Комары

Валера совсем не волновался, он ахуевал. Ахуевал, собирая сумку, пакуя вещи, одеваясь и доезжая на автобусе до речки вместе с группой. Он не раз был в походе, не неженка совсем, надо - так рыбы словит, есть сделает, огонь разведет. Только вот теперь он на педпрактике и выживать ему придётся с отрядом из двадцати ребят, в лагере, по самым честным пионерским правилам. Честным и пионерским Туркин вообще не был, но очень старался, даже застегнув рубашку на все пуговки и спрятав в джинсы несколько сигарет. Дети чирикали как стайки воробушков, солнце уже припекает закрытые белой рубашкой плечи, всего одну смену нужно позаниматься этой хуйней и можно обратно в Казань. Там уже на месте должен Володя встретить, он в лагере не первый год работает. Сначала так же ездил на практику, а потом позвали уже за деньги, больно хорошее впечатление произвёл, это Адидас умел. Он вообще был такой во всём хороший, во всём невероятный: и на гитаре играл, и пел, и истории рассказывал, и малышню построить мог, если надо. Ему все в рот заглядывали, и Валерка, пока никто не видит, тоже от него оторваться не мог. Вова выпускник уже, самому непонятно, как с ним заобщаться смог, но так, сука, приятно это всё внимание, помощи с конспектами, лабами, практикой, советы его эти все. И знакомый его, Никита из речного, тоже не первый год тут работает. Виделись, конечно, мельком, но очень Турбо тогда запомнились его кудряшки на башке. Мягкие такие. Пока Валера осматривался, пытался хотя б примерно запомнить лица своих подопечных, Суворов уже всех построил и отдыхал, подставив лицо под горячее июльское солнце. Турбо невольно залюбовался, облокотившись о бортик. Адидас был подтянутым, крепким, правильным таким, даже взрослым с этими его усами, с которых посмеивался Никита. — Че завис, красота? Валера чуть не подпрыгнул, когда на плечо легла горячая ладонь. В отличии от Суворова, Кащей был в одних закатанных до колена джинсах, весь мокрый, с замотанной на башку майкой. — Да я детей этоваю… Ну, чтоб запомнить. — И какие твои? — Ну… Не знаю… — на детей он даже не пытался смотреть, как только в поле зрения появился Адидас. Никита давно заметил, сам такими же огромными глазами смотрел на Вову в леркином возрасте, ухмылка растянулась по ебальнику, заставляя Валеру отводить взгляд. — Иди шугани-ка его, а то обгорит, — подталкивает плечом, будто парень сам не решится, а потом, щурясь, наблюдает, как Туркин и правда подходит, о чем-то говорит, облокачиваясь о бортик рядом. Солнце так блестит в валериных волосах, что невольно любоваться начинаешь, да и задница у него в этих джинсах просто ахуенная. Жарко так, наверно, лучше бы снял, а еще лучше бы вечером вместе голые поплавали. Никитины бы мысли, да в эту лохматую башку, но новенький вожатый пока явно и глупо увлечен своей смешной студенческой влюбленностью в старшеклассника молодца-комсомольца. Вечером того же дня Никита выцыганил у Капустина разрешение окупировать «Вергилий» на ночь ради знакомства с новенькими вожатыми с целью сплочения коллектива и морального сближения. Иван Палыч, докуривая, честно выслушал его тираду, подытожив: — Бухать собрались? — Собрались. — Ладно, хрен с тобой, только от причала не отплывайте. На палубе был организован так называемый фуршет, вовина гитара, несколько бутылок водки и стаканы, спертые из столовки. Как отчаянно баба Нюра гоняла Никиту каждый год за это, так же упорно он тащил с столовой все, что не приколочено: стаканы граненые, хлеб, масло, даже сраный кисель брикетами. Туркина между делом пригласили, и он еле сдержался, чтоб не скулить и не вилять хвостом как радостный щеночек, которого позвали гулять. Согласился, конечно, изображая перед Суворовым максимум расслабленного безразличия, на которое был способен. Никто особо не стеснялся, принесли кто что смог, чтоб закусывать было чем, Никита выебывался, намешивая водку с соком и красиво наливая в стаканы, а Вова пел, подыгрывая себе на гитаре. Новеньких было немного, все из педа, как Валерка, остальные в основном все знакомые. Кто-то уже сидел парочками, обнимаясь, воркуя как голуби на ушко, кто-то пил побольше, чтоб не стесняться старших, а кто-то просто покачивался, обхватив ладонью стакан, под мелодичный голос Суворова. По сравнению с кащеевыми прокуренными серенадами Вова пел правда очень легко и мягко, прикрывая глаза и даже нежно оглаживая пальцами струны. Туркин забыл одернуть себя, слишком долго разглядывая его руки. Почти физически тепло ощущались чужие ладони на собственной коже, также мягко проскальзывающие пальцами по бедру и выше. Щеки начинали гореть. Ещё сильнее парень покраснел, встретившись взглядом с Никитой, который ухмыляясь подмигнул ему, ещё утром заметив, как Турбо украдкой издалека пялится на Вову. С Никитой Суворов вечно препирался, но, вроде, по-дружески, по-доброму, чтоб колотить друг другу в плечо кулаком или локтем в бок, ругаясь, посылая друг друга, а потом поржать с собственных разбитых ебальников, и остаться при своём мнении. Вот Кащей гитару выхватывает из вовиных рук, начиная играть что- то своё, быстрее, ритмичнее, поёт громко так, а Вова с Валерой садится, наблюдая это показательное выступление. Тёплое плечо прижимается через рукав футболки, Вова дымом пахнет и речкой, неужели искупаться уже успел? Мысли наполнились прохладным ночным ветерком и нагретой за день водой, и совсем голым Вовой, по пояс в воде. Туркин слегка подвинулся, чуть шире разводя ноги и своим бедром прижался к вовиному. Он не отодвинулся. Мурашки пробежали по позвоночнику, приятное чужое тепло наполнило легкие хриплым кащеевым голосом, скручиваясь где-то внизу живота. Плечо прижалось к плечу и Володя, не глядя на него улыбнулся так привычно очаровательно и тепло, как домашний кот. В голове вместе с мыслями о речке и купанием голышом плескались воспоминания о их весне, о мае, пролетевшем вместе, втроем, будто за пару месяцев целую жизнь успел прожить, будто эти двое его как щеночка уличного себе подобрали, согрели, накормили своими случайными прикосновениями, дружескими объятиями, взглядами этими долгими, к которым Туркин никак не мог привыкнуть. Давно еще Турбо регулярно повадился ошиваться с парнями, еще с первых курсов, часто перепадало Валере их внимания с лихвой, то брали с собой в лес, то в хате посидеть, выпить, сходить прогуляться или на машине покататься. Первый раз водку он пробовал из никитиных рук. Пару раз даже на даче кащеевой был, что осталась от его бабки. И всегда Валере было странно приятно наблюдать за ними двумя со стороны, как фильм какой-то смотреть или в куклы играть. Как переглядываются, касаются друг друга, ругаются, дразнятся. Он всегда сидел как придурок, глядя то на одного, то на другого, жадно глазами впиваясь в каждую детальку, эмоцию. Вот идут чинить жигуль, откуда-то чуть не дотолканный Никитой и какими-то его корешами. Адидас что-то откручивает и по рукам на пол течет тормозуха, воняет едко в закрытом гараже, Кащей весь перепачканный, по затылку ему бьет грязной тряпкой: — Ну и хули ты туда руками своими корявыми лезешь, Володь? Не умеешь, так сиди смотри, не мельтеши тут. — Сам то дохера умеешь, машинист-механик высшего разряда? Резьбу кто сорвал только что? Я? — Никита закатывает глаза картинно, отворачиваясь и игнорируя нападки Суворова. В нем уже плескалась бутылка пива, настроения посраться не было, как и желания слишком долго возиться в пыльном гараже. Под капотом что-то воняет гарью, желтоватая жидкость капает, стекая вниз и Кащей с очень трудным лицом пытается что-то открутить, склоняясь в железные внутринности и локтем прижимая какую-то почти оторвавшуюся гофру. — Слыш, кататься хочешь, хоти и варежку свою прикрыть и подержать шланг вот тут мне. — О, прям при Валере? — Мухрыжиться будешь, я твой шланг прикручу щас сюда ключом, добазаришься, — от резкого поворота трубка все-таки отрывается, оставаясь в перепачканной ладони, — бляха. Видал, чо ты сделал? — трубку забирают из рук, только чтоб ей же ебнуть по заднице. Парни начинают бегать вокруг бедного жигуленка, пока Турбо почти падает с спущенной покрышки от смеха. — Нет, а чо ты угараешь-то? Чо ты угараешь? — Никита спотыкается об него, чуть не полетев носом в столик с инструментами, по пути утаскивая с собой и Вову так, что оба валятся кучей, — Лера, бля, тряпку в зубы, тормозуху вытри, пока сам на ней не наебнулся. Хохотушка ебаная. — Не-е-е, не, мне интересно, сколько времени нужно, чтоб вы смогли поменять и шланги и цилиндры у этого чуда автопрома. — Наберешь мелочь на свою голову, он потом еще издевается, — вырванным шлангом прилетает прямо в лоб, от чего Туркин еще сильнее начинает угарать, глядя на перепачканные рожи перед ним, Кащей скалится, укладываясь на валерины колени, в пузо пальцем тычет щекотно, — бессовестный ты. Весь вечер ведь провозятся, Вова с серьезным таблом полчаса только какие-то книжки листал, притягивая Никиту за майку, чтоб показать чо-то и услышать скептическое «не-е, это хуета какая-то, там таких деталей нет даже», Турбо бессмысленно колупался в развороченной железной ласточке, почесывая кудрявый затылок, чтоб потом бессмысленно развалиться на старом пыльном диване, притащенным с мусорки в гараж, а Кащей просто перекуры устраивал чаще, чем в руки брал инструмент. Выскакивал на уличную прохладу, скуривал медленно две сигареты подряд, рассматривая уже закатывающееся за тучи солнце, ежился в одной майке потный на ветру. Туркину нравилось курить с ним вместе, перехватывая руку за запястье, затягиваясь и выслушивая, что ему, мелкотне сраной, вообще-то никто курить не разрешал. Часам к одиннадцати Володя тоже сдался, выползая к ним на улицу и накидывая на никитины плечи кожанку. — Чо, может по пиву, за победу отечественного автопрома? — Хоть одна хорошая идея за сегодня, Суворов. С ними было на удивление легко, будто знаком всю жизнь. Турбо забывал смотреть на часы, зная, что тут тепло под никитиным боком, прижавшись между ними, слушая какую-то вовину историю с учебы про всяких долбоебов и про то, как Маратка сервиз дома расхерачил случайно. Здесь уютно и спокойно, а дома только пьяный батя, выстуженная раскрытым нараспашку окном комната одна единственная на всю семью, в которой он вынужден прятаться за занавеской на старой односпалке, надеясь, что вечер пройдет тихо. Он сбегал к ним, соглашаясь на любую херню, чинить кащеево авто, вовиной тетке помочь на даче сгоняться, на рынок вместе съездить купить овощей и мяса, напиздить больше, чем покупали, а потом убегать с напиханными по карманам помидорами, огурцами, сливами, по-дурацки растеряв по пути половину или раздавив прямо в футболке. Также по-дурацки они сейчас поют Мурку, крутясь и хватая друг друга под локти, пока Сема, вожатый третьего отряда, играет на гитаре, через раз попадая в ноты. Валера не замечает, как его поднимают с лавки, увлекая с собой, кружат, зажимают друг между другом, мотая его руками будто куклой в театре управляют. Становится жарко, смешно и пьяно, парни кривляются, изображают то балет, то вальс, то притопывают и покачиваются под шансон. Никита хрипло подпевает семиному сорванному голосу. Вова делает реверанс, протягивает Туркину руку и тот, посмеиваясь хватает его ладонь. Тут же закруживают, сжимают за талию, опрокидывают, как только Суворов его удержать умудрился. Щеки заливаются краской, пока Кащей вешается на несчастного Сему, брякая на его гитаре что-то медленное и танцевальное в тон под их кривляния. Голова приятно кружится, когда разгоряченные ладони хватают как хотят, разворачивая, глупый громкий смех сам вырывается изо рта от щекотки, заставляя скручиваться ужом, ударяясь лбом в вовину грудь. Никита в шутку шлепает по заднице, подбадривая схватить Адидаса за талию и не мяться как девка на первом медлячке, вокруг все танцуют, давая себе расслабиться последнюю ночь перед тем, как стать приличными образцовыми пионервожатыми. Будущее партии и страны сейчас проливало водку мимо стаканов, чокалось, смеялось на весь Буревестник, не обращая внимания на то, как у Туркина в голове всё плавится, горячим вздохом вырываясь, когда теплая ладонь скользит по талии. В голове так приятно пусто и легко, водка туманит взгляд, чуть размывая свет от фонарей и гирлянд по раскрасневшимся лицам. Перед глазами только вовина лисья улыбка под усами, на талии широкие никитины ладони. Вечер проходит и все потихоньку сваливают по корпусам, оставляя их одних. Тишину разрезает стрекот сверчков и писк комаров. Они только Кащея, сука, не кусают, остальных жрут нещадно. Холодает, по плечам бегают мурашки, Суворов лбом бодает, хлопает по плечу: — Давай, спать дуй, завтра в шесть поднимут готовить сцену. — Ща Кащею помогу прибраться и пойду, — Туркин собирал мусор в большой пакет и лениво возил ногой по полу тряпку, затирая липкие пролитые лужицы. — Да хер с ним, пусть сам возится, ему-то никуда подрываться утром не нужно, хоть до обеда дрыхни. — Э, ты рот-то прикрой, — по заднице прилетело ручкой от швабры, — меня Капустин регулярно в семь поднимает чистоту наводить, — Никита тоже уже был сонным и уставшим, но прибирать всё утром, помятым и опухшим, хотелось еще меньше. — Да всё, всё, капитан Врунгель, успокойся, собирай давай свои склянки, а то баба Нюра люлей выпишет, если стаканов недосчитается, — Володя легко треплет мокрые никитины кудряшки, зачесывая прилипшие ко лбу прядки, допивает чье-то дешевое вино на донышке стакана, надевая посуду на ручку швабры, — давай, доброй ночки, сочной дрочки. — Пиздуй уже, лодырь. Суворов посылает воздушные поцелуи и не очень прямой походкой уходит в сторону блоков. Проспиртованная тишина и тихий плеск воды убаюкивают так приятно, хоть прямо тут на нагретую палубу укладывайся и вырубайся до утра. Подметают, вытирают всё пролитое, собирают на поднос граненые стакашки, слегка споласкивая прямо в реке. Валера, конечно, сначала на это смотрит косо, но спорить с Кащеем о санитарных нормах уже невыносимо лень. На небе видно пару сиротливых звездочек, лагерь сияет всей оставленной на ночь иллюминацией, отражаясь на никитиной блестящей потом коже. Веки слипаются, мышцы приятно тянет усталость и Валера, кинув метелку в угол и сладко потянувшись направляется сполоснуться и завалиться проспать свои заслуженные три бодрящих часа. У причала Кащей ловит его за локоть, когда все уже разошлись по кроваткам, опасаясь быть застуканными кем-то из старших вожатых или Свистухой. Он не опасается, ему хоть всю ночь шарохайся, Капустину без разницы. Вот устроился, засранец. — Слыш, Турбо… А, ты целоваться-то умеешь? Целовался уже ведь? — Да, умею, конечно! Я ж не в пятом классе, Никит. — Хули ты там умеешь-то? — становится теснее и ближе. От Никиты немого жарко и дурацкая эта стопка водки бьет в голову, пахнет одеколоном и потом, ночным влажным воздухом и прелой травой у берега, — а как Володе нравится целовать точно ведь не знаешь… Не по-пионерски близко. Кащей не отпускает его руку, слегка сжимая. Смотрит совсем пьяно, будто в темноте глаза полностью черные под ресницами. Ему бы дать по лбу и свалить побыстрее, пока глупостей не наделали, а утром забыть всё-всё, о чем говорили, что видели и слышали, будто просто сон такой вот приснился. — А как ему нравится? — щербатая улыбка напротив растягивается на обгоревшей от водного блеска морде, руки обхватывают валерино лицо, поглаживая подушечками пальцев губы, чужой рот приклеивается сразу, без нежных и стыдливых школьных чмоков, к которым Туркин привык, зажимая однокурсниц на дискотеках в ДК. Непонятно сначала, куда деть руки, привычно уложить на талию или стыдливо прижать ладошки к чужой груди, по этому Турбо отпускает себя, обхватывая Никиту за шею, прижимая еще крепче к себе, еще ближе, проезжаясь по груди твердыми от холодного ночного воздуха сосками. Целуют его долго, глубоко, с нездоровым аппетитом, будто спелый персик ешь. Приходится сплестись коленями, прижаться бедрами, тереться носами, разрешая рукам изучать чужое крепкое тело. Никита нихуя себе не запрещает, гладит по спине, забирается под джинсы ладонями, рот его вылизывает, наполняя вкусом сигарет и водки с соком. Валера жмурится, забывая как правильно дышать, позволяя коленом раздвигать свои ноги, плавится под теплыми руками, прогибаясь, растекаясь по раскрасневшейся кащеевой груди. Нехотя отпуская Туркина, Никита целует в нос, еще секунду любуясь его мокрыми зацелованными губами: — Всё, спать пиздуй, комсомолец, пока комары не сожрали. Спокойной ночи. — Ага. Спокойной, — Валера неприлично долго тупит, пытаясь понять, че вообще случилось, заставляет себя отцепиться от кащеевых руки и запинаясь обо все пойти к корпусам. Никита как идиот смотрит вслед, думая, что бросить бы щас все и утянуть Леру с собой на берег, показать, что еще его девчонки с дискотеки с ним никогда в жизни не сделают и как может быть ахуенно с ним. Пугать с ходу не хотелось, Валерочка всегда вспыльчивым таким казался, всполошным, взрывным, сейчас ответил, а завтра в солнышко пропишет за покушение на его пионерскую честь. На руках осталось чужое тепло, будто каштановые завитки всё еще щекотали лицо, пока Туркин возбужденно сопел, выдыхая прямо в чужой рот. Кащей любил эти летние тисканья у речки, зажимания за корпусом, курение цыганочкой и пьяные поцелуи. Было в этом что-то особенное, дурманящее, как дешевая водка, будто связь с реальностью на время пропадала и жизнь превращалась в странный сон из одних ощущений. Терять связь с реальностью он любил, хватаясь за любую возможность. Такие летние романчики начинались в буревестнике, тут и заканчивались. Но Валеру хотелось к себе привязать, приковать цепями, спрятать от всех. Они его с Вовой как щеночка подобрали и вырос он такой красивой, верной и преданной псиной, что существование его под боком стало данностью, частью жизни, тому, к чему Кащей привык сильнее, чем дышать, есть, пить воду. Валера как его вода, солнечный свет, приятный, живительный и теперь такой горячий и послушный в руках. Все смены в Буревестнике для Кащея были как новые серии его личного сериальчика про ахуенного самого себя. С дурацким сюжетом, самой тупой завязкой и уебански прописанными персонажами. Секретики этого лагеря, которые он был вынужден узнавать с каждым годом все глубже, зарываясь в чужие тайны с головой, делали из жизни полнейший сюр. Когда казалось, что нихуя его уже повидавшего всякое удивить не сможет, Буревестник умудрялся выкинуть новый фокус. Плавали Никита с Иван Палычем по Ерейке уже третий год, все её пейзажи парень выучил наизусть. На воде ему было спокойнее, и он редко ночевал в Буревестнике как Капустин, чаще на пароходе и оставался. Валере казалось очень странным, что Кащей всегда ещё и отплывает слегка от причала, встаёт в паре метров от берега, так чтоб с мостика не долезть. И смысла ноль и мороки перед сном хоть обосрись. Ещё и утром обратно к берегу подплывать, иначе капитан будет пол дня мозги мочалить, мол недоследил, отнесло волнами, а если б в середину отнесло чтоб с тобой делать, дурень? Валера смеялся, наблюдая как Кащей утром возится с узлами, верёвками, заспанный, лохматый, опухший как китайский пчеловод, ходит босиком по палубе, ворчит. Туркин просто не знал тогда, что раньше речка называлась Архиерейка и вода в ней освящённая, вся, до капельки. И Никита этой водой тоже за смену весь пропитывался, и майка его, и волосы, и солёная от пота кожа, всё пахло тиной как эта речка. И не просто так он предпочитал купаться прям там, на берегу, а не в лагерь бегать, в приличные душевые с горячей водой. Пиявцы всё освященное не переносят. Никита это всё ещё в первый год прочухал, когда Капустин ему всякую чушь рассказывал, пока тот палубу драил. А когда от Вовы про пиявцев узнал и увидел, что с этими кровососами в воде бывает, стал так проверять ребят, кто приглянулся. Не хотелось, знаете ли, чтоб приятная ночка в чьих-то горячих объятиях превратилась в внеплановое донорство своей крови. — Андрей, ну, блять, Андрюха, дуй сюда, — уже обед прошел, жара страшная, Никита в джинсах одних закатанных у причала стоит, курит лениво, — подмогнешь немного, м? Чо-то вот спину так схватило утром, до сих под болит, а палуба не чищена, поможешь? А то Капустин таких люлей отвесит… Меньше всего Андрюхе хотелось в плюс тридцать корячится, намывая палубу, но Кащей еще с начала смены подметил, как тот каждый раз соглашался по его поручениям сбегать, у Вергилия ошивался, что-то там про учагу его расспрашивал, про корабли, хотя видно же, нихера не понимал. Каждый день почти тут терся, значит точно согласится. — Ну… Ладно, давай. Помыть всё Никита его реально заставляет, не самому же потом возиться, в конце концов. А потом, когда после всей этой возни, прощупывания почвы, разговоров, смеха, они сидели вдвоём, свесив ноги за борт, воду рассматривали, Кащей ощущал бедром чужое бедро, тепло прижатое к нему, рассматривал сгоревшие ключицы и нос, накрывал своей ладонью чужую ладонь, можно было провернуть уже отработанную схему. Да, пару раз после такого его послали нахуй сразу же, но это того стоило, безопасность, так сказать, превыше всего. Кащей делал глоток из бутылки с мутной водой и губами прижимался к мягким, нерешительно приоткрытым губам. — Кха, это что? — парень смешно закашливается, почти отталкивая от себя, сжимает руки на никитиных сгоревших плечах. — Морское крещение, мелочь, — смеётся, глядя как Андрей губы вытирает от святой воды, отплевывается и фыркает, когда опять целуют, чмокая сначала сквозь смех, а потом затягивая в долгий протяжный поцелуй, забираясь в тёплый рот, вылизывая зубы и нëбо, — ну, не фукай, хоть нормально целоваться научишься… В школе девок удивлять будешь… Повезло, почти всегда везло. Хотя был один случай, когда девчонка от святой воды аж взвыла, чуть ли не дымилась в руках, боясь сомкнуть окровавленные и сожженные губы. После местной дискотеки почти в полночь уже пошли звезды смотреть, романтика, бутылка водки, вся хуйня. Людка тогда отпрыгнула от него как от огня, красивая была, с ума сойти можно, волосы темно-русые, кожа такая медовая, губищи мягкие и пухлые, ну чисто его типаж. Со всего маху в рожу кащееву зарядила, закрывая лицо, залитое слезами и святой водой из его рта. Наградила на целую неделю распухшим синяком на скуле несостоявшегося любовника за такие игрушки в охотника за вампирами. Он и сам пересрался мама не горюй, а Вова поржал только, когда историю эту слушал ночью за корпусом, передавая сигаретку из рук в руки. Впервые так получилось и резкий вкус крови во рту, как веслом по затылку, надолго запомнился. Больше ни разу за смену и не пересеклись с ней. Вода эта буквально как кислота для этих тварей, больно, жестоко, зато никто тебя не выпьет как сраный пакетик сока. Пусть радуются, что он еще никому из них вот так с святой водичкой за щекой минет не оформил, там пластырь не налепишь. Кащея всегда смешило, как люди реагируют на такой экспириенс. Тем летом на первой смене был у них тоже новенький вожатый его возраста, Ромыч. Звали Коликом и всегда забывалось спросить почему. С ходу заобщались более чем приятно, оставаясь до последнего вместе покурить, затягиваясь с чужих рук, Ромка показывал, как курить по-цыгански, выдыхая горький дым в его рот, почти прижимаясь губами. Так вечером, привычно раскуривая на двоих, Никита предложил сходить на берег поплавать, пока вода еще не растеряла тепло, впитанное за день. До купания не дошло, когда майки были сняты и выброшены на песок, а руки начинали гулять по горячей потной коже. Кащей привычно набирает в рот воды из бутылки, пока Рома вышагивает из своих джинс, обнимает за шею и целует, сразу проникая в чужой рот: — Это что?! Ты чо, из реки воду пил?! — глаза округляются и Колик чуть ли не обнюхивает его, хватая за подбородок, — Никита, ты сдурел? Там глисты! — Да ладно, ну до столовки не добежал, пить хотелось жесть, — Кащей вытирает рот, посмеиваясь, обхватывает ладонями загорелое лицо, целуя в щеки уворачивающегося парня, прижимая спиной к дереву, пока тот цепляется за его локти, отдергивая от себя. — Туда утки срут. — Да какие утки там, ты где их видел? Они сейчас с нами в одной комнате? Колик вздыхает, закатывая глаза, оглаживает от предплечий вверх, пальцы запускает в темные кудри, устраивает ладони на затылке, думая, какой же сука Кащей долбоебище. Прикол сего сакрального действия был ему в корне не понятен, но расспрашивать щас не хотелось. Да и насрать так-то было на никитины заебы, мало ли, что там в башку взбредет, когда парень весь день на солнышке по воде шарашится. Чужой твердый член упирался в бедро, внизу живота горячо тянет, заставляя потираться о подставленное между ног колено: — Нет, я лично сюда детей купаться вожу… Ты там с утра ноги мыл! — Да расслабься, тут вода местная чистейшая, я бы сказал святая, — для убедительности, сжимает руками крепкую грудь, сосок щипает даже болезненно, сцеловывая недовольное мычание с губ. Тем летом с Ромой было легко, смешно, глупо, пока тот в один день не вышел в повязанном аккуратно красном галстуке, рубашке белой форменной. Кащея как к полу пригвоздило. От веселой разъебайки не осталось даже блеска в глазах, ставших пустыми, прохладными, презрительными какими-то. Все они пиявцы, когда только обращались, переодевались в форму эту дурацкую, обожали всё советское, видимо потому, что красное, как кровь. Пару дней гасился на пароходе, а Ромчик всё приходил, да приглашения войти не получал. Слишком много Никита узнал за три лета, больше, чем хотел. И увидел больше, чем хотел увидеть. Лагерные сияющие желтым фонари не давали Буревестнику погрузиться в ночную темноту, собирая вокруг себя комаров и мошек. Никиту никогда почти вся эта мелкотня не кусала, невкусный он, получается. А вот Валера слишком уж аппетитный, его жрут только так. Мысли стали тяжелыми, до боли набиваясь в череп. Тревога неприятно скрутила живот, страх за Лерку совершенно оправданный. Будто выпьют его всего до капельки, стоит только отпустить из рук, а то и хуже, сделают таким как они кровопийцей. Сон уже не шел и Кащей закурил, устраиваясь на берегу, одним глотком допивая содержимое последней бутылки, болтающейся в холодной воде, чтоб не нагрелась. Туркин тоже никак уснуть не мог. На губах всё ещё чужой вкус, Валера курит вторую, прижавшись спиной к нагретой шершавой коре высокой сосенки за корпусом, пальцы бессмысленно проходятся по губам, поглаживая, будто проверяя, всё ли нормально, ничего ли не изменилось. Мысли сумбурно вспыхивают, сменяя одна другую. Как им себя вести завтра? Сделал ли это Никита по тому, что перебрал? Целовал ли так же других? Целовал ли так на самом деле Адидаса? Мозг отчетливо рисует перед глазами двоих парней, прижатых друг к другу, усы вовины, царапающие выбритое никитино лицо, пальцы тонкие на кудрявом затылке и склеенные между собой рты с искусанными красными губами. В кащеевом рту стал чудиться вовин вкус, его кожа на кончиках чужих пальцев. Подумалось, будто через обветренные губы Никиты Турбо так же влажно и тягуче поцеловал Суворова, притираясь о его коленку, хватая за бока и затылок. Стало жарко и тесно в своем же теле. Ощущение теплого бедра между ног, твердого члена, прижатого к своему собственному, усиливалось видом широких ладоней на подтянутой заднице и безумной щербатой улыбки прямо в поцелуй, когда мозг никак не хотел останавливать полет валериной фантазии. Туркин сполз на землю, обхватывая колени и пряча покрасневшее лицо. Холодный воздух немного отрезвлял, но ночь обещала самые интересные сны с отчетливым вкусом вовиных губ на никитином языке, будто целовался он с Адидасом, но через горячий рот Кащея.