***
После победы над Пятном, которую он едва ли помнит, в частности из-за внушительных боевых увечий (прошел месяц, но он всё еще хромал на одну ногу), после спасения отца, что опять стоило им всем значительного числа человеческих жертв и помещения Паучка среди первых в черном списке Мигеля, Майлз слезно вымолил переконтоваться у дяди Аарона, пока в его родном измерении его, с большой вероятностью, всё ещё выискивают: Мигель, Гвен и Питер. Гвен. Девушка, которой он восхищался настолько, что запросто поверил и пошел за ней. Девушка, рисунками которой он изрисовал весь скетчбук. Девушка, которая тоже считает его ошибкой. Майлз бы хотел её ненавидеть, и Питера — парня, который научил его всему, что тот сейчас знает, к которому он долго испытывал исключительно уважение, и всех остальных, но Майлз из 1610 ещё слишком наивен, у него ещё слишком горячее сердце. Итак, в свою вселенную он не спешил. Может, потому что пересекаться с бывшими друзьями не хотелось, а может, здесь ему просто спокойнее, потому что меньше ответственности. Детская обида тягучей жижей объяла сердце, и Майлз никак не мог заставить себя её снять. Болезненные слова снова и снова всплывали в памяти. Он — ошибка. Он всех расстроил. Он снова не стал супер-героем, даже несмотря на спасение гребаных миллионов жизней. Зато его бывшие друзья в его измерении слепо ищут Майлза. Наверняка, перерыли его дом, общагу, универ. Куда пропал их паук? Только Бог знает. Он не позволит им себя увидеть; пусть с проблемами разбираются настоящие герои. Он так и не признался родителям, поэтому снова соврал, что просто выбрал университет по-дальше: который в тридцати минутах езды от города, в котором так развита квантовая физика, в которую он так влюблен, куда он уедет утром, а вернется вечером. Начесал так правдоподобно, что к концу дня не то что следа его не было в Бруклине — даже на этой чертовой планете. Скоро эта огромная ложь вскроется, но думать об этом хотелось в самую последнюю очередь.***
— А ты… и не думай… — рычит Бродяга и вытаскивает одну руку из-под толстовки, хватает ею за кудри Майлза и резко оттаскивает назад. Паучок от боли мычит, но подчиняется с шумным «хорошо». Они чувствуют друг друга. Надо просто расслабиться. Майлз слепо тянется к губам, осторожно касаясь шеи Бродяги; его руки чаще всего теплые. Он будто просит разрешения: они же ещё ни разу не целовались. Его тело вдруг тянут в сторону, и он, как тряпичная кукла, падает на кровать, переставая чувствовать стену спиной. Майлзу хочется не думать, расслабиться и отдаться: пусть делает, что хочет. Он всего-лишь мечтает почувствовать себя в безопасности. От раздумий его отвлекает холодок, пробежавший по животу. Надо поднять руки, точно, поднять руки и помочь снять толстовку… Его одежда сваливается с кровати на пол, и Майлз впервые за всё время темноты открывает глаза. Бродяга от этого прекращает движения, расставляя руки по обе стороны от Майлза, и вопросительно кивает головой. — Что? — тихо возмущается Майлз. — Я не могу посмотреть на тебя? Руки паучка тянутся на плечи Бродяги, пальцами залезая под ворот футболки. — Можешь. — Спасибо. — Не благодари. С минуту они молчат и не двигаются, возможно, сознавая всю глупость их диалога. Бродяга вдруг опускает голову, скрывая улыбку и тихий смешок. Этот Майлз с вселенной 42 не любит улыбаться. Ещё он не любит физику и музыку, от которых млеет его двойник. — Эй, — шепчет Майлз, привлекая внимание, — иди сюда?.. — больше вопросительно и не уверенно, как будто они не собираются вот-вот заняться чем-то непристойным. Рука с одного плеча легким, аккуратным движением переходит на лицо, пальцы обхватывают подбородок. Губы Бродяги, как и Майлза, пухлые и мягкие, но покусанные, с трещинками, в них ещё не засохшая кровь. Майлз не умеет целоваться от слова совсем, поэтому, будучи инициатором, всё равно боится налажать, и, кроме скромного смятия губ, ничего не предпринимает. Майлз-42 настойчивее, его язык без сопротивления проникает внутрь рта паучка.***
— Он не жмет? — спросил его Бродяга, оторвавшись от чертежа в мастерской, пока Майлз натягивал костюм, готовясь к переходу к себе, в свой Бруклин. В рабочей комнате с грушей, где когда-то был обвешан цепями паучок, было привычно темно и привычно некомфортно. Сколько бы он сюда не приходил, не мастерил со своим двойником, в памяти всё ещё ярко трезвонило их знакомство, и хищный взгляд дяди Аарона… бр-р. — Нет, он не такой тугой как кажется за счет матери… — И даже там? — он на мгновение кинул взгляд вниз, ниже пояса Паучка. Под маской не было видно всполыхнувших щек. С чего бы ему интересоваться? Майлз поспешил ретироваться через окно помещения, но не успел открыть его, как в спину прилетел ещё один издевательский вопрос. Тем не менее продолжения этой похабщины Майлз предпочел не слышать. До ушей донесся заливистый смех. Нет, этого он знать ну точно не хотел. От этой глупой пошлой шутки у него глаза полезли на лоб. Неужели они настолько одинаковые, насколько и разные? Майлз никогда не позволил бы себе шутить в таком ключе. Слышать от себя подобное — удивительно и странно. Нога соскользнула с отлива окна, и он еле нащупал точку опоры, прижавшись задницей к стеклу. Пора валить. Не оглядываясь, он пустился вниз, открывая портал в свое 1610.***
Тем временем хочется больше; утонуть и слиться воедино. Так, что бы на молекулярном уровне, так, что бы электроны обменялись друг другом. Так, что бы голова в конец отключилась, чтобы не думать-не думать-не думать, как это выглядит. Майлз трогает там, где хочет, там, где ему обычно нравится; везде, где при наблюдателях, нельзя. Температура тел поднялась точно на полградуса, и паучок чувствует, как об его бедро трется бугорок. В голове много мыслей, одна из которых повторяющая похабный вопрос его двойника, дурацкая и пошлая: а их длина, ну… тоже одинаковая? Майлз сквозь поцелуй стонет «Жарко» и пальчиками тянется под футболку Бродяги. Немного поборовшись с тугими косичками, Майлз скидывает футболку, и она вскоре тоже оказывается на полу. Две кисточки щекочат грудь. Его двойник — такой же как он — тем не менее совершенно на него не похож. Бродяга морщится и улыбается по-другому, похоже, но всё равно не то; и тембр голоса — он ниже, грубее, охрипше. Майлз чувствует, что мыслей в голове настолько много, что они путаются и не связываются между собой. Они целуются долго, настойчиво, мокро, так, что пару раз Майлз вскидывает голову наверх, разрывая поцелуй, и вдыхает побольше воздуха. Как же жарко. Руки Майлза спускают на кровать, прижимают предплечья сильными ладонями, трут пальцами по внутренней стороне, будто бы Майлз планирует вырваться (глупости же). — Всё окей? — спрашивает Бродяга, перекладывая одно запястье в другое, и прижимая руки Майлза над головой к подушке одной своей, а вторую ведет по горячему телу ниже и ниже. Майлз шумно дышит, подбирая слова так, чтобы его хотя бы поняли, но получается только скупое: — Я… ага. Он не замечает, как ладонь Майлза-42 заползает под шорты и трусы, чуть приспуская их, и обхватывая основание члена в кольцо; Майлз от этого дергается и давится слюной. Еп-твою-мать. Чужие руки ощущаются чертовски по-другому. Он медленно двигает одной рукой, большим пальцем давит на головку, растирает появившийся предэякулят, спускается вниз, сжимая сильнее, а второй держит запястья, из которых искры рвутся, как молнии с неба. — Майлз? — истомленность в голосе твердит, что тому сейчас тоже приятно. — А? — Дыши. — Ага. И живот Майлза впервые за полторы минуты поднимается. — Майлз, — зовет паучок, и, наконец, глубоко дышит. Кажется, Бродягу впервые называют по имени. Для него ощущается необычно, но он отрывается от лица напротив и снова кивает. — Распусти их, — томно просит парень, бросая взгляд на косички. — А ты успокоишь своё электричество? — спрашивает он, медленно убирая руки: из штанов и с запястий. Их разговоры — тихие, местами переходящие на шепот — отдают в ушах у Майлза эхом. Он прикладывает все усилия, чтобы успокоить в себе разряды электричества, чтобы Майлз-42 позволил распустить его косички. Бродяга кладет ладонь под поясницу, приспуская оставшуюся одежду с бельем. Внутри, кроме космического возбуждения, наваждение и предвкушение; он приподнимает бедра, чтобы стянуть шорты. Майлзу позволяют огладить лицо, виски, пройтись пальцами за ушами. Он снимает резинки и распускает волосы, слегка массажируя кожу голову. Сердце пропускает удар: Бродяга рычит и тут же жалобно стонет. — Тебе нравится? — Они… просто тугие. Его волосы волнистые от прически, и точно ниже плеч. Они всё-таки такие разные. — А тебе нравится? — Определенно да.***
Майлз со злости пнул валяющуюся банку и тут же пожалел; в ступне отдалось тупой болью. Банка с характерным шумом укатилась вглубь тени. Не герой он, ну-ну. Он остановился и посмотрел в небо. Оно так часто зашторено тучами, что, казалось, это просто заводская настройка этого Нью-Йорка. Тем не менее серые хмурые облака успокаивали больше бескрайнего голубого неба его Бруклина. Здесь отнюдь не было безопасно, преступность развивалась как грибок, в частности руки к этому приложили и Аарон с Бродягой. Хотя не такие они и преступники, если сравнивать с происходящим в городе. Так, хулиганство, мошенничество, ум, сила и проворность. В любом случае, Майлз пообещал не вмешиваться, пока это не привело к умышленным смертям. Насколько это лояльная идея, думать он не стал. Вдруг в ушах привычно запищало, сработало паучье чутье, и он рефлекторно отпрыгнул в сторону, закусив щеку до боли, чтобы отвлечься от ощущений в ноге, зацепился паутиной к фонарному столбу и повис на нем. Кажется, от боли нога затряслась, или он так напряг мышцы, что это стало похоже на локальную судорогу: в раненной конечности ненадолго вспыхнула адская боль; не такая сильная, как глюк, но, очевидно, не топ десять. Бродяга скептически изогнул бровь и усмехнулся: — Ссыкун. Майлз выдохнул и поспешил спуститься. Он проигнорировал высказывание двойника и поинтересовался, почему он здесь. Майлза снова оставили без ответа. — Зря ты сюда сунулся. Дебилов здесь даже больше, чем в нашем районе. — В Бэй Ридж? Ты шутишь, это один из самых безопасных районов Бруклина, — Майлз хромал и морщился, но всё ещё всячески пытался игнорировать проблему. — У тебя. Снова молчание. Обычно в такое время в Бэй Ридж (на Земле-1610) подпевали птицы, но сейчас из звуков было только дуновение слабого ветра и чуть дальше от них шум бутылок пьяниц. Майлз хромал впереди, а Бродяга сзади, почему-то не сравниваясь в скорости. Почему тот пошел за ним? В своих массивных роках он казался выше, но Майлз догадывался: под его костюмом — 5,8 футов в высоту и 160 фунтов в ширину. Они проходили такие знакомые дома, над которыми Майлз когда-то пролетал мимо, умело цепляясь за стены невысоких домишек. Бэй Ридж нравился Майлзу за его невычурность, как добрая половина Нью-Йорка. Они с Ганке частенько зависали там, особенно на Китайских Фестивалях, где они перепробовали столько острой еды, что, обычно, после них ничего не могли есть до следующего утра. Майлз грустно улыбнулся воспоминаниям: по Ганке он скучает так же, как и по родителям. Интересно, где в этой вселенной Ганке? Они знакомы? Вдруг в голову пришла идея, Паучок развернулся корпусом, продолжая шагать, и спросил: — У вас есть что-то вроде фестивалей? Ну, развлечение, еда… — Ты придурок? — раздраженно фыркнул Бродяга, — Само собой. Нью-Йорк без этого цирка — не Нью-Йорк.***
Майлз чувствует, как его потряхивает от нетерпения. Последние элементы одежды где-то на или около кровати. Тихий скулеж и шумные вздохи эхом прыгают от стен. Бродяга лезет куда-то под подушку, нависая над разгоряченным телом, достает оттуда тюбик. Их члены мимолетно касаются друг друга. Майлз охает, на выдохе тянет «Класс». Бродяга ругается, потому что смазки осталось немного. Он пристраевается между согнутых коленей и смотрит сверху вниз ещё где-то с минуту; наблюдает, как парень под ним послушно ждет, хотя его пальцы нетерпеливо сминают одеяло. Майлз ждет команды, потому что раньше ничем таким не занимался. У Бродяги спина в мурашках от этой мысли. — Может, к делу? — кокетливо предлагает Майлз-42, выдавливая смазку на пальцы. — А сейчас мы чем занимаемся? — почти шепчет паучок. В его полушепоте слышится дрожь. — Мы балуемся. Бродяга затем шепчет «Направляй меня», ведет руку между чужих бедер, оглаживает колечко мышц, и всё это время смотрит Майлзу прямо в глаза; тот тут же напрягается и сглатывает, когда чувствует первый палец в себе. Стыдливо отводит голову в сторону, но Бродяга приказывает, возвращая её в прежнее положение свободной рукой: — На меня. Смотри только на меня. Майлз сводит брови и сжимает губы ещё сильнее, скулит от новых ощущений; в действительности неприятных, когда в него входит второй палец, но смотрит. Смотрит только на него.***
Паучок влетел в открытое окно комнаты Майлза-42 почти так же быстро, как вылетел из своей вселенной. На него почти не обратили внимания. В комнате было тихо и пахло ягодами, и только звуки клавиш и приглушенные голоса в чужих наушниках нарушали идиллию. В комнате этого Майлза, в отличие от 1610 было практически идеально чисто, если не брать во внимание вейп и пластиковый стакан с тапиоковым чаем на столе, но, вероятно, он появился здесь совсем недавно, потому что не был пустым. Когда он попал сюда в самый первый раз, он и не заметил отсутствие плакатов и фигурок, по которым так фанател в своей вселенной. В этой — никто не знает про Человека-Паука. Может, это и к лучшему. С этой мыслью он снял маску и упал на привычно мягкую кровать. Его двойник сидел напротив к нему спиной и играл в кооператив. У Майлза-1610 редко появлялось время играть в компьютер. Чаще всего он жил в бардаке из своих хобби: мольберт, и рядом с ним с десяток неудачный, по мнению Майлза, набросков и идей; микшер, а рядом с ним синтезатор, наушники, пластинки; где-то на полу университетский проект. Ещё скетчбуки, корзина с бельем, которое нередко находилось на полу, очевидно, плакаты и фигурки. Впрочем, с переездом в общежитие, мало что изменилось. Однако у Майлза из сорок второй было всё в точности наоборот: скрупулезность и порядок. В каком месте они двойники? Ха-ха, что за шутки! — Я буду играть, — начал он вместо приветствия, спустил наушники на шею и оттолкнулся от ножки стула, одновременно хватая напиток. Бродяга был одет непривычно по-домашнему: в черную футболку и серые бриджи. Из-за открытости наряда Майлз мог наблюдать старые и новые шрамы да гематомы. Не то, что сам был чист, особенно из-за недавних событий, тем не менее некоторые из побоев были совсем свежие. — Это с фестиваля, — Майлз указал на стакан. — Ага, и? — Ничего, ничего, — он поднял руки, защищаясь. — Если я называю это цирком, не значит, что я не люблю клоунов. С афро. Он пожал плечами, возвращаясь к игре. — Да иди ты в жопу! — широко улыбнулся Майлз и провел по своим волосам. — У тебя такие же. Бродяга поднял брови, оставляя одно ухо свободным от накладных наушников. — Правда? Где? Майлз не ответил, только беззлобно закатил глаза. Прошло около полутора часов, и за всё это время были слышны только нажатия клавиш, редкие комментарии Бродяги и всего пару раз за окном возгласы подростков. В выходные шума обычно больше, и Майлз не знал, существует ли где-то Нью-Йорк, отрешённый от всего прочего мира. Парень отвлекся от просмотра на мысли: и правда, а вдруг где-то есть Нью-Йорк-призрак? Он займется этим вопросом; не зря же Хобби отдал ему браслет. — Ты всё время сидел тут? — отвлек его Бродяга, поворачиваясь на стуле корпусом к Майлзу и вальяжно расстянувшись на кресле. Он схватил со стола электронную сигарету, затянулся и выпустил пар изо рта. Майлз уже привык, что в его комнате пахнет ягодами. — Да, — пожал плечами паучок, — мне нравится наблюдать. — Типа, кайфуешь от лестплеев? — Ну, типа, да. Бродяга усмехнулся. Они же друг друга чувствуют. К чему ещё вопросы? — Да не ври. Погнали, — он сполз с кресла и мотнул головой на дверь, — покажу новую фичу.***
Майлз чувствует пустоту в себе, и что его здоровую ногу подхватывают и укладывают на теплое такое же голое, горячее бедро, а больную лишь слегка отодвигают в сторону, поэтому боль в ноге не беспокоит. Майлз глубоко дышит, стирая пот с лица, его терпение кончается, а узел в животе уже болезненно тянет. Он ерзает на кровати, пока Бродяга отвлекает его поцелуями, кончиком языка ласкает твердые соски. Конечно, всё это — отвлекающий моневр, и в следующую минуту Майлз почти вскрикивает. Его грубо затыкают ладонью, он чувствует зубы на шее. — Прости, — шепчтет Бродяга прямо в ухо, останавливаясь и убирая ладонь, но не полностью. Большой палец всё ещё на губах. — Всё хорошо, — щебечет Майлз, скорее себе, чем двойнику, — всё хорошо, хорошо… Перед тем, как войти глубже, Бродяга ждет пару минут. И когда чувствует аккуратное и нежное касание обеих ладоней на своих плечах и шепот — еле слышимый им из-за ощущения сердцебиения в ушах — «Продолжай», он делает, что ему велено. Он двигается медленно; в Майлзе тесно и горячо. Хочется быстрее и жестче, но нельзя. Тихие стоны, скулеж, шумные выдохи — это то, что сейчас ласкает слух. Паучок неумело подмахивает бедрами, хотя, конечно, со здоровой ногой это делать было бы проще. Спустя еще минут десять они заканчивают. Не одновременно, но близко к этому. У Майлза перед глазами плывет, всё тело подрагивает от наступившего оргазма, на живот разливается теплое семя. Бродяга тяжело дышит, сведя брови домиком, стараясь привести себя в норму как можно быстрее. Ещё через пять в комнату стучатся. Майлз мучительно выдавливает «Ой», потому что, вероятно, ему нужно найти в себе силы или свалить, или хотя бы приклеиться на потолок. Но тело с каждой секундой млеет всё больше, усталость берет свое. Бродяга быстро ведет рукой по бедру больной ноги, затем натягивает бриджи и футболку. — Укройся, — кидает он, перед тем, как щелкнуть замком и проскользнуть через мелкую щель. Дверь беззвучно закрывается, но перед этим он слышит мамин подозрительный голос «Там кто-то ещё, не так ли?», и Майлз готов со стыда провалиться под землю. Было круто, но… черт! Он зарывается в одеяло, которое пахнет совсем не так, как на Земле 1610, скрывая счастливую улыбку от себя самого. Это было так странно? Как они до этого дошли?.. с этой мыслью он засыпает.