불개

Минги помнит детское, искреннее непонимание, что наполняло его живой и шустрый разум каждый раз, когда взрослые в его общине обходили его стороной, когда дети отказывались с ним играть, когда мама не позволяла ему выходить из их скромной лачуги, развалины которой рукастые, сильные мужчины общины отказывались помогать восстанавливать, сколько бы и без того с трудом заработанных монет не предлагала бедная вдова. Он помнит его пик — соседский мальчишка, Чонхо, всегда насупленный и сердитый и которого опасается, хоть и в меньшей степени, вся детская братия общины, удосужился объяснить, почему никому с Минги нельзя общаться. Чонхо же, кажется, ничего не боится. — В тебе живёт волк, Минги-щи, и старейшина Кан видел в вещем сне, как в день зимнего солнцестояния ты проглотишь Луну. Говорит, владыка нижнего царства хочет забрать себе Солнце и Луну, и что он послал тебя на землю специально для этого. Минги раскрывает глаза и смотрит на мальчика в искреннем недоумении. Зажмурившись, он открывает рот, на пробу как можно шире, и всхлипывает, массируя челюсть, когда боль оставляет мышцы и уголки губ нежными и ноющими. — Но как я съем их, они же такие большие! В мой рот даже не влазит пянсэ моей мамы! — возмущается Минги, и это вызывает на каменном лице вечно бурчащего соседского мальчика тень изумлённой улыбки. Его строгое не по годам лицо расслабляется. — В мой тоже. Но папа говорит, что я обязательно смогу, когда вырасту. С тобой, наверное, будет так же. Минги помнит одиночество. Помнит, как мать каждый раз уходила всё дальше в поисках людей, что не будут знать о пророчестве и не будут чураться дать ей работу или купить её товар, и возвращалась всё реже и позже, с мозолями на ногах и цыпками на руках от укусов морозного ветра. Помнит рост своего обычного, человеческого, вовсе не волчьего тела, помнит как кости болели, как было нечего есть, как он смог, в конце концов, до смерти голодный и отчаянный, целиком пропихнуть между потрескавшихся от жажды губ круглую паровую булочку пянсэ, что ему принес подросший, но не настолько, насколько подрос Минги, Чонхо. Минги помнит, как Чонхо пришлось стать ему всем, чем отказывались быть все остальные люди. Родителем, учителем, другом, любовником. — Почему? — спрашивает однажды Минги, когда они вдвоем лежат на полуразвалившемся чердаке и смотрят на полную луну, которую, судя по всему, Минги придется поглотить. Чонхо пробирается к нему каждую ночь, несмотря на предостережения отца и матери и всей общины, приносит еду, обнимает, скованно и своим, замкнутым и осторожным способом. Почти не говорит, больше раздает указания, заботясь строго и без лишней нежности, но Минги достаточно. — Мне всё равно, что говорят. Можешь хоть меня целиком проглотить. Я вижу лишь то, что ты есть сейчас, и это не волк, а Минги. Минги помнит, как глубоко и широко распирало его рот горячее тело Чонхо. В те моменты он наивно полагал, что его тело и дух слишком полны любви к соседскому мальчишке, чтобы покуситься на священные небесные светила. Он помнит как нить между ними превратилась в цепь. Как перед днём зимнего солнцестояния Чонхо, строгий и уверенный и как всегда надёжный, ругался со старейшинами, ввалившимися в лачугу, в которую мать Минги не вернулась несколько месяцев назад. — Мальчишку нужно остановить, пока не случилось страшное, — рычал один из старейшин, пока Минги прятался на чердаке. — Ты понимаешь, что нужно делать, почему медлишь? Не подведи меня, сын. — Потому что у меня всё под контролем, отец! — в ответ рычал Чонхо. — Он доверяет мне. Я обещаю, ночью ничего не случится. За ним приходят несколько раз в тот вечер. Чонхо отправляет домой каждого, кого добровольно, кого с тяжёлыми синяками на лицах. Минги сходит с ума всё больше от каждой угрозы оказаться убитым, каждый раз всё более и более жестокой и кровавой, и к полуночи у Чонхо кончается терпение. Он тянет его в лес, закутав в тяжёлые одеяла, дрожащего и напуганного. Полная луна светит ярко с красным отливом и Минги боится поднимать глаза. Если бы он смотрел на Луну, он бы, возможно, не разбил себе сердце. В одеждах Чонхо, освещенных теплым сиянием, мерцает фамильный кинжал, и Минги останавливается, полными страха глазами буравя смертельную вещицу. — Что это, Чонхо, — робко спрашивает Минги, и Чонхо тяжело вздыхает. — Я боялся, что просто кулаки в эту ночь их не остановят, — отмахивается Чонхо, и тянет Минги за руку, но тот не сдвигается с места, оцепеневший от впервые таких тяжёлых и осязаемых паники и злости. Эмоции, одолевшие его занемевший от многих лет отвержения разум, открывают ему громкие слова общины, что он так долго пытался игнорировать — боль нарастает так же, как нарастали спрятанные за ними угрозы и жестокий человеческий страх. "Не обращай на него внимания, милая. Чем меньше он будет есть, тем меньше у него будет сил погубить нас всех." "Не общайся с ним. Если ты его обидишь хоть чем-нибудь, нашей семье несдобровать." "Он не просто мальчик. Он — страшный зверь, посланный владыкой нижнего мира. Никогда не смотри на него как на простого мальчика." "Хвасон снова приходила просить работу. Когда она наконец поймет, что ей нигде не будут рады? Она принесла в этот мир зверя, отца у мальчишки никогда не было, кто знает, может быть он был зачат самим владыкой." "Почему старейшины до сих пор не позаботились о мальчишке? Запереть в клетке и делов-то." "Из клеток выбираются. Мальчишку нужно было утопить, как котёнка, пока не подрос." "Топить уже поздно, зверь умеет плавать. Ему нужно выпустить кровь. Разбросать его так, чтобы никогда не собрался обратно." "Видали, с ним якшается сын старейшины? Как Сухёль может спокойно позволять своему сыну находиться рядом со зверем?" "Ты понимаешь, что нужно делать, почему медлишь?" "Не подведи меня, сын." Горячие слезы скапливаются в уголках глаз. Чонхо смотрит на него настороженно. — Не ври мне, Чонхо, — просит Минги. — Твой отец хочет, чтобы ты убил меня этим кинжалом. Чонхо снова вздыхает. Подходит ближе, опускает руки на возвышающиеся плечи, заглядывает в глаза и хмурит брови, найдя в них столько отпущенных на волю эмоций. — И с каких пор меня должно волновать, чего хочет мой отец? — шепчет Чонхо, крепко впиваясь в укрытые шерстяной тканью плечи. Минги плачет, потому что очень хочет верить строгим, надёжным глазам. "У меня всё под контролем, отец. Он доверяет мне." — С тех пор, как ты взял кинжал с собой! — выплевывает Минги, стараясь увернуться, убрать с себя любимый взгляд и тяжёлую хватку. — С тех пор, как ты боишься меня так же, как и все остальные. С тех пор как все покинули меня, и оказывается, что ты только ждёшь удобного момента, чтобы сделать тоже самое! Минги дрожит, отшатываясь к ближайшему дереву. — Нет! — кричит Чонхо, но Минги не слушает. Все его тело горит внезапным осознанием, что он всегда был голоден, и что ему никогда не давали любви, даже когда казалось, будто он нашел свой колодец. — Я не оставлю тебя, Минги. Я не боюсь тебя, я боюсь за тебя. Можно ли меня винить? Ты несёшь бред. Не сходи с ума, только не сейчас. — Как? — хриплый низкий голос отправляет в полет умиротворённых птиц на верхушках деревьев. — Как не сходить с ума, в ночь, когда я должен поглотить Луну? Когда единственный человек, которого я люблю и которому доверяю, оказывается, всё это время должен был, не меньше моего, убить меня? — Посмотри на меня! — приказывает Чонхо, отправляя в полет следующую стайку ворон. Минги смаргивает слёзы и слушается. В руках Чонхо кинжал, но прежде, чем Минги успевает испугаться, оружие летит в дальнее дерево, а руки Чонхо, тяжело дышащего и смотрящего с отчаянием, поднимаются в воздух, демонстративно пустые. — Я не боюсь тебя, и я не собираюсь тебя убивать. Я верю, что ты можешь поглотить Луну, я верю, что ты можешь причинить мне боль, если злоба окружающих и моя глупость и скрытность тебе позволят. Я думал, у меня получится утаить от тебя отцовское предназначения для меня, потому что я считаю его глупостью и никогда не думал, что это будет иметь какое-либо значение. Минги опускается на землю, крупно вздрагивая. Он не знает, во что верить. Луна над ним зазывающе возвышается, отражаясь в полных влаги глазах Чонхо, и Минги захлёбывается вдохами, стараясь прийти в себя. — Я не знаю, что делать, Чонхо. Я так зол. Я так голоден. Мама не вернулась. Должно быть, замёрзла где-то в дороге. Они виноваты в её смерти, я виноват… — всхлипывает Минги и его плечи опадают вместе с головой. — Я хочу верить, что ты правда со мной. Но я боюсь, что всё снова закончится плохо. Всё всегда заканчивается плохо. Разве не глупо надеяться, что в это раз всё будет хорошо? Что я действительно не проглочу Луну? Возможно, будет не так больно, если они все окажутся правы. Его тело приподнимается в сильных руках, опускается на тёплые колени вместо промерзлой земли. Его лицо Чонхо прячет в свою шею. — Я помогу тебе переждать, Минги. Все, что тебе нужно сейчас делать, это ждать. Чтобы увидеть, что я никуда не денусь. Чтобы увидеть, что тебе незачем глотать Луну. Чтобы увидеть их лица, когда полнолуние закончится и мы с тобой выйдем из этого леса. — Как? Холодные, мокрые губы Чонхо приземляются на его лоб, его замёрзшие дрожащие пальцы приподнимают искаженное болью и страхом лицо. Чонхо целует его губы, влажно и горячо, запуская в оцепеневшую грудь тепло и любовь, и Минги голодно отвечает. — Я объясню тебе, как работают пророчества, Минги, — слегка оторвавшись, но всё ещё вдыхая горячий воздух в открытый рот Минги, шепчет Чонхо. — Люди боятся. И в страхе делают то, что их губит. Монстрами и зверьми не рождаются, мой Минги, ими становятся. Если бы я им поверил, если бы я взял кинжал, чтобы убить тебя, если бы они заперли тебя в клетке, Владыка бы пришел к тебе, ухватившись за желание отомстить. Он бы сделал из тебя Зверя, потому что ты был бы идеальным сосудом для него, но… — Чонхо прижимает его к себе сильнее. — Я пообещал, что не позволю им. Я могу предложить тебе больше, чем Владыка. Я могу пообещать тебе, что все закончится сегодня. И что я всегда буду рядом. И тебе не нужно приносить мне Луну или Солнце. Всё, что тебе нужно, это дождаться со мной рассвета. Увидеть, что я тоже люблю тебя. Сильные руки подтягивают Минги ближе, крепче, вжимая в тепло и заслоняя от ветра. Минги плачет, голодный и напуганный, но, закрыв глаза и подавшись к горячим губам, он не видит света Луны. Он не голоден до Луны. Он слизывает горячие выдохи. Кусает мягкие, вкусные пухлые губы Чонхо, прижимаясь к тяжёлым, сильным бёдрам. Голодно достает до пылающей кожи под одеждой, вжимается сильно и больно, пока его не заполняет изнутри только Чонхо, ничего больше. Он поглощает Чонхо до первых лучей рассвета, не замечая, как Луна скрывается на час, погружая лес в полную темноту, а затем возвращается, целая и невидимая, чтобы уступить место Солнцу. Владыка никогда не получит себе Луну или Солнце, как бы безжалостно он не заставлял бедных волков пытаться откусить кусочек от чего-то, что им никогда не прожевать, обманчиво обещая им цель и любовь, которых они не получили среди своей общины. И Чонхо здесь, чтобы проследить за тем, чтобы Он не достал Минги.