Что значит это чувство — любовь?

      Была весна. Обычная такая, прохладная весна… Только снег всё никак не хотел уходить, хотя солнце уже во всю светило и грело собой людей, копошащихся в своих маленьких квартирках и обсуждающих с близкими свои ничтожно маленькие проблемы. Тогда и я роптала на свою судьбу, даже не подозревая о том, что моя жизнь для многих — сладчайший мёд. Но всё познаётся, как известно, в сравненье.       Я гуляла с Lololowk’ой. Я любила часто гулять с Lololowk’ой. Думаю, и сейчас бы погуляла… Мы шли по парку. На деревьях ещё не было почек, морозы всё никак не хотели проходить. Часто была гололедица. Помню, держалась за Lololowk’у, боясь упасть. Я очень боялась упасть. Причём боялась не столько боли, сколько травм. Однажды в детстве сломала ногу… Никому не пожелаю сломать ногу. Но он меня держал. Мог свалиться вместе со мной и больно удариться, но держал. А, когда ботинки скользили, смеялся да приговаривал: «Зима-то не хочет уходить, ты посмотри!»       Мне кажется, он очень хотел, чтобы я поехала с ними в поход. Первые деньки весны — первый поход, так уж у него с друзьями было принято. Да, конечно, им хорошо и одним, но они уже ездили осенью в лес и зимой в горы в одной компании. Никого нового не приглашали только потому, что им не хотелось искать друзей среди незнакомцев. Им сполна хватало и друг друга.       Но это было ещё до наших отношений. Всё же в самом начале все хотят как можно больше времени уделять своей половинке. Вот он и звал. Не настойчиво. Так, будто вскользь упомянул о поездке. Видно, стеснялся меня утруждать. Он сказал тогда:       —Мы с друзьями через пару дней выезжаем к Ривервиллю, там пробудем пару дней. Палатку разобьём. Не хочешь с нами, кстати? Абилку с Лисой оставим у родителей Чеда, думаю, Карамельку они тоже согласятся взять.       Он говорил это так, будто уже всё решено, настолько он хотел, чтобы я согласилась. Видимо, оттого я и решила не ехать: как обычно говорят мужчины, «баба всегда поступит по-своему, даже если лучше будет поступить по-другому». Похоже, правда.       Впрочем, ведь, на самом деле, мужчины тоже так делают, просто менее эмоционально, потому и не так броско. Встречала я одного такого. Потеряет все свои деньги, но поступит по-своему. Думала, что глупо вот так вот, просто из эгоистичности, легко терять что-то, лишь бы поступить по-своему. А, выходят, я такая же…       Я отказалась. Сказала, что не очень хорошо себя чувствую и хочу побыть дома. Оправдала себя тем, что им в чисто мужской компании будет лучше. Он, хоть и пытался это скрыть, выглядел так, будто очень сильно расстроился. У него всегда всё написано на лице. Он ответил что-то вроде: «Я не настаиваю. Так, просто предложил», — не вспомню точно.       Тогда казалось, что он похолодел. Будто стена выросла между нами. Но сейчас, оглядываясь назад, я могу с точностью сказать, что это неправда. Общение осталось прежним, между нами не образовалось никакой стены, но было ясно, что ему тяжело дастся разлука со мной даже на такой незначительный срок и он не получит того удовольствия от поездки, которое хотелось бы получить. И от этого мне было очень тяжело на душе.       Мне было его жаль, но отступать было уже поздно. Я думала тогда: «Ещё будет чувствовать себя виноватым за то, что больную девушку заставил поехать с собой». Надо было ехать. Наплевать на всё и ехать. Думала даже, что он снова предложит, и я соглашусь тогда, но он больше не спрашивал. Для него всегда так: «нет значит нет».       Сообщили мне всё к часу дня через звонок. Звонил Чед. Знаю я этого парня, хороший. Добрый такой. Но, правда, чертовски наивный. Как и… Выехали они рано, в пять утра. Было ещё темно и холодно. Брэндон захотел покрасоваться, разогнал машину до шестидесяти километров, но не смог вписаться в поворот из-за гололедицы. Съехали в кювет, а там дерево. Страшное дело, сам невредим остался. Чед отделался лёгким испугом, так, пару ушибов да перелом указательного пальца. Он сидел за Брэндоном       А вот у Карла с Диланом всё обстояло несколько хуже. Они ехали в правой половине, которой машина в дерево и врезалось. Живы, слава Богу. У обоих сотрясение и переломы. Дилан был в сознании, когда их везли в больницу. Ворчал, что работать не сможет из-за перелома руки. Карл же был без сознания. Перелом малой и большой берцовых костей на правой ноге; сломаны несколько рёбер; пневмоторакс правого лёгкого. В тяжёлом состоянии доставлен в реанимацию.       А Lololowka ехал в кузове. Там, конечно, ремни безопасности не предусмотрены, вот он и вылетел, как пробка из бутылки шампанского. Врезался прямо в дерево. Пневмоторакс. Чудом выжил, говорили врачи. Скорая едва успела. А если бы Чед с Брэндоном потеряли сознание… Сотрясение, открытый перелом большой берцовой и локтевой костей. Рёбра в труху, сломан позвоночник.       Помню, как примчалась в больницу. «Сейчас ещё идёт операция, как закончится, вам сразу расскажут, как он» — с глубоким сочувствием говорили врачи. Ждала, пока кончится операция. Весь день ждала. Потом оказалось, что нужна ещё одна, что у него всё очень плохо. Опять ждала. Теряла сознание, но ждала. В конце концов состояние стабилизировалось, и я позволила себе выдохнуть.       Всю ночь просидела, не зная, что делать, как помочь, могла ли я вообще чем-то помочь. Плакала. Медсёстры меня успокаивали, пророчили, что всё худшее позади. Максимум — инвалид. Как просто им даются эти слова…       Я хотела к нему, но меня не пускали. Говорили, что я — не аварийный контакт и не член семьи. Вот, если бы расписались в ЗАГСе, пустили бы. Они говорили, что пустили бы.       Тогда я и наловчилась взламывать замки, (попросила Альберта научить меня), потому смогла пробраться к нему. Он лежал без сознания. Я просто сидела и смотрела на это измученное тело любимого человека, не обращая внимания на лежащих в этой же палате и испуганно глазеющих на меня больных. Сбегала только под утро, когда у него должна была быть очередная операция. От медсестёр, ставящих капельницы, пряталась.       Выезжая в университет, я думала о нём. Возвращаясь в общежитие, я думала о нём. Думала даже, когда ночами сидела у его койки. Думала, что, если бы я поехала с ними в тот злосчастный день, хотя бы разделила бы его судьбу. Думала и корила себя за то, что не поехала. Ведь так — что? Он лежит больной, травмированный, а я хожу здоровая, радуюсь прелестям жизни. Он лежит без сознания там, совсем один, а я работаю здесь, с подругами и Карамелькой. Дилана давно выписали, Карл тоже со дня на день должен пойти на поправку, а он всё лежал без сознания.       Однажды меня поймали за тем, что я проникаю в его палату. Это были врачи, не медсёстры. Оказалось, они — куда человечнее… Сначала отговаривали меня. Говорили:       —Тебя же посадят за проникновение! Одумайся, пока не поздно! Он поправится, пойдёт искать тебя, а ты — в тюрьме!       А я кричу им, как умалишённая: «Я его люблю! Я его люблю!» Бегала за ними собачкой, упрашивала, чтобы разрешили ходить, пустили к нему. Я видела, что они сами не в восторге от того, что к больному не пускают его, возможно, единственного родного человека.       В конце концов они махнули рукой:       —Бог с тобой! Ходи.       Я и ходила. Проходила мимо вредной, копящей злость от моих визитов в больницу администраторши и, делая вид, что иду в сторону буфета, шла к лестнице и галопом бежала к его палате, когда меня никто не видел. Сидела около его койки до тех пор, пока не посинели колени.       Остальные в палате уже привыкли ко мне и лишь бросали на меня чуть сочувственные взгляды. Их родные по выходным приходили к ним. Обменивались словами в роде: «Ты как? Выздоравливаешь? Ну, целую, будь-будь!»       Через несколько дней он очнулся. Врачи победили. Он победил. Он не мог сам двигаться, сам есть. Его кормили через трубочку. Теперь упрашивала врачей разрешить мне всё делать ему самой. Медсёстры прознали, что я хожу к нему, но отчего-то молчали. Может, и среди них есть настоящие люди.       Кормила я его каким-то пюре с ложечки. Сначала он говорил: «Брось ты это дело! У тебя работа и универ, а я тут справлюсь сам. Худшее позади». Он врал. Я видела в его глазах, как он хотел, чтобы я побыла рядом подольше. Как ему легче от того, что кто-то разделяет его страдания.       Женщина, которая оперировала его, сказала, что, скорее всего, ходить не будет. Но я не верила ей. Я каждый день и каждую ночь дежурила рядом с ним, кормила его с ложечки, заботилась и приговаривала: «Вот месяцок отдохнёшь да пойдёшь в общежитие обновлённым человеком». Видела его выздоровление.       Потом услышала, как говорят врачи, что надежда на полное выздоровление крепнет с каждым днём. Многие их упрекали в излишней вере в человеческий организм, но таких людей с каждым разговором становилось всё меньше. Та самая женщина как-то подошла ко мне и сказала:       —Продолжайте к нему ходить. Без вас ему очень плохо, он отказывается есть. Говорит, не хочет. — И, уходя, добавляла, — и всё-таки с вами он пойдёт, вот увидите! Пойдёт!       Всё происходило постепенно. Он научился шевелить пальцами, а потом стал полноценно двигать ногами. Это была большая победа не только для него, но и для меня. «Вот, видишь, а ты мне не верил!» — с больше шуточным упрёком говорила я тогда. Я помогала ему делать упражнения, которые посоветовал врач.       Остальные в палате называли его Маресьевым. Потом говорили, что, если ему отрезать ноги, он будет смотреться лучше, правильнее, чем смотрится сейчас. Все в палате заливались смехом. И он смеялся. Наверное, больше из приличия, чем по-настоящему.       А я не хотела смеяться. Мне было совсем несмешно. Может, это неправильно, может, я плохой человек, но я презирала, ненавидела тех людей за то, что они делали. Lololowka не видел или не хотел видеть другой их стороны, он думал, что они искренне желали ему добра; пусть их шутки и были странными, но они хотели его поддержать, приободрить. Он верил, что они не хотели ему зла.       Но я всё видела. И увиденное мне не понравилось.       В глазах каждого из них читались ненависть и зависть. Каждый из них лежал тут по пустяковой болезни, но всё никак не выздоравливал. А он приехал с переломанным позвоночником и уже через несколько месяцев выйдет из больницы на своих ногах, а не выедет на коляске. Их родные приезжают обмолвиться парой слов и как можно быстрее уехать на неделю, не желая видеть больных. А его девушка приходит каждый день и каждую ночь, не желая расставаться ни на секунду.       Он пошёл. Неумело, медленно, пошатываясь и опираясь на костыли, но пошёл. Сам. Врачи недоумевали, как он так быстро справился. Для всех, кроме меня, такой прогресс был загадкой. Позвольте же назвать причину: я его любила. Любила искренне и предано. Я и сейчас его люблю. И моя любовь передалась к нему в те минуты, когда я держала его за руку, когда кормила его с ложечки и когда поддерживала при первых сделанных им шагах. Любовь, воистину, — лучшее лекарство.       Моя история закончилась хорошо. Два дня назад мы поженились. Я понимаю, люди не хотят читать и слушать о травмах, о смертях… О страшном… Я рассказала вам о любви. Как я любила и люблю.