение восстановится, взгляд в зеркало не причинит ему дополнительной боли. Может отчасти и хорошо, что он был слеп все последние месяцы: мучений, что причиняли ему его раны, было и так слишком много — не хватало еще, чтобы он увидел, как сильно оказался изуродован во время пыток.       К моему небольшому удивлению, эти пространные размышления на этот раз не вызвали у меня беспокойства — мелькающие в голове мысли не причиняли боли, а просто безмятежно текли, спокойно отмечая факты, в то время как мои пальцы рассеянно поглаживали мягкие завитки на затылке Шута, наслаждаясь их мягкостью и тем уютом, что создавал сам жест. Мой друг позволял мне эту ненавязчивую ласку и послушно притих, придвинувшись ещё чуть ближе ко мне — по-видимому он нуждался в этой близости не меньше моего. Я чувствовал его дыхание на своей коже и слегка зачастившее сердцебиение под своей ладонью на его лопатке. Мое сердце тоже билось не совсем ровно, но я не придавал этому значения, сосредоточившись на ощущениях. Я не думал ни о чем, когда одна из моих ладоней двинулась ниже, неспешно исследуя худую спину, вдоль острых лопаток, слегка просвечивающих сквозь кожу ребер, и до самой поясницы. Прежде это тело было стройным, но жилистым и атлетичным. Сейчас же оно больше походило на тело худой юной девушки — сплошные острые локти, да коленки, и минимум мышц. Радовало лишь то, что эта худоба уже не ощущалась откровенно болезненной, и пусть Шут пока был довольно слаб физически, последние месяцы сытой жизни и восстановления с помощью драконьей крови сделали его уже почти здоровым. Ну или, по крайней мере для девушки он уже казался таковым… Может и неудивительно, что Шут так органично выглядел в образе Янтарь — будь его плечи немного шире, а тело крепче, женская одежда, скорее всего, смотрелась бы на нем нелепо, а так, даже несмотря на довольно высокий для девушки рост, никакой дисгармонии и наигранности в его внешности не чувствовалось.       Мне стоило бы удивиться, почему эта его роль совсем меня не встревожила и не вызвала отторжения, но сейчас меня не волновали и куда более серьезные вещи, так что я не стал раздумывать над этим слишком много. Мной завладело любопытство и неожиданный для меня самого порыв исследовать находившееся в моих объятиях тело, что я без зазрения совести и делал, охваченный приятным волнением. Когда моя ладонь, широко огладив поясницу друга, скользнула вдоль его бока по бедру вниз, Шут наконец подал голос:       — Фитц, что ты делаешь?       Вопрос был резонный, однако настоящей тревоги в интонациях Шута я совсем не уловил: его дыхание немного участилось, но на страх это похоже не было — скорее на легкую тревогу или нетерпение. Мимоходом вспомнилось, что не я один сегодня напился чудесного чая, и эта мысль вызвала у меня улыбку: будь Шут в себе, моё поведение заставило бы его напрячься, а может даже вспомнить пережитые им пытки, из-за которых он в последнее время часто избегал прикосновений, но теперь он был донельзя расслабленным и только едва ощутимо льнул ко мне, наслаждаясь нашей странной близостью.       — Понятия не имею, Шут. Просто делаю, что хочется, — ответил я ему, спускаясь рукой все ниже вдоль его бедра, а потом, поддавшись очередному порыву, поднял ее выше и завел ему за спину, обхватив ягодицу.       Я и сам не заметил в какой момент обычное объятие вдруг стало таким тесным, что я буквально вжался в Шута всем своим телом. Я слышал как горячо и часто он задышал, когда я попытался сделать этот контакт еще более плотным, но никаких возражений не услышал. Где-то на краю сознания билась мысль о том, что так поступать не стоит, что удовлетворять внезапно вспыхнувшую потребность за счёт предположительно влюбленного в меня друга, нечестно и неправильно, и что мне подобные желания и склонности совсем несвойственны. Но зацепиться за какие-то моральные компасы или сомнения эта мысль так и не смогла. Наверняка, позже меня будут терзать угрызения совести за совершённое, но сейчас было лишь усиливающееся с каждым вздохом и прикосновением желание, которое я не мог отрицать, и человек, который это желание неведомым образом вызвал во мне. Совершенно мальчишеская, беззаботная и глупая мысль вдруг посетила меня, и ничего не остановило меня от того, чтобы её озвучить:       — Скажи, Шут: ты ведь всегда так тщательно скрывал свои тайны, не позволяя никому увидеть тебя без одежды, но ведь, если ты сказал правду о своих чувствах ко мне, ты наверняка, нет-нет, но позволял себе фантазировать о нас. Как ты представлял себе это без обнажения?       Мои слова не сильно опережали действия, потому что я еще не до конца договорил, а мои пальцы уже принялись медленно задирать край сорочки Шута, обнажая его впалый живот. Он тут же вцепился в мою ладонь двумя руками. Впрочем, выглядел он скорее слегка растерянно, нежели решительно, и, возможно, остановил меня лишь по привычке.       — Ну же, Шут, позволь мне посмотреть, — принялся уговаривать его я, дразнящие щекоча пальцами обнаженную кожу на его животе. — Клянусь, если ты вдруг окажешься девушкой, я совсем не разочаруюсь в тебе.       Почему-то мне стало откровенно весело. Можно сказать, я даже немного надеялся, что всё окажется так просто и мне не придется винить себя после за что-то чересчур аморальное. Хотя, если честно, эта мысль, как и все остальные сейчас, на самом деле, занимала меня не слишком сильно и ни на что ни влияла. Меня скорее жгло любопытство перед давней тайной, нежели то, к чему её открытие могло привести нас в дальнейшем. Сейчас хотелось лишь узнать её, а еще поскорее втиснуться меж длинных ног Шута, и совсем неважно, расстроит его исчезновение его секретов или нет.       К моей радости, под влиянием чая тревоги Шута если и не развеялись полностью, как мои, то, определенно, изрядно ослабли, поэтому сопротивлялся он совсем недолго, довольно быстро проиграв борьбу с собственным здравым смыслом, и позволил мне опрокинуть себя на спину и стянуть через голову сорочку.       Открывшееся мне зрелище одновременно удивило меня, и нет. У Шута определенно не было девичьей груди, даже совсем маленькой, и, наверное, ему не стоило вообще так упорно прятать верхнюю половину тела, но одна небольшая странность всё же существовала, и, возможно, именно она его и смущала. Маленькие бусинки сосков на его груди и ареолы оказались абсолютно белыми, совсем как его кожа в далёком детстве. Это натолкнуло меня на мысль, что, возможно, те по какой-то причине не изменили своего цвета вместе с остальным телом. Вероятно, в те времена когда Шут был еще «бесцветным», соски полностью сливались с его кожей и казалось, будто их и нет вовсе, и, если так, неудивительно, что он не стремился это показывать: он и без того был слишком непохожим на других людей — не хватало еще чтобы и это его отличие оказалось в центре внимания любопытствующих и тыкающих в него пальцем невеж или, что хуже, друзей. Сейчас же, когда его кожа потемнела, эта небольшая особенность выглядела ничуть не менее странно, очень выделяясь на золотистом фоне его кожи.       — Ты же помнишь, что я ничего не вижу? — спросил Шут сдержанно, но немного краснея щеками. — Скажи хоть что-нибудь, Фитц…       Я промолчал. Вместо ответа я с интересом коснулся молочно-белой кожи пальцами, а потом наклонился и очень осторожно попробовал её своим языком. Тихий удивлённый стон послужил мне наградой. Прохладный бугорок меж моих губ напрягся, становясь будто еще меньше и тверже, и я завороженно лизнул его ещё раз, а потом мягко прикусил.       Сомнений в том, какого Шут пола, у меня не осталось, когда навалившись на него сверху и вжавшись бедрами, я ощутил нечто твердое и влажное, толкнувшееся мне навстречу. Это, наверное, должно было меня отпугнуть, но этого не произошло. Вместо этого я толкнулся ещё раз, стискивая раздвинутые передо мной бедра, а потом принялся стягивать с Шута белье, не переставая при этом с упоением впиваться губами в крошечные белые бугорки на мальчишеской, полностью отсутствующей груди. Эти комочки плоти были такими необычными на вид, и нежными и прохладными на ощупь, что я просто не мог от них оторваться. Прежде я за собой таких пристрастий не замечал, предпочитая в основном мять женскую грудь своими ладонями, наслаждаясь её мягкостью и упругостью, но не особо пытаясь попробовать её на вкус. В Шуте же никакой мягкости не было, если не считать этих крошечных бугорков, воздушных волос на голове, и, наверное, губ. Подумав об этом, я смог наконец выпустить изо рта измученную твердую плоть, которая от моих усилий немного порозовела, и потянулся к лицу Шута.       Нежный румянец покрыл золотистые щеки, пушистые светлые волосы разметались по подушке, обрамляя ставшее снова симпатичным лицо, невидящие глаза были широко распахнуты и так внимательно уставились на меня, когда я приблизился, будто надеялись разглядеть хоть что-то, губы оказались слегка приоткрыты и дышал Шут хрипло и тяжело через рот. На вид его губы и правда казались очень мягкими, и я не стал отказывать себе в удовольствии проверить это на ощупь.       Чувственный тихий стон, который он издал, когда я его поцеловал, я скорее не услышал, а ощутил внутри себя — так, будто я сам его издал. Впрочем, возможно так оно отчасти и было. И да, догадка оказалась верна — губы Шута действительно были мягкими.       От своего белья я избавлялся еще более торопливо и небрежно, чем от белья Шута. Когда мы наконец соприкоснулись внизу кожа к коже, мне на мгновение даже показалось, что я вот-вот опозорюсь, завершив всё слишком быстро, но каким-то чудом буря миновала и мне удалось сдержаться и остаться в строю. Я хотел Шута, хотел трогать его и прижимать к себе, хотел вплавиться в его тело своим так, чтобы не чувствовать границ между его телом и моим собственным, и от этого даже немного кружилась голова. Я слабо представлял, что именно делать дальше, да и не задумывался особо об этом. Мы терлись друг об друга, не переставая обмениваться поцелуями, мои руки блуждали от бедер Шута к его ягодицам и обратно, всё настойчивее их сжимая и притягивая к себе, в то время как он обнимал меня ногами и руками, и то и дело хрипло и беспомощно смеялся, стоило хоть ненадолго оставить его рот в покое и дать ему отдышаться.       Всего этого было так много, и в то же время недостаточно, что я не понимал, что мне делать. Не знаю какая мысль или порыв побудили меня скользнуть между его ног немного ниже и нетерпеливо толкнуться туда. Собирался ли я сделать что-то конкретное или оно как-то само так вышло? Тем не менее, это движение позволило мне обнаружить там небольшое углубление. Оно было узким и погрузиться туда у меня так сразу не получилось, но завладевшая мной похоть заставила меня попытаться снова. И снова. И опять. С каждой моей попыткой казалось, что оно немного поддается и начинает впускать меня. Что с каждым толчком бедер я погружаюсь чуть глубже, и потому я не сдавался и настойчиво продолжал свои усилия. Это было так восхитительно и прекрасно — ощущать, как это тело сжимается вокруг меня, — и ловить своими губами полные сладкой муки стоны Шута, что я отдался этому процессу всем существом, ни на секунду даже не задумавшись над тем, почему это горячее и невероятно узкое отверстие оказалось таким привычно влажным.       Лишь выпрямившись и отклонившись назад немногим позже, чтобы как следует окинуть взглядом распростертое подо мной обнаженное тело, я смог разглядеть и то, что происходило между нами ниже пояса. В первое мгновение мне показалось, что всё так, как оно, наверное, и должно быть, когда двое мужчин делят постель: я видел покачивающийся твердый член Шута и его небольшую мошонку (которые, как ни странно, не вызвали у меня отторжения), видел собственный член, исчезающий в глубине позади неё, видел бесцветную поблескивающую влагу, что его покрывала. Но потом, когда его бедра чуть-чуть приподнялись, встречая очередное мое движение, я вдруг заметил, что вход в его тело выглядит не так, как я того ожидал. Я резко замер от неожиданности.       — Фитц? — непонимающе подал голос Шут, когда я вдруг выскользнул из него и подался назад.       — Как такое может быть? — спросил я, ошеломленно разглядывая его промежность.       По-видимому он сразу догадался, что я имел ввиду, потому что попытался неловко сдвинуть ноги, но я ему не позволил, удержав худые коленки.       — Я таким родился, — сказал Шут, тяжело дыша.       «О Са милостивый» — неожиданно подумалось мне, хотя о джамелийской вере я знал лишь понаслышке. Я так до конца и не понял, считали ли верующие, что их божество двуполое или же просто не могли сойтись в спорах мужчина это или женщина, но в данной ситуации его упоминание казалось более чем уместным.       Член Шута слегка дернулся, всё еще твердый и неудовлетворенный, и я тихо порадовался тому, что мой друг тоже выпил того странного чаю, иначе смутился бы из-за такого внимания к своим необычным половым органам гораздо сильнее, и на этом всё и завершилось бы. А я не собирался оставлять дело незаконченным, пусть на время любопытство во мне и пересилило остальные потребности.       — Теперь я, наконец, понимаю, почему ты так упорно прятался всё это время. Такое очень непросто объяснить, — сказал я, рассматривая странное сочетание мужского и женского в его промежности.       Член Шута был несколько меньше моего, но вполне обычным, и мошонка тоже. Если бы я не увидел это собственными глазами, то ни за что не поверил бы, что прямо за ней может скрываться вполне себе женское отверстие, пусть и, опять же, несколько меньшее, чем мне доводилось в жизни видеть — хотя тут я, скорее всего, был не слишком объективен, ведь за всю жизнь спал лишь с тремя женщинами, а это не так много, чтобы судить о пропорциях наверняка. В целом всё выглядело вполне нормальным, разве что небольшого бугорка в верхней части половых губ не хватало, так как там начиналась его мужская часть.       Шут согласно кивнул на мое предположение, а потом, тяжело дыша, спросил:       — Ты передумал?       Я хмыкнул, а потом вспомнил, что он меня не видит и понятия не имеет какую реакцию во мне вызвало сделанное открытие, а реакция, помимо удивления, у меня была такая, что едва я как следует всё рассмотрел, моя рука сама потянулась это чудо потрогать. Кажется, такой ответ Шуту понравился, потому что он выгнулся, а его колени раздвинулись немного шире, когда мои пальцы толкнулись туда, где недавно побывал я сам. По ощущениям и правда было довольно узко, и горячо, и влажно. Мой член волнительно дернулся, когда я вспомнил как хорошо мне было совсем недавно, и я тут же вернулся к прерванному занятию, теперь уже целенаправленно толкнувшись куда нужно. Шут притянул меня к себе, обняв за плечи, и качнул бедрами навстречу с не меньшим пылом, чем тот, с которым я вторгся в него.       Пылкость и отзывчивость, с которыми Шут отдавался мне, заметно контрастировали с какой-то беспомощной растерянностью, что выражало его разрумянившееся лицо. Он то и дело прижимался ко мне, пряча его в изгибе моей шеи, а я снова и снова отстранялся, чтобы посмотреть на него, разрываясь от непонятной мне потребности видеть его, и немного досадуя оттого, что по-настоящему поймать взгляд этих диковинных золотистых глаз сейчас просто невозможно. Губы Шута красиво покраснели и припухли от поцелуев, и я не отказывал себе в удовольствии припадать к ним снова и снова, продолжая вбиваться в него и трогать везде, куда только могли дотянуться мои руки.       Наконец, охватившее нас безумие достигло своего пика, и сначала Шут громко вскрикнул, дрожа и сильно сжимая меня внутри, а потом, совсем скоро, и я к нему присоединился, испытав оглушительное по своей силе наслаждение, и бессильно обмяк. Уснули мы оба почти сразу, едва расцепившись, но объятий так и не разомкнув.

***

      Когда я открыл утром глаза, лишь Чейдова выучка, заставлявшая меня сначала оценивать ситуацию, а потом действовать, позволила мне не вскрикнуть и не соскочить в тот же миг с кровати. Я был совершенно голым, а в моих объятиях, спиной ко мне, спал точно такой же Шут, и такое пробуждение определенно не было чем-то обыденным и привычным для меня, но здравый смысл подсказывал, что если я резко двинусь сейчас, Шут проснется, и у меня совсем не останется времени на то, чтобы как следует прийти в себя и разобраться в ситуации, поэтому я убедил себя неподвижно замереть.       Воспоминания о предыдущей ночи не заставили себя долго ждать. Я не был пьян накануне, пусть и, очевидно, был несколько не в себе из-за диковинного напитка, которым меня напоили, а потому голова моя совершенно не болела и никаких провалов в памяти не наблюдалось. Более того, я помнил произошедшее даже слишком хорошо — настолько, что воспоминания вызвали волну жара, прилившего к моему лицу. Что я творил, прости меня Эдда? Как смел так бесстыдно трогать и подначивать Шута? Да я ведь даже пальцами в него полез, как любопытный мальчишка, которого тянет всё потрогать и изучить, вообще не заморачиваясь тем, чтобы по крайней мере спросить разрешения, хотя даже и с ним это было бы крайне неловко… От мыслей куда именно я вставлял свои пальцы, и не только пальцы, ярко вспомнилось как там было горячо и влажно, и кровь ринулась уже не только к лицу, но и куда не следовало. Я резко осадил себя и аккуратно отвел бедра немного назад, чтобы больше не касаться ими Шута, и таким образом ослабить соблазн, порожденный всколыхнувшимися воспоминаниями. На то, чем был измазан мой живот, я и вовсе постарался пока не обращать внимания, иначе и свихнуться было недалеко.       Мысли как бешеные метались в моей голове, запоздало порождая те переживания, на которые вчера я был просто не способен. Стыд, вина, непонимание себя. Неужели я и правда мог поступить подобным образом со своим лучшим другом? Когда-то давно я со всей уверенностью сказал ему, что никогда и ни за что не стану делить с ним постель, и что теперь? Оправдывает ли меня тот факт, что в итоге Шут оказался не совсем мужчиной? Но и женщиной ведь он тоже не был… Нет, оправдание совершенно дурацкое, особенно учитывая как поздно я это обнаружил.       Я был сам не свой из-за чая — в этом всё дело. Если бы не чай, я бы такого точно не совершил. Я выпил его, потому что Шут сказал мне, что это безопасно. Знал ли он, что тот так на меня подействует? Что если он даже рассчитывал на это? Или в чай подсыпали что-то еще, о чем Шут не догадывался? Соблазн свалить всё на него и разозлиться был просто огромным, но в то же время я не мог игнорировать грызшие меня сомнения: я слишком давно и хорошо знал Шута — тот не мог так со мной поступить. Я, может, был бы и рад вспылить и сбросить с себя всю ответственность за произошедшее, но понимал, что это будет нечестно. В конце концов, именно я тот, кто всё это начал вчера, начиная от ненавязчивых прикосновений, и заканчивая всем остальным. Шут просто меня не остановил и позволил мне всё это. И тут я испуганно вздрогнул.       А действительно ли Шут позволил мне это и был совсем не против? Я вспомнил, как он остановил мои руки, когда я попытался задрать на нем сорочку, вспомнил, как он стискивал колени на моих боках и жалобно постанывал, когда я с трудом протискивался в его тело, вспомнил слезы на его ресницах. Накануне всё это не имело для меня значения и я жадно внимал только тому, что вызывало во мне отклик: слышал лишь удовольствие в его стонах, видел запрокинутую в экстазе голову и затвердевшие белые соски, ощущал дрожь его бедер. То, что поначалу это дарило ему не меньше боли, чем удовольствия, я успешно игнорировал, будучи не в силах беспокоиться о чем-либо. Теперь же я всё это осознал и мне стало мучительно стыдно.       На мгновение я напрягся, когда Шут слегка пошевелился, и тут же облегченно выдохнул, поняв, что он не проснулся. Я понятия не имел как смотреть ему в глаза теперь. От горькой иронии захотелось то ли рассмеяться, то ли разрыдаться. Мне чертовски «повезло»: встречаться с Шутом глазами мне не придется — он в любом случае меня не увидит, значит и неловкости будет меньше. Только до чего же ему самому будет паршиво, когда он проснется и поймёт, что мы с ним натворили — что я с ним сотворил, — и не сможет даже понять по моему лицу, что я по этому поводу думаю.       И всё же, ситуация складывалась отвратительная: я ни с одной из женщин, с которыми спал, не был так груб и небрежен, как был вчера с Шутом. Я буквально воспользовался им, поддавшись сиюминутному порыву, и был не слишком обходительным и нежным, заботясь в первую очередь о собственном удовольствии, а так поступать было мерзко и недостойно, даже если бы речь шла о ночи с ничего не значащей для меня незнакомкой, чего уж говорить о настолько близком человеке. Мне было вдвойне больно и стыдно от того, что я поступил подобным образом именно с Шутом. Он значил для меня так много, как никто другой в моей долгой жизни, а теперь… что нам делать теперь?       Мои опасения возросли многократно, когда пару минут спустя Шут тихо вздохнул, просыпаясь, резко вздрогнул, после чего вдруг принялся лихорадочно лягаться и выпутываться из моих объятий. Я тут же отпустил его и откатился в сторону, потом вспомнил, что он ничегошеньки не видит, и не придумал ничего лучше, чем сказать и пару раз повторить:       — Это я, Фитц. Не бойся, это я.       Мои слова достигли его сознания с некоторым запозданием, но это не сказать, чтобы сильно изменило ситуацию: Шут продолжил судорожно кутаться всем телом в тонкое одеяло и тяжело дышать, разве что дрожать стал чуть меньше. Выражение абсолютной потерянности и беспомощности на его лице заставило меня устыдиться еще сильнее. Мне очень захотелось ласково обнять его и успокоить, но ведь именно я и вызвал у него такую реакцию. Именно я и воспользовался его беззащитностью накануне. Пусть он тоже частично оказался под воздействием местного чая, а потому не слишком беспокоился и противился моим действиям, но ведь я был их инициатором и воспользовался этим. Должно ли ему стать легче оттого, что это был я, а не кто-то чужой? Или же наоборот, стократ хуже, что это я — человек, которому он доверял, и которого, возможно, и правда любил, — поступил с ним подобным образом? Мне было стыдно не только за то, что я сделал, но и за доверие, что не оправдал: Шут как-то сказал, что только среди врагов нельзя ничего скрыть и нет смысла чего-то стыдиться, потому что им нет дела до твоих чувств, но от своих друзей ты вправе ожидать такого подарка, как уважение личных границ, потому что ты дорог им. Я же эти границы вчера бессовестно нарушил, раскрыв его годами хранимые тайны, и этого уже никак не исправить.       — Прости меня.       Вот и всё, что я был в силах вымолвить. Извинения ровным счётом ничего не меняли, но не озвучить их я просто не мог. Шут отвернулся, накрыв голову одеялом, и ничего не ответил. Его дыхание всё еще было частым и плечи подрагивали, а я как дурак пялился на его спину, не смея ни что-то сказать, ни прикоснуться к нему.       Когда немногим позже он пошевелился и несколько неловко сел, не забывая придерживать у самого горла одеяло, я услышал ровный голос Янтарь:       — Не мог бы ты, пожалуйста, выйти? Мне нужно одеться.       Не знаю почему, но это меня разозлило. После всего, что произошло между нами с Шутом этой ночью, внезапно обнаружить его глубоко спрятавшимся за другой личиной, было как резкий и болезненный удар под дых. Не то чтобы я просто мечтал обсудить то, что случилось, с Шутом, ведь я совсем не представлял, что ему сказать и что делать, но уходить от разговора подобным образом не хотел. Слишком хорошо вспомнилось, как я когда-то долгие месяцы безуспешно пытался достучаться до своего друга сквозь личину Лорда Голдена, и как отвратительно всё это было — повторения той истории я допускать не собирался. И пусть, как и в тот раз, виноватым снова был я, позволить чувству вины загнать нас в ту же самую ловушку я не мог. Даже если для того, чтобы вытащить друга из-под его маски, мне придется рискнуть обидеть его ещё сильнее.       — Думаю, для начала тебе не помешает ванна, — сказал я преувеличенно спокойно.       Взгляд мой упал на подсохшие пятнышки хорошо знакомой мне вязкой субстанции на постели в том месте, откуда недавно откатился Шут, и я тяжело сглотнул, сообразив откуда это скорее всего вытекло ночью. Пожалуй, в тот момент я ненадолго и правда порадовался тому, что он меня не видит, до того сильно вспыхнули мои щеки. Заставив себя не думать о слишком смущающих и волнительных вещах, я глубоко вдохнул и выдохнул, прикрыв глаза.       — Да, ванна будет кстати. Я приму её, спасибо за заботу, — чинно ответила Янтарь, не сдвинувшись с места, и тем самым ясно давая понять, что ожидает моего ухода.       — Кажется, я вчера заметил рычаг, который запускает там воду… — будто ничего не заметив, задумчиво ответил я. — Сейчас поставлю набираться и помогу тебе искупаться.       Ответа я дожидаться не стал и пошел воплощать задуманное, оставив Янтарь растерянно хлопать глазами мне в след. Необходимый рычаг я нашел довольно быстро, нажал на него, и бассейн стал стремительно наполняться теплой водой. Отметив, что рычаг очень медленно движется в обратном направлении, я удовлетворённо хмыкнул — судя по всему, поток воды прекратится сам, когда бассейн наполнится, значит нет необходимости оставаться тут и следить за процессом.       Вернувшись в комнату, я обнаружил Янтарь там же, в той же позе, только тело ее теперь оказалось замотано тонким одеялом, на манер тоги, скрывающей все тело и даже плечи, вот только закрепить это одеяние ей было нечем, из-за чего приходилось придерживать его края рукой в области шеи, чтобы не сползло. Услышав мои приближающиеся шаги, Янтарь чуть вздёрнула подбородок и сказала:       — Спасибо, дальше я справлюсь самостоятельно.       Она медленно встала, и на долю секунды её лицо слегка сморщилось, как от дискомфорта или боли, но это выражение так же быстро и исчезло. Я сделал ещё один шаг навстречу ей, перекрыв дорогу.       — Боюсь, я вынужден настаивать.       — Не стоит, вчера это не составило мне лишних хлопот.       Я уже было стыдливо потупился, вспомнив о том, что накануне так бессовестно лег спать, не озаботившись тем, чтобы помочь слепому другу с такими простыми и естественными вещами, и тем самым вынудил его справляться самостоятельно, но тут же взял себя в руки. Если я сейчас отступлю, игра в Янтарь продолжиться и, скорее всего, затянется, а значит Шута я увижу очень и очень нескоро, что было недопустимо. Особенно учитывая наши нынешние обстоятельства, когда выживание находилось под большим вопросом, и достаточного времени на примирение могло у нас просто и не быть. Да и не факт, что со временем эта ситуация как-то сама рассосется, а не усугубится лишь сильнее. Поэтому мне ничего не оставалось, кроме как провоцировать и выводить из себя Янтарь до тех пор, пока Шут не сдастся и не выглянет из-под её оболочки.       — Именно поэтому сегодня мне стоит загладить свою вину и помочь тебе, — сказал я светским тоном, а потом, уже чуть менее учтиво, добавил: — К тому же, мне тоже не помешает искупаться, так что я составлю тебе компанию.       Янтарь на секунду растерялась, а потом, сжав челюсти чуть сильнее, возразила:       — Это неприлично. Я попрошу тебя удалиться.       — Не вижу ничего неприличного: бассейн достаточно большой для нас двоих, своей наготой я тебя смутить не смогу, ведь ты меня не увидишь, а твоё тело больше не представляет для меня загадки, так что всё в порядке.       — Фитц, прекрати! — побледнев, осадила меня Янтарь. Впрочем, несмотря на вырвавшийся гневный возглас, это всё еще была она, а не мой Шут, и лицо её пока оставалось непроницаемой маской, почти лишенной эмоций.       — Вот и я говорю: прекрати! Хватит кутаться в это одеяло так, будто я не видел, что под ним, и позволь, наконец, отнести тебя купаться.       Я схватился за край одеяла, в который Янтарь вцепилась еще яростнее одной рукой, второй принявшись отбиваться. В результате недолгой борьбы она чудесным образом попала по моему лицу ладонью, влепив мне пощечину. Громкий звук от хлопка заставил её удивленно вскрикнуть, глаза её растерянно распахнулись, но секундой позже её лицо снова стало спокойным и безразличным.       — Хватит, — сказала она ровно, развернулась и медленно зашагала в сторону бассейна.       От меня не укрылось, что походка её была несколько неловкой, но это выглядело не только как неуверенность незрячего человека — я уже видел, как Шут передвигается по малознакомым помещениям, — сейчас к этому примешивалось что-то еще. Не обратив внимание на саднящую щеку и не позволив чувству вины поглотить меня, я быстро нагнал Янтарь и, не обращая внимания на её трепыхания, быстрым и ловким движением взял её на руки и понес в нужном направлении.       — Ты прекратишь придуриваться или нет? — выдохнула она, вцепившись в меня, чтобы не упасть, когда я быстро зашагал в другую комнату с ней на руках.       — Тот же самый вопрос я могу задать тебе, — на этот раз без тени стыда парировал я.       Янтарь замолчала, позволив опустить себя на первую каменную ступеньку бассейна, и упрямо отвернулась, кутаясь в своё одеяло, в ожидании когда я наконец уйду и оставлю её в покое. Вместо этого я прошлепал мимо неё по широким ступеням, погружаясь всё глубже и глубже в бассейн.       Окунувшись в воду я не сдержал громкого удовлетворённого вздоха и расслабленно повел плечами. Что ни говори, но чувствовал я себя с самого побуждения просто восхитительно. Я давно не спал так хорошо и спокойно, как сегодня, но прекрасно понимал, что мое самочувствие было результатом не только непрерывного и лишенного тревог сна, но и того, что ему предшествовало. Я уже и не помнил, когда в последний раз ощущал себя таким отдохнувшим, полным сил и… живым. По опыту я знал, что близость с женщиной, особенно после длительного перерыва, способна действовать на мужчину подобным образом, но еще знал, опять же, по опыту, что такое происходило не с любой женщиной и не всегда — лишь когда это было не просто удовлетворительно или хорошо, а по-настоящему потрясающе, и… когда я ту женщину любил… Пусть мне и неловко было в этом признаваться, но с Шутом вчера было не просто хорошо, а именно потрясающе, и, как бы там ни было, но я ведь и правда его любил. Как никого другого в своей жизни.       Янтарь всё еще стояла на первой ступеньке бассейна. Её ноги были погружены в воду почти до самых коленей, а насквозь промокший подол одеяла их облепил, но она упрямо не избавлялась от него и не двигалась. Думаю, она уже давно наплевала бы на купание и просто ушла, чтобы избежать моего назойливого и раздражающего общества, но из-за слепоты боялась оступиться и поскользнуться на мокром полу и заодно нечаянно оголиться.       Я знал, как мне стоит поступить, чтобы добиться своей цели — как-никак я много лет был учеником опытного шпиона, и потому умел распознавать и использовать слабости людей против них самих. Но мне совсем не нравилась идея поступать подобным образом с близким человеком. Честно говоря, за такое поведение по отношению к Шуту, которое я собирался себе позволить, будь оно проявлено кем-то другим, я бы и по роже не постеснялся пару раз заехать.       — Зачем ты это делаешь? — спросила Янтарь, услышав как я двинулся по направлению к ней. Она даже слегка попятилась, будто уловив мои намерения, и в голосе её послышались тревожные нотки.       — Разве я не должен позаботиться о леди после того, что сделал с ней ночью? — намеренно скабрёзно и бесстыдно поинтересовался я.       Когда я снова потянулся стянуть с неё одеяло, на этот раз куда более настойчиво и бесцеремонно, Янтарь дёрнулась, едва не оступилась, а потом Шут принялся так яростно и отчаянно отталкивать меня обеими руками, что злосчастная материя, в которую он был вроде как плотно завернут, почти сразу же сползла в воду, а я, перехватив куда более сильные, чем от них того можно было ожидать, руки, прижал Шута к себе и, вопреки первоначальному намерению вести себя отвратительно до последнего, стал шептать ему на ухо глупые извинения, настойчиво прося его успокоиться.       Шут еще пару раз бессильно дернулся в моей хватке, а потом перестал вырываться и неожиданно разрыдался. Я отпустил его руки и обнял теперь очень бережно и осторожно, принявшись ласково поглаживать его затылок.       — Прости, Любимый. Я не хотел тебя обижать, правда, но ты не оставил мне другого выбора, — с искренним сожалением забормотал я. — Тут нет места для Янтарь сейчас — только для нас двоих, понимаешь? Пожалуйста, не прячься за ней — это невыносимо.       Шут продолжал тихо плакать в моих руках, не отвечая на объятие, но и не сопротивляясь.       — Это жестоко, Фитц, невероятно жестоко. Ты ведь… Я же… — всхлипнул он. — Ох, Фитц, после всего этого я же даже лица твоего не вижу! Смеешься ли ты надо мной или испытываешь отвращение? Жалеешь или проклинаешь? Я тут один в этой темноте и совершенно не знаю, что и думать, а ты провоцируешь и требуешь обнажить душу перед тобой еще больше, хотя я уже уязвимее, чем когда-либо в жизни, пока сам ты в полной безопасности и можешь скрыть от меня все, что пожелаешь.       — Когда ты прячешься за своими масками, будь то Лорд Голден или Янтарь, я чувствую себя не менее уязвимым и ничтожным, Шут. Я не умею так же, и пробиваться сквозь эти твои оболочки, которым я совершенно безразличен, невероятно трудно… — Я виновато вздохнул: — Мне не хочется этого говорить, но твоя слепота сейчас как будто немного уравняла наши положения, оставив нас обоих одинаково беззащитными и, хотелось бы думать, что честными.       — Сомневаюсь, что это так, Фитц, — горько усмехнувшись, вымолвил Шут. — В искусстве обмана ты тоже неплохо преуспел, только тебе для этого не нужны никакие маски и роли.       Я поймал его руку — ту, что была без перчатки и серебряных следов на ней, — и прижал ладонь к моему лицу, после чего отпустил, позволив касаться себя так, как Шут того пожелает. Это была единственная замена зрению, которую я мог ему сейчас предоставить, и я надеялся, что это поможет ему поверить в мою искренность.       Пальцы Шута неуверенно скользнули вдоль моих скул, ощупывая линию челюсти, коснулись краешка губ и замерли на моей щеке. Когда я снова заговорил, он смог не только услышать мои слова, но и ощутить под своей ладонью движение моих лицевых мышц, отсутствие прищура у глаз и, может, даже немного мой пульс.       — Давай будем честными друг с другом, — сказал я.       Шут помолчал немного, его пальцы медленным задумчивым жестом щекотнули мне щеку.       — Ох, Фитц, неужели ты и правда хочешь поговорить об этом? Ты? — его голос всё ещё был хриплым от слез, но в нем на секунду мелькнула привычная усмешка.       Я не сдержал улыбки:       — Ты прав: я солгу, если скажу, что мне не терпится всё подробно обсудить.       Губы Шута едва заметно изогнулись, слабо отзеркаливая меня. Я не стал дожидаться, пока он придумает, что на это ответить:       — Но кое-что я сказать хочу и должен прямо сейчас.       Шут в последний раз шмыгнул носом — плакать он уже прекратил, — и слегка кивнул, показывая, что внимательно меня слушает.       — Ты тщательно хранишь свои секреты и теперь я понимаю почему, — сказал я как можно мягче. — Но во мне нет и не может быть и капли отвращения к тебе. Твоё тело такое же удивительное и необычное, как и всё остальное в тебе, но я никогда не считал твои отличия чем-то плохим или неприятным. И сейчас не считаю тоже. Для меня ты — всё ещё ты, несмотря ни на что. Мой Шут, Любимый, и кто угодно, кем ты там ещё пожелаешь себя назвать.       Выражение лица Шута стало растерянным, а потом он сделал шаг назад, мягко выпутавшись из моих объятий, и опустил голову, пряча покрасневшие глаза и лицо за растрепавшимися волосами. Я позволил ему это проявление крайнего смущения, радуясь тому, что наблюдаю именно его, а не возвращение безразличной маски в воплощении Янтарь.       — Спасибо, — пробормотал он тихо и потер лицо,       Я вдруг сообразил, что теперь, когда преграды в виде одеяла между нами больше нет, мы стоим оба совершенно голые друг напротив друга, и усилием воли заставил себя отвернуться. Я думал, что был честен с Шутом, говоря о том, что мы в одинаковом положении, но в данный конкретный момент это было не совсем так, ведь он не мог видеть моего обнаженного тела, а я его — да. И, стоит признать, оно по-прежнему вызывало во мне… любопытство, скажем так. По крайней мере маленькие белоснежные круги на его смуглой груди как-то сами собой притягивали мой взгляд, и я, пусть и ненароком, но успел заметить, что один из них выглядел слегка розоватым и припухшим. Я догадывался почему, но задумываться об этом было чревато, так что я поспешил отвлечь себя мыслями о купании.       Сначала я помог Шуту выпутаться из мокрого одеяла, свернувшегося вокруг его ног капканом, а потом, взяв его за руку, аккуратно повел по ступеням бассейна вниз. Достигнув ровного дна, Шут выпустил мою ладонь и с видимым облегчением окунулся в теплую воду до самой шеи, пару раз окунулся с головой, тщательно умыл лицо и веки, а потом, немного подтянув ноги, принялся плавать на месте, удерживаясь на воде только за счёт рук. Я с легкой улыбкой наблюдал за ним, замерев неподалеку.       Когда не обращать на меня внимание и дальше стало откровенно нелепо, Шут подал голос:       — Я не слышу с твоей стороны какого-либо движения. Скажи пожалуйста, что ты не пялишься на меня сейчас.       — А если это так, тогда что?       — Мне нужно как следует помыться, — с ноткой раздражения ответил он.       Я оглянулся в поисках горшочка с мылом, нашел его у края бассейна, подхватил и приблизился к Шуту.       — Я помогу, — сказал я и, не дожидаясь ответа, принялся аккуратно намыливать его голову.       Шут не стал спорить и стоял спокойно, позволяя мне это. Лишь когда я закончил и помог ему аккуратно ополоснуть волосы, избегая попадания мыла в глаза, Шут отстранился, поблагодарил, и, вздохнув, попросил:       — Фитц, мне нужно не только там помыться. Отвернись, пожалуйста — не смущай меня столь пристальным вниманием.       Если бы я планировал и дальше выводить его из себя, определенно не послушался бы, но Шут больше не пытался прятаться от меня за другими лицами, пусть и продолжал выглядеть печальным и немного растерянным, так что я отвернулся, громко плеснув водой так, чтобы он это понял.       Скрытность Шута, тем не менее, не оставляла большого полёта для фантазии, так что отсутствие визуального подкрепления не помешало мне представить происходящее во всех деталях. Я знал, кто повинен в необходимости столь тщательного умывания, и потому досадливо прикусил губу, проклиная себя за распущенность — неужели нельзя было под конец выйти из него? Впрочем, подобные предосторожности не занимали меня со времен далекой юности, когда возможная беременность моей тогда еще не-жены была крайне нежелательна, пусть и тогда мне, в силу пыла свойственного молодости, далеко не каждый раз удавалось вспоминать об этом и сдерживаться. Потом же, со Старлинг и Джинной, беременность была невозможна из-за бесплодия первой и методов предохранения второй, так что меня такие нюансы не беспокоили, а во время брака с Молли так тем более. Сейчас же, сообразив, что натворил, я с затаенным ужасом воскликнул:       — Шут, а ты ведь не можешь… — запоздало поняв, что именно собираюсь спросить, я вдруг смутился и умолк.       — Что не могу? — несколько приглушённо спросил Шут.       Я прикрыл глаза, запретив себе представлять, что именно он делает. Не слишком успешно, стоит признаться — эти мысли будоражили меня почти так же, как отчётливые воспоминания о прошлой ночи. Я сглотнул и с трудом выдавил:       — Забеременеть.       Я услышал, как громко Шут вдохнул. Какое-то время с его стороны не доносилось почти никаких звуков, кроме дыхания и едва слышного плеска воды, а потом он тихо выдохнул:       — Я не знаю.       Я прислушался, ожидая хоть какого-то продолжения или очередных звуков купания, но их не последовало. Обернувшись, я обнаружил, что Шут неподвижно стоит в воде, обняв себя руками, будто пытается сам себя утешить, выглядя при этом крайне растерянным.       — Я понятия не имею почему я такой, и совершенно не представляю, могу ли я… иметь детей в той или иной роли.       Я чуть было не спросил, уверен ли он, что не стал кому-нибудь отцом за все эти годы, но вовремя прикусил язык. Вряд-ли Шут захочет обсуждать такое сейчас. Я не знал было ли у него много женщин и насколько осторожен он с ними был, и уж тем более не смел спрашивать, были ли у него до меня мужчины. Я сказал себе, что это не моё дело, но… Впрочем, отсутствие у Шута уверенности на этот счет говорило либо о том, что до сих пор он был осмотрителен на всякий случай и беременности не происходило, а потому он не знал, возможно ли это в принципе, либо подобного опыта у него было не так много, чтобы судить наверняка.       — Фитц, я слышу, как громко ты сопишь, — прозвучало с долей прежней насмешливости. — Поэтому отвечу на тот вопрос, который ты никак не решаешься задать: я не знаю, способен ли я на беременность, или нет, потому что в подобной ситуации прежде не оказывался.       Пока он не сказал это, я даже не осознавал в полной мере, насколько меня напрягал этот вопрос. И лишь испытав облегчение от его ответа, понял, что меня это по-настоящему беспокоило. И что я иррационально рад тому, что никого другого в этом смысле у Шута не было. Я даже испытал порыв обнять его, но тут в мою голову пришла другая мысль, заставившая меня похолодеть: что если Шут и не хотел, чтобы нечто подобное произошло с ним в принципе? Что если я сделал с ним то, чего он вообще не собирался делать когда-либо? Ведь если эта часть его натуры не проявила себя ни разу за столько лет, сколько он живет на свете, может это ему было и не нужно? Я снова вспомнил, каким узким он мне показался, как болезненно он стонал, пока я безжалостно вторгался в его тело поначалу, и снова ощутил прилив невыносимого стыда и вины.       — Я не должен был… ох, мне так жаль, Шут. Прости, что поступил так с тобой. Я правда сожалею. В здравом уме я бы никогда не…       — Прекрати! — слабым голосом прервал мои излияния Шут. — Я прекрасно помню сказанные тобой когда-то слова — нет нужды повторять их, тем более теперь… не после того, что произошло. Пожалуйста.       Шут осторожно побрел к выходу из бассейна, уныло понурив плечи и опустив голову. Я смотрел ему в след, пытаясь понять, что он имел в виду, до тех пор, пока он не выбрался и не завернулся в большое полотенце. Лишь тогда я наконец сообразил о каких словах речь. Обозвав себя идиотом за выбор самой ужасной из всех возможных формулировок, я кинулся за ним. Поторопившись, я, конечно же, поскользнулся, и плюхнулся на каменный пол почти у самого выхода из воды, при этом больно стукнувшись коленом и громко охнув. Шут обернулся, уставившись незрячими глазами в мою сторону, и обеспокоено спросил:       — Фитц?       — Я в порядке, просто слегка ушибся, — поспешил его успокоить я, после чего встал и, похрамывая, поторопился к нему. Шут хотел было уйти в спальню, но я встал перед ним и удержал за плечи, вынудив остановиться. — Шут, я не это хотел сказать.       — Правда? Но ведь так оно и есть, разве нет? Если бы ты был в своем уме, ты бы никогда подобного не сделал.       — Будь я в своем уме, я никогда не сделал бы тебе больно, — сказал я. — Я был слишком груб вчера, и мне вообще не было дела до чего-либо, кроме моих собственных желаний, и я знаю, что тебе было больно. Сейчас уже знаю, хотя тогда я этого просто не замечал или не придавал этому значения, видя лишь то, что хотел видеть, а не то, что было на самом деле. И именно об этом я сожалею больше всего.       Шут моргнул раз-другой и едва подступившие к его глазам слезы отступили. Не поднимая головы, он неуверенно спросил:       — А что ты хотел видеть тогда?       О, с какой радостью я бы избежал ответа на этот неловкий вопрос, но я должен был быть честным — это было по меньшей мере справедливо с моей стороны.       — Я хотел видеть ответное желание — такое же, как то, что поглотило меня самого. И равное моему удовольствие. Я не хотел тревожиться о неудаче, невзаимности или последствиях. Хотел просто наслаждаться моментом и чтобы ты наслаждался этим со мной.       — Ну, по сути, так оно и было, — сказал Шут, почти незаметно изогнув краешек губ в улыбке. — Я тоже не слишком беспокоился о последствиях и безрассудстве этого поступка, а просто поддался моменту и собственным чувствам.       — А как же боль?       — Это была самая приятная боль из всех, что мне доводилось испытывать, — сказал Шут, после чего горько добавил: — Уж можешь мне поверить, Фитц, мне есть с чем сравнить… — Его грустная улыбка стала немного нервной, но он тряхнул головой, прогоняя её, заодно с мрачными воспоминаниями, и продолжил прежним тоном: — Всё было чудесно, Любимый, не стоит терзаться из-за этого муками совести. И не переживай — я понимаю, что виной всему чай и то состояние, в которое он тебя поверг, заставив забыть о причинах не делать того, что ты сделал, а значит такое больше не повторится. Я не стану ждать от тебя ничего, всё нормально. Ты можешь забыть обо всем, если хочешь — я не буду напоминать тебе об этом.       Наверное, подобные слова со стороны Шута должны были меня если не обрадовать, то хотя бы успокоить, но этого не произошло. Взамен я отчего-то ощутил растерянность с долей сожаления.       — Это и правда было чудесно, — не подумав, ляпнул я. Мне вдруг показалось невероятно важным дать Шуту об этом знать. Себе я сказал, что озвучил это лишь потому, что признаться в этом было честно по отношению к нему, но и сам понимал, что немного лукавлю. — Не уверен, что хотел бы забыть об этом.       Шут вытаращил на меня невидящие глаза и даже слегка приоткрыл рот, не находя нужных слов.       — Я не знаю, что на это ответить, — в итоге вымолвил он, слабо улыбнувшись, а потом неуверенно добавил: — Разве что, дабы избежать дальнейших недоразумений, на всякий случай напомнить тебе о том, что я совсем не такой, как Старлинг…       — В каком смысле?       — Во всех, — ёмко ответил Шут, и я понял, что он имеет в виду не только распущенность менестреля и свойственную ей беспечность в подобных вопросах, но и то, что, пусть прошлой ночью нам и было хорошо, что мы оба признали, Шут не хотел бы находиться со мной в таких же ничего не значащих отношениях, в каких я был с ней.       — Я знаю, Шут. Ты не… то, как я отношусь к тебе, не позволило бы мне… — я не знал, как правильно выразить свою мысль и это заняло у меня какое-то время. — Старлинг никогда даже близко с тобой не стояла в том смысле, как много ты для меня значишь, поэтому я не смог бы воспринимать тебя как… это не оставило бы меня равнодушным…        «Ты слишком дорог мне», — хотел я сказать, но Шут мягко прервал мое ставшее не слишком внятным смущенное бормотание:       — Я понял, — сказал он. — Меня тоже… — Он помолчал немного, а потом глубоко вздохнул и аккуратно подтолкнул меня в грудь. — Как бы там ни было, нам не помешало бы вытереться и одеться — кто знает, когда за нами придут наши спутники. Или навестят хозяева.       Только сейчас я осознал, что так и стою напротив него голый и мокрый, и ощутил, что успел немного замерзнуть. Но отпустить Шута и поставить точку в этом разговоре я не торопился. Пока он был здесь, в моих руках, тема ещё не была закрыта, а я понял, что и не хочу её окончательно закрывать. И вернуть всё как было, делая вид, что между нами ничего не произошло, тоже. Но и как выразить то, что бушевало во мне, я пока не представлял.       Я заставил себя отпустить плечи Шута, но прежде чем отойти, прислонился к его лбу собственным. Постояв так пару долгих секунд, я тяжело вздохнул и уже хотел было сделать шаг назад, когда Шут вдруг притянул меня обратно и очень осторожно и опасливо прижался к моим губам своими.       Поцелуй вышел очень нежным и неторопливым. В нем не было той страсти и нетерпения, что были накануне — он вышел почти невинным. Не было в нём и горечи, обиды или жалости — никто из нас не пытался таким образом извиниться или загладить вину. Поцелуй был лёгким и умиротворяющим: он ни к чему не обязывал и ничего не навязывал — лишь дарил утешение. Это была простая и незамысловатая ласка, которую могли разделить два близких человека, выражая тем самым глубину своей привязанности друг к другу, остающейся нерушимой, несмотря на любые разногласия и недопонимания.       Отстранившись немногим позже, я отошёл в сторону и потянулся за полотенцем.       — Ты прав — скоро наши друзья сбегутся сюда, — сказал я. — Так что нам и правда не помешает одеться и привести себя в порядок, пока этого не случилось.       Мне предстояло ещё о многом подумать и разобраться в том, что все произошедшее значило для нас обоих, и только потом, возможно, снова поговорить с Шутом. Но на данный момент… на данный момент было достаточно и того, на чем мы остановились.