Маленькая ложь.

Босые ноги медленно ступают по холодному полу, словно кто-то проверяет весенний лёд на прочность. Даже с закрытыми глазами парень по инерции находит спасительное тепло, мягко со спины обнимая возлюбленного. — Можешь ещё поспать, пока рано, — рука стоящего у плиты парня потянулась за спину, там, где у самой макушки покоится чужая голова. В ответ послышалось неразборчивое мычание, а парня сильнее прижали к себе, стягивая в слабых объятиях. — Что такое, радость моя? — Фёдор обернулся и обеспокоенно взглянул на стоящего за ним парня. — Ты у меня такой чудесный, — такая слабая улыбка украшала худое лицо парня. Чёрные волосы Федора мягко колышутся от чужого дыхания, — А сделай мне тоже кофе. — Осаму, свет мой, ты же прекрасно понимаешь, что тебе нельзя. — Не лишай меня радости под конец жизни, — Дазай неестественно согнул шею, укладывая слишком тяжёлую голову на плечо любимого. — Свет мой, мы обязательно победим, ты слышишь? Слишком рано отчаиваться. Скоро снова начнутся химиотерапии и тебя быстренько поставят на ноги, — Фёдор мягко поглаживал густые волосы шатена, ероша их и превращая в ураган на голове. Хрупкое тело, облокотившееся на него, вжималось с первобытной нуждой и запретной нежностью, стараясь запомнить эти моменты как можно дольше. — Нет смысла. Я чувствую, что мне осталось недолго, Федь, химия не поможет. На четвёртой стадии лейкоза я, считай, обречён, — Осаму что есть силы вжался в парня, стараясь проглотить подступающую горечь в горле и на глазах, — Я тебя так люблю, ты себе представить не можешь. Федя, милый. Я тебя очень сильно люблю. — Осаму, ты же помнишь? Ты стремительно приближаешься к ремиссии. Всё будет хорошо, счастье моё, мы справимся. — Федь, пообещай мне… Два парня стояли на кухне и обнимались как в последний раз, вкушая тепло друг друга. Надеясь, что время у них ещё есть. Веря, что судьба смилуется. *** — Осаму, всё будет хорошо, ты веришь мне? — Федор нежно оглаживал тощую коленку возлюбленного, сидя за рулём автомобиля. Машина стояла на парковке уже до тошноты знакомой больницы. Осаму кивнул и улыбнулся. Он ни капли не верил. Федор нежно поцеловал его щёку. — Пошли, я тебя провожу. Фёдор вылез из машины и достал из багажника специальные ходунки, для более практичного передвижения Дазая. Удобнее перехватив того под руку, Достоевский поставил Осаму на ноги. Пройдя недолгий, но очень выматывающий для самого больного, путь к больнице, Осаму направили в палату, а его лечащий врач перехватил Федора. — Фёдор Михайлович, у меня к Вам разговор. Парень сразу же напрягся. Конечно, он догадывался, что это за разговор. — Я вас слушаю. — Вы же понимаете, что это бессмысленно? Вы в пустую тратите деньги, — врач тяжело вздохнул, — Для вашего спокойствия мы проведем только одну химиотерапию. Дальше пациент Осаму Дазай отправится домой. Нет нужды его мучить. Федор еле заметно помрачнел, но, сделав вид, что он спокойно к этому относится, кивнул. *** — Коля, я не могу так. Я не хочу его терять. Я не смогу его отпустить, понимаешь? — горячие слёзы больно царапали нежную, почти аристократическую кожу. Фёдор в этой жизни плакал всего три раза. В первый раз когда подрался с мальчишками во дворе, во второй раз когда его вечно заботливая матушка в очередной, но уже последний, раз заболела. И сейчас. Сейчас, когда осознание, что самый дорогой в его жизни человек может покинуть его в любой момент сжирало изнутри, Фёдор ревел. Плакал так, как никогда. Как не плакал даже на похоронах матери. Николай лишь сидел рядом, поглаживая его по плечу. А ведь он никогда не будет так плакать по самому Гоголю. Фёдор не видит никого, кроме своего блядского Осаму, не хочет воспринимать, что всю его жизнь рядом с ним был его лучший друг, а не этот японец. Друг, который сходит с ума от любви к нему. — Рано или поздно это случилось бы. Он и мой друг тоже, мне тоже очень жаль, — боже, Коля, как же ты заврался. Нихера тебе не жаль. Ты уже 7 лет пытаешься добиться сердца своего неразумного друга, так что тебе ни капли не жаль. *** Николай сидит на работе, перебирая работы детей. Ему никогда не нравилась перспектива работать учителем, но тут уже руку приложили родители. На телефон поступает звонок. И, ого, звонит блядский Осаму! — Ммм, что-то случилось? — ни капли не заинтересованно спрашивает Коля. Чисто из вежливости. — Коль, мне страшно. Я не хочу умирать. Как ты думаешь, у меня получится выйти в ремиссию? – и, не смотря на невероятное умение скрывать эмоции и переживания, было слышно, как же сильно Дазай нервничал. — Конечно, Осаму, ты же сильный. Я тебе обещаю, что ты поправишься и мы все вместе пойдем в кино праздновать твоё выздоровление, — и ни слова правды. Позор, Коленька, ничего в тебе святого уж нет. Как же Коле хотелось уже отпеть похороны этого несчастного японца и спокойно зажить. Как же он его ненавидел. Ненавидел его мерзкие улыбки, его характер, его вспышки резкой эмоциональности, как же он ненавидел, что Фёдор принадлежит не ему. Осаму на той стороне провода лишь улыбался. — Спасибо тебе за всё, Коль. Ты мой самый лучший друг. — Конечно, Осаму, и ты мой. *** Они провели весь день вместе. Осаму снова нездоровится, а Федор носится вокруг него как курица-наседка. Наготовил еды и весь день обхаживал. Они снова самые счастливые. Самые любимые друг другом. Они лежат на старом скрипучем диване и обнимаются. Обнимаются как в последний раз, отпечатывая в памяти прикосновения друг друга, въедаясь под кожу. Телевизор сменяет плёнку фильмов, а они всё лежат, чувствуя себя самыми счастливыми. К вечеру Дазаю стало плохо. Плохо как никогда. Температура подскочила под 40, Дазай метался по постели, изводясь то от жары, то от холода. Ни единое слово не может вырваться из его рта. Вокруг вакуум, звуки сквозь который не проходят. Он почувствовал себя утопающим. Будто что-то заполнило лёгкие, не позволяя вздохнуть, не позволяя крикнуть. Федор носился вокруг него, меняя холодные компрессы. Едва Осаму подуспокоился, как Достоевский принялся обзванивать номер скорой. — В смысле нет смысла ехать? Здесь человек умирает! Да вы там все ахуели, я вашу контору прикрою блять! — без устали матерился Фёдор в трубку диспетчерам. Маты — отвратительное неумение выявить свои эмоции, так считал он. Но когда у тебя на руках умирает тот, кто заменил тебе семью, религию и заполнил весь твой разум, а в скорой говорят, что ехать нет смысла и чтобы они обращались к ним утром! Большей дикости Фёдор не видал. Спустя пару часов Дазаю стало полегче, если это так можно назвать. Он не может говорить, его тело атрофировалось. Он ходил в туалет под себя, полностью отключившись от мира. Но глаза. Такие любимые Фёдором глаза смотрели осмысленно, со стоящими в них слезами. Такие чудесные, выдающие все эмоции глаза смотрели на Фёдора с осознанием, что это конец. Даже хрип не может вырваться из его горла. Фёдор, крепко обняв хрупкое тело Дазая, горько заплакал. Заплакал давясь слезами и задыхаясь от нехватки воздуха. Выплакивая всю обиду на мир. Разрываясь от эмоций, сжавших его голову в тиски. Слезы катятся градом, а горечь стоит посреди груди. Горький, такой отвратительный ком встал посреди горла. Дазай, из последних сил приподняв руки, еле заметно обнимает Фёдора в ответ, смотря своими невозможными глазами. Смотря ими в последний раз. Фёдор слышит, как чужое, и без того тяжёлое дыхание замедляется, а сердце стучит все медленнее и медленнее. — Осаму, нет! Я прошу тебя, нет! Ты не можешь.. — слёзы застлили всё перед глазами. А Федор лишь сидел и слишком громко всхлипывал в по-неправильному тихой квартире. Этой ночью умерло сразу двое. Сердце Фёдора будто перестало биться вместе с любимым. Его больше нет. Больше нет того по-дурашливому милого Осаму. Больше никто не будет будить Фёдора лёгкими поцелуями и, смеясь, лежать в обнимку весь оставшийся день. Больше никто не будет ругаться с Фёдором на молодежь и бабулек в маршрутке. Никаких объятий холодным утром, никаких горячих поцелуев и интимных прикосновений. Вместе с Осаму умер и Фёдор. Умерло всё, чем они дорожили. Лейкемия победила их обоих. *** — Скоро 40 дней. Будешь кого-то звать? — всегда веселый и энергичный Коля звучал наигранно грустным. Его раздражало, что Фёдора так подкосила смерть этого мерзавца. Его раздражало, что все его любили. Его раздражало, что из-за работы он даже не смог попрощаться с ним, не смог в последний раз увидеть этого вечно счастливого мерзавца. Его раздражало, что он соврал, когда говорил, что Осаму обязательно поправится. Это отвращение к себе было настолько в новинку, что казалось, будто это Дазай наказывает его прямиком из мира мёртвых. И от самого себя сделалось так плохо, что Коля и сам заплакал. Заплакал, нервно кусая губы и не позволяя ни единому звуку вырваться изо рта. И так гадко в душе, так тяжело, что всё уже выводит из себя. Фёдор сидит рядом и заливается слезами. Глаза у него краснючие, а на щеках пропечатались дорожки от невысыхающих слез. Ему казалось, что он выплакал всю жидкость из своего тела. Дазай бы сейчас снисходительно ему улыбнулся и потрепал по волосам, стирая пальцами его слёзы и обнимая его за шею. Боль посреди груди зажгла с новой силой. Хотелось сорвать с себя кожу, рвать, метать, но сил не хватало даже на то, чтобы встать с кровати. Сейчас Коля принесёт ему успокоительное, намешанное с чем-то и уведет спать. Ляжет с ним и будет вдавливать свои отвратительные прикосновения в кожу Фёдора. Но сил нет даже на то, чтобы дышать. И вот, как по секундомеру, к нему подходить Николай со стаканом в руке, силой вливая успокоительное внутрь Федора. Спустя четверть часа неустанной горечи внутри раздирающегося сердца, Федор почувствовал благословенную безэмоциональность. Слезы больше не текут градом. Теперь он похож на тряпичную куклу. Николай подхватывает его под руку, чтобы отвести в их спальню. Это спальня только Фёдора и Осаму. Коле там делать нечего. Ему нельзя там быть. Нельзя осквернять то, где проживал свои последние минуты личный Иисус Фёдора. — Как ты не поймешь? Я тебя не люблю, мне нужен только он, — еле промямлил Фёдор, ощущая, как последние силы покидают его тело. — Я знаю, милый. Пошли спать. Спустя столько времени я наконец добился тебя. Ничто не помешает нашей любви. Даже сжигающее чувство вины за то, что он провинился перед Осаму. Перед тем, кто был дорог его любимому человеку. Коле правда жаль. Жаль, что так получилось. Но спасибо Дазаю, что он наконец оставил их наедине. И Фёдору до духоты отвратительны удушающие объятия белобрысого. С ним нет воздуха, нет той свободы, что он ощущал в неловких поцелуях посреди ночи. С ним он не чувствует себя живым. Он чувствует всепоглощающую вину. Вину за то, что отрекся от своего личного Бога. Вину за то, что позволил появлению Николая осквернить их личный храм. И Дазай, наверное, никогда его не простит за то, что сил сопротивляться нет. И возможно завтра Фёдору хватит сил схватить лезвие и встретиться с тем, кто позволяет ему чувствовать себя живым. И ему жаль, что он не смог выполнить просьбу своего Бога. Ведь навсегда он помнит как они холодным утром стояли на кухне, и как Дазай тихим шепотом попросил: «Федь, пообещай мне, что когда я умру — ты будешь счастлив. Не горюй за мной. Обещай.» И он надеется, что Осаму простит ему эту маленькую ложь.