Убегай,
Убегай
От меня, как от огня...
───── ◉ ─────
Иногда Альберт сбегает. Если не физически, то разумом. Туда, где нет жгучего света в глазницах и смрада чужой искусственности, адской пляски чертей с личинами ангелов и неестественных, под тяжестью «должно» реверансов с поклонами. Альберт знает, что судит строго, что кто-то из присутствующих свято верит в честность благотворительных балов, но он не Золушка, чтобы искать в золе ценные зернышки. Впрочем, сейчас он до ломоты в спине, уставшей держать идеальную осанку, хочет ей притвориться, дабы сбежать, пока часы не пробили полночь. Неплохо было бы потерять по дороге туфлю и после ожидать — пусть не на чердаке, но в своем поместье — прекрасного принца. Но, к жалости, его здесь нет, а вот жадных до Альберта принцесс найдется не малость. — О чем вы задумались, граф Мориарти? О приторности десертов, полных чрезмерной лести, о дурном вине, скучающем в бокале, о страждущих от натянутой улыбки скулах, о восковых фигурах в зале и утомленных, голодных взорах тех, кто может лишь заглядывать издалека в желтые окна, о шрамах на руках служанки, подававшей ему напитки. — О праздных делах, мисс Кларенс, ничего, что могло бы быть важнее этого чудесного вечера, — Альберт чувствует вкус будущих комплиментов, пресных и пустых, рождающихся лишь из звуков, а не искренности. Но они обворожат на пару с его улыбкой, приукрасят его в чужих глазах и оставят в воспоминаниях лишь статный образ, о коем судачить будут и в дамских, и в курительных комнатах. Он ожидаемо протягивает руку, благодаря этикет за важность перчаток, но не тонкость деликатной ткани, пропускающей инородное тепло: — Позвольте пригласить вас на танец.─────
Его не пьянит та скудность вина, что Альберт выпил, но на прохладных улицах, облаченных в ночь, чуть пошатывает, когда он преодолевает расстояние до верного экипажа — по существу, едва ли затруднительное, но препятствующее попытками затянуть в разговоры, в сомнительные продолжения вечера и вихри взмахов чьих-то рукавов из окон отъезжающих карет. В спасительной изоляции благостно тихо, чуть только звенит в ушах остатками нот. От осколков улыбки пощипывает уголки губ. Совсем как в юношестве, когда еще не искоренил дурную привычку терзать нежную кожу до крошечных язв. В кармане пиджака отыскивается чей-то платок с ювелирно вышитыми золотой нитью инициалами. Альберт не тратит время на раздумья и разгадывания тайны витиеватых букв — дарит — выкидывает как что-то до ужаса порочное, грязное, наслаивающее на его и без того не ангельскую душу прегрешения — платок ветру, в нем тоже не шибко нуждающемуся, оттого предрекающему белоснежной ткани незавидную судьбу пачкаться на мощеных дорогах. — Что с твоим лицом, Альберт! Весь ужин портишь своей кислой миной… И не смей со мной пререкаться! — постыдный ожог материнской руки на щеке. — Даю тебе пять минут, чтобы ты хорошо подумал о своем поведении и вернулся к гостям в том радушном расположении духа, кое подобает наследнику графского рода. Альберт срывает перчатки, хмурясь почти болезненно, словно под ними кровоточащие раны. Хочется зажмуриться и надавить на веки, надбровные дуги и виски, где неумолимо стучит. Но слишком много грязи чувствуется на ладонях, чтобы коснуться ими лица. От желания окунуться в горячую воду и в ней пребывать, пока не покраснеет кожа, пока все гнусные мысли не растворятся в паре, сдавливает грудь. На ней же Альберт комкает одежду, пытаясь ослабить тиски, но оставляет лишь складки и, жадный к воздуху, распахивает шторки, впуская пригоршню света от уличных фонарей, да вслушивается в монотонность лошадиных копыт. Дороги ведут мимо молчащих, слепых домов, и Альберт соврет, если скажет, что не испытывает тягу на одном из поворотов спешно постучать по стенке кареты, сменить маршрут и остановиться около клуба, где не принято разглагольствовать, где ценят тишину и уважение друг к другу. Где в отдельном кабинете создателя сего необычного места порой горит свет и в поздний час, словно огонек для него, жаждущего погибнуть в пламени, мотылька. Но то глупость, и он мчит мимо, туша искорку в очаге сердца. Альберт обещал братьям вернуться не позднее двух ночи.───── ◉ ─────
Иногда Альберт сбегает. Если не физически, то глазами по швам чужой рубашки; по строгости всегда накрахмаленных манжет. Ему хочется претворить мечты в действия, расстегнуть булавки и коснуться запястий, ощутить контраст жесткой ткани и мягкой кожи, не встретив сопротивления, прогуляться кончиками пальцев вверх по предплечьям почти робко, как юнец, смущенный своим первым выходом в свет, и, запечатлев ощущение, хранить его на них, чтобы… — Альберт? Порой (в промежутке от каждый день до всякой секунды существования) Альберт ненавидит свои мысли. Имеет скверную склонность в них пропадать: грезить в алом мареве маковых полей или скорее вязнуть в топких болотах. Майкрофт смотрит на него с терпеливой ноткой ожидания, смотрит не как на подчиненного, а как на равного себе, и это не способствует бедственному положению Альберта. — Да, я запомнил, — он наконец забирает из его рук эти глупо застрявшие меж ними бумаги, без должного внимания скользит взглядом по торопливому почерку, не находя в нем приятных глазу вольных завитков, и возвращает его обратно. — Лишь один вопрос, если вы позволите, господин директор. — Прошу. — При всем уважении, для столь простого, по существу, дела подошел бы любой другой. У нас хватает грамотных офицеров. Почему бы не поручить мне что-то более серьезное? Майкрофт откидывается на спинку кресла, чуть раздумывает, словно подбирая правильные слова, чем только распаляет догадки Альберта юлить в черепной коробке и бить в самые чувствительные места. — В отряде есть еще совсем новобранцы. И ты мог бы повести их за собой, не дать растеряться в чрезвычайной ситуации, подать пример. Я доверяю твоему опыту. — Но не мне… — Альберт прикусывает язык. Он не хотел, чтобы верткая мысль соскочила с него, вынудила тишину окрасить до того хранившую тепло атмосферу холодными оттенками. Он ощущает взгляд Майкрофта. Далеко не впервые так осязательно, но на этот раз он не скользит легко, как газовая ткань, по нему, не отыскивает в нем квинтэссенцию, не задерживается, как добравшийся до сокровищницы скряга, в бронзовом отблеске его кудрей, не оказывается загнанным в тупики изящных, как у мраморных фигур, углов челюсти и, в конце концов, с поличным пойманным хитрым зеленоватым мерцанием из-под ресниц. Сейчас его взгляд другой — такой, что хочется провалиться сквозь землю. — Я доверил тебе судьбу Англии. Это более, чем кто-либо получал. Он почти кривится от бросающих его, не умеющего плавать, в северные воды слов. Альберт не состоит из одних лишь стремлений к справедливому миру. Альберт знает, что не заслуживает, но тяготеет к нему сердцем против любых доводов рассудка. Впрочем, терять его рядом с Майкрофтом вошло в привычку. — Верно. Прошу прощения. Он оставляет попытки зацепиться за то маняще мягкое, ласковое, украдкой всплывающее на поверхность синих радужек, и делает шаг назад, разворачиваясь к двери. Лишь у нее почти его останавливает не-холодно-расчетливый тон: — Дороги замерзли после вчерашнего ливня. Будь аккуратнее. Альберт прячет тоскующую нежность в уголках губ. — Доброй ночи, мистер Холмс.───── ◉ ─────
Иногда Альберт сбегает. Из пут влажных от хладного пота простыней. На столь же стылые балконы или нижние этажи поместья, где во тьме и сырости прячутся доказательства их порочности. Однако он в мороке проходит мимо комнат для совещаний, направляясь в ту, где день ото дня наполняется вкусом и ценностью вино, закупоренное в бутылки и бочки. Альберт редко запоминает сны и те, что все же оставляют свой след, не отличаются к нему благосклонностью. Он не замечает, как воск, переполнивший чашечку подсвечника, обжигает пальцы, но краткие секунды пустяковой боли отвлекают истощенный, не знающий уже какую ночь отдыха разум. Вино кажется пресным и отдает металлом. Вкус знакомый на пару с порохом и земляной пылью. В их плане Альберт, за крайне редким исключением, пачкает руки разве что о липкость сливок и слои чужой пудры. Но Альберт — военнослужащий, прошедший не один десяток боев под лозунгом «убей или будешь убит». Каждый нож в, каждая пуля сквозь — маленькая смерть чего-то отчаянно трепещущего внутри него под почестями чьих-то взглядов. Он не знает, в какой момент тени становятся слишком длинными, расползаются по каменной кладке и разлитое вино в осколках отождествляют с кровью. Альберт пытается собрать битое стекло, сфокусировать зрение, потянуться мыслями за пределы комнаты. Но его останавливают чьи-то руки и его имя, или сказанное тихо, или тонущее в вязкости превратившегося в кашу дум разума. Уильям крепко удерживает за запястья, спасая от потенциальных ран, и все зовет, пытаясь поймать его взгляд так же, как руки. — Альберт, не надо. Он поднимает лихорадочно сверкающий взор на брата, гребет в волне беспокойства и не в силах с ней совладать позволяет ей на него обрушиться. Альберт забыл, что не он один в этом доме не в ладах со сном. — Уилл… — Во рту сухо, оттого удается протолкнуть лишь несколько умоляющих слов: — Только не говори Лу, пожалуйста. Уильям качает головой — не стану — и тянет его к себе в объятия, вступая коленями в вино без колебаний. И Альберт чувствует себя чуточку живее, чувствует границу настоящего, боле не выкидывающего его за. Чувствует себя. Чувствует.───── ◉ ─────
Иногда Альберт сбегает. И оказывается там, где не должен. В терпко затемненных комнатах и отражениях не виноватых в его хмельной голове бокалов, в шелке покрывал и его нежнее рук, в разливающихся чернилами зрачках, как в самом истинном зеркале, оголяющем его изнанку. Оказывается там, где, чуждый к прикосновениям, позволяет себя касаться, где каждое из них — безмолвный пиетет, где его больше не беспокоят мятая одежда и недалекое неизбежное, где и без света легко найти правильный путь, где тлеет значимость фамилий, а порывистое «Майки» подхватывают губами. — Ты же делаешь это не просто потому, что хочешь, ты ведь тоже чувствуешь..? Альберт знает, что им не стать героями романа, что сказки с «долго и счастливо» не для них, что несколько простых слов, коими некоторые разбрасываются как безделушками, слишком тяжелы для их уст, но его слух алчет различить их в сбитом дыхании, как путник — родник. И, возможно, мягкий поцелуй на его щеке говорит за Майкрофта, возможно, его ладонь, прижатая не по воли к чужой груди у сердца, показывает больше, чем признания вслух. Этого хватает, чтобы Альберт вновь отключил разум, вновь потерялся в поцелуях на плечах и взмолился Богу, в которого давно не верит, придержать за пазухой ретивое солнце хотя бы на несколько мгновений.───── ◉ ─────
Иногда Альберт сбегает. От тяжести взгляда просящего остаться, в отличие от уст, потому, что важен не для страны, а для привязавшегося сердца — неправильно и вопреки рассудку. Взгляда, в котором дождливые вечера в Диогене с тишиной, нарушаемой смехом — беззаботным, немного хрипловатым от долгого пребывания в позабытом, — в котором его улыбки и беззастенчивые образы, отныне лишь жемчугом на дне, в котором он смог обнажить юность, вновь утонувшую под усталостью и болью. — Значит, вот каково твое решение, Альберт. Сердце бьется истошно, когда Альберт прикладывает к груди руку, объясняя свою позицию. Сердце, которому вновь придется столкнуться с потерей. — Вся вина лежит полностью на мне, и я должен понести наказание.───── ◉ ─────
Иногда Альберт сбегает. Памятью за стены Тауэрской башни. Видит в скромной заре Льюиса, в ярком, сгорающем закате — Уильяма, в синеве ночи — Майкрофта. Гуляет мыслями от одного к другому, вспоминать старается только хорошее: их живость улыбок и солнце неомраченных дней. Сам криво ломает уста, но только тешится над жалкими попытками, а искренность целует краешки от коротких весточек. Альберт не жалеет о своем выборе, но порой по-человечески жаждет броситься в тепло родного. Однако ему часто кажется, что больше ничего, что он знал, никого, кто был им любим, нет. Лишь он в хладной клетке, где закрыл себя сам. Но нежный Чарли, ласковый к его рукам, созидает в душе надежду и дарует хоть на мгновения возможность коснуться живого.───── ◉ ─────
Иногда Альберт сбегает. Туда, где три года назад не было времени на разговоры, где страшились признавать и не знали, как строить, где могли лишь отпечатывать откровенность кожи на простынях, где теперь с кружкой горячего чая его ждали в любое время дня и ночи. Где больше не робкое «Майки» щекочет изнутри нежностью и посылает мурашки до кончиков пальцев, тянущихся, непременно, к кудрям. Шаловливо и играючи, так, как хочется с ним, как хочется настоящему Альберту. — Майки… — Да? — спрашивает Майкрофт, свободно гуляя лаской по позвонкам, и Альберт, устроившийся на его груди, льнет еще ближе, целует подбородок и линию челюсти, до коих дотягивается в своем положении. — Я скучал по тебе. И Майкрофт слышит в его словах чуть больше, чем говорит Альберт. Слышит беззвучный плач души и бесконечное одиночество, скрип петель вновь доступного ему сердца; слышит письма, где старались в краткости рассказывать лишь о важном, и недоверие к реальности настоящего. — Особенно не по Майкрофту Холмсу и не по господину директору, по Майки, домашнему и открытому, юному душой, выражающемуся вслух свободно и просто чуточку…моему. — Чуточку? Не скромничай, — Майкрофт с усмешкой дразнит, а в глазах его бескрайняя забота со шрамами на ней, частично нанесенными Альбертом, но от того от него не отказавшаяся. Альберт фыркает, однако не возражает — обвивает конечностями, поддается рукам, одна из которых добирается до задней части его шеи, направляет к теплу губ, гладит большим пальцем краешек ушка.Альберту надоело бежать. Теперь только если неторопливо вперед. К будущему.