И все жили долго и счастливо (история ненаписанного романа Баронессы)

      — Даже и не знаю, Дик. Нет, так-то вроде нормально, но как-то оно все...       Валентин не смотрел в глаза, предпочитая рассеянно теребить тощенькую стопку только что прочитанных страниц: это было самое начало нового романа, Дик не утерпел, притащил похвастаться. Он такого раньше не писал, и ему все ужасно нравилось. А этот Спрут... Можно было подумать, будто он смущен! Это Придд-то, которого вообще никогда ничто не смущало! Даже самые первые писательские опыты Дика, от которых сам Дикон отчаянно краснел: одно дело — написать, и совсем другое дело кому-то показывать... такое! Этот Спрут, который на самые залихватские и фривольные пассажи только пожимал плечами и предлагал проверить на практике! А теперь, вон, молчит и смотрит в сторону... Какая муха его укусила?       — Да что тебе не нравится, я не понимаю?       Валентин наконец поднял голову и встретился с Диком взглядом.       — Ты не поверишь — сам не знаю. Вот так со стороны посмотреть — все в порядке, очень даже мило. Разве что ты такого никогда не писал, это не в твоем духе. Может быть... чуточку слащаво выходит?       — Ой, можно подумать, все остальные про любовь не слащаво пишут!       — Ну... да, пожалуй. Но то все остальные, а то Баронесса... Понимаешь, у тебя есть свой стиль, от тебя ждут вполне конкретных вещей. А тут... прелестная блондинка, «розовые губы пахнут земляникой», любовь до гроба, дураки оба... Ты ведь на это целишься, я правильно понимаю?       — Ну, в общем, да. То есть понятно, что там нужен конфликт какой-то... я, правда, пока не придумал какой, но ничего, придумаю еще. Там ее семья против, но это, конечно, несерьезно, нужно что-то посильнее.       — А что это за песенка про «Семнадцать розовых сахарных слоников», которую пела Эмили и которую все время насвистывал граф?       Дикон напел. Валентин кривился все сильнее, и наконец, на словах «и в воздухе что-то волшебное розлито», махнул рукой:       — Хватит-хватит, я понял!       — А вот теперь представь: и все это еще под переборы лютни, нежнейшим девичьим голоском. Залипает намертво. Ты от этой песни теперь тоже не отделаешься, вот увидишь.       — Ну да, я понимаю: прелесть концентрированная, одной капли хватит, чтобы любой доспех проесть насквозь… А с чего тебе вообще в голову взбрело за такое взяться?       — Понятия не имею. Сам удивился. Вдруг захотелось, вот и все. Чтобы красивая девушка, и свадьба в конце, и все жили долго и счастливо. А тебе что, жалко?       — Да нет... А ты не подумал, что на этом приключения синеглазого графа, в общем-то, закончатся? Если прелестная блондинка и граф жили долго и счастливо, то тогда уже все, никаких юных баронов и черноглазых пиратов!       Валентин посмотрел с подозрением.       — Или ты в самом деле решил свернуть цикл? Ты не забыл, что у тебя договор еще на три книги? Мы ж разоримся на неустойке!       От этого «мы» в груди сделалось как-то особенно тепло и уютно. Понятно, официально Валентин был ни при чем: в договоре стояло только имя Дика. Но так же понятно, что Валентину даже в голову не приходило, будто проблемы Баронессы могут быть проблемами одного Дика.       — Подумаешь, беда какая! Наоборот, — Дика, вдохновленного дружеской поддержкой, вдруг осенила гениальная коммерческая идея, — все решат, что на этом цикл и закончен, станут переживать, завалят нас письмами, будут умолять о продолжении... а я потом возьму и выпущу новый роман! О том, что было до этого.       — Хм... Ну, я так понял, что отговаривать тебя бесполезно...       — Тем более, ты ведь так и не сказал, что все-таки тебе не нравится!       — Да не знаю я! — Валентин раздраженно махнул рукой. — Вообще понятия не имею. Начало просто отличное. «Человек был счастлив, как может быть счастлив лишь человек, живущий единым, сверкающим мигом. Он любил и был любим...» Но, знаешь, мешает что-то. Колется. Вот как гвоздь в сапоге, который выпирает не все время, а только когда наступишь определенным образом.       — Ну и ладно! Как поймешь, тогда и скажешь. А я пока буду писать дальше. В конце концов, — сказал Дикон, забирая у Валентина тоненькую стопку страниц, — там еще совсем немного, в случае чего, бросить будет не жалко.       Он пошел к себе и не увидел, как Валентин скептически усмехнулся ему вслед. Ага, как же, не жалко! Насколько Придд успел узнать Окделла — а за эти два года совместных трудов он его успел узнать очень и очень неплохо, — в новый излюбленный сюжет Дикон вцеплялся крепче собаки-быкодёра, у которой зубы палкой не разожмешь!       * * *       Надо сказать, Дик терпеть не мог отрываться от работы, когда работа шла. Когда начатый текст наконец не приходилось больше подгонять и вымучивать, когда он начинал разматываться сам собой, словно наезженная дорога под копытами неутомимого мориска, Дик обычно даже обедать не выходил, просил слуг приносить еду к себе в комнату, и на сон прерывался только тогда, когда пламя свечей начинало двоиться в глазах, а строчки расплывались до полной невидимости. Но вот сегодня он будто уперся в невидимую преграду. До сих пор все шло гладко и предсказуемо, а тут работа застопорилась, и Дикон, хоть убей, не мог придумать, что будет дальше. Тут уж сидеть за столом, грызя перо, было совершенно бесполезно. Дик по опыту знал, что единственное средство от такой беды — выйти прогуляться. Чтобы в голове все уложилось как бы само собой.       Он велел оседлать Сону, доехал до ворот Роз, сделал крюк через пригородные поля и рощи проселочными дорогами и еле заметными тропинками и вернулся обратно через ворота Лилий. Конная прогулка оказала свое обычное действие: растрепанные мысли утряслись, и, въезжая во двор особняка Алвы, Дикон уже знал, что писать дальше. Первая страница буквально стояла перед глазами со всеми запятыми и красными строками, оставалось только сесть и записать.       Войдя к себе в комнату, Дикон раздосадованно прикусил губу: за его столом сидел герцог Алва. Точнее, не сидел, а стоял, приподнявшись над стулом, подавшись вперед и опершись ладонями о край стола, словно бы начал вставать, да так и застыл, вчитываясь в текст.       Собственно, ничего такого тут не было. Они с герцогом никогда это не обсуждали, просто Рокэ Алва как нечто само собой разумеющееся присвоил себе право совать иногда свой длинный воронов нос в черновики Дика. Но вот прямо сейчас Дик рассчитывал сию же секунду сесть работать, и уж точно не собирался обговаривать с монсеньором детали недописанного текста. Суждения эра Рокэ, в отличие от комментариев Валентина, отличались скорее остроумием и ехидством, чем точностью и вдумчивостью.       Но тут монсеньор услышал шаги Дика и обернулся. Эр Рокэ был бледен как полотно, белей кружевного воротника своей рубашки, и зрачки его глаз были расширены настолько, что синие глаза казались почти черными. Пьян он, что ли? Или, хуже того, сакотты набрался? (Дикон сам ни разу не видел, но был наслышан, что от сакотты такое бывает...) Как бы то ни было, в душу закралось нехорошее подозрение: спокойно поработать сегодня не выйдет... В памяти некстати всплыли советы эра Августа, выданные Дику в те времена, когда он еще общался со Штанцлером: «Лучше не попадайся ему под руку, когда он пьян!»       — Где вы это взяли? — спросил эр Рокэ совершенно бесцветным тоном. Как будто все краски его голоса вылиняли и побледнели под стать белому, без кровинки, лицу.       — Что взял? — не понял Дик.       — Не притворяйтесь, Окделл! Кто вам сообщил... все вот это? — Рокэ как будто даже немного ожил — в его голосе промелькнуло нечто похожее на гнев. — И за каким Ле... за какими кошками вам вздумалось об этом писать?!       — Эр Рокэ...       — Монсеньор!       — Монсеньор, вы издеваетесь? Кто мне сообщил? Что? О чем?       Рокэ молча потряс у Дика перед носом пачкой взятых со стола листов. Со времени того памятного разговора с Валентином стопочка заметно подросла — последние несколько дней выдались плодотворными.       — Но... это же просто книга, монсеньор! Моя новая книга, мой последний роман! Ниоткуда я это не взял, я это все из головы выдумал, как и всегда!       — Ах, ниоткуда?! А это? «Цветок упал на затканный незабудками простенький коврик... Гость извинился и принялся собирать рассыпавшиеся ландыши. Жаль вазу, но завтра он пришлет другую, серебряную, ее не разобьешь. «Вы порезались?» — Дрожащий, полный ужаса голосок. Глупышка никогда не видела настоящих ран. «Сударыня, я готов отдать вам всю кровь, а не жалкие четыре капли...» Такое можно было выдумать из головы, слово в слово?!       — Да что такого-то?! — окончательно растерялся Дикон. — Ну, коврик с незабудками, ну, ваза с ландышами, ну, упала, разбилась, бывает... Художественный образ.       — Ах, образ?!.. Художественный?!.. Знаете что, Окделл...       Дик внутренне съежился, понимая, что эр скажет что-то абсолютно убийственное.       Но Рокэ молчал. Стоял, смотрел на Дика — и молчал.       Что-то хрупнуло. Эр Рокэ как-то растерянно посмотрел на верхнюю планочку, отломившуюся от спинки стула, за которую он держался все это время, смял щепку в пальцах, выронил обломки на пол и вышел из комнаты, все так же молча.       Очутившись в коридоре, он громовым голосом скомандовал куда-то в пространство:       — Вина в кабинет! «Черной крови»! И меня нет дома. Ни для кого!       * * *       Дикон второй день болтался по дому как неприкаянный, решительно не зная, что делать и за что браться. Недописанный роман терзал и жегся изнутри, как оставленная возлюбленная, но если Дик что и понимал во всем происходящем, то только одно: браться за него снова не стоило. Гнев Алвы он бы еще пережил, к насмешкам он был почти готов, но вот к тому, что эр Рокэ промолчит, готов не был совершенно. Он уже не боялся, когда монсеньор на него орал — но ему очень не хотелось, чтобы эр Рокэ так смотрел.       Можно было бы снова поехать кататься; можно было бы вытащить Валентина с Эстебаном и отправиться по кабакам; можно было просто найти в библиотеке что-нибудь интересное и засесть с книжкой в саду. Но все это было совершенно невозможно сейчас; и вместо всего этого Дик снова и снова нарезал круги по коридорам особняка, время от времени замирая под дверью кабинета. Из кабинета иногда доносились отчаянные гитарные переборы, как будто музыкант хотел не столько сыграть, сколько порвать струны и изранить пальцы, иногда бульканье вина и звон бьющихся бутылок, но чаще всего за дверью стояла глухая тишина.       Несколько раз к Первому маршалу приезжали разные курьеры и посланцы. Послания у них отбирали, с обещанием непременно передать, когда маршал вернется, самих же посланцев заворачивали назад, не пуская даже на порог. «Не у себя», — отвечали верные кэналлийцы, иногда вместо этого говоря «Не в себе», что талигойцы, несомненно, списывали на плохое знание языка.       Ближе к вечеру появился эр Лионель. Граф Савиньяк выслушал очередного стража, сообщившего, что маршала нет дома, кивнул, равнодушно отодвинул кэналлийца с дороги и прошел в дом. На парадной лестнице между первым и вторым этажом ему попался навстречу Дикон, совершавший очередной бесцельный переход по маршруту парадные залы — черная лестница — второй этаж — кабинет — парадная лестница.       — Пьет? — коротко спросил Савиньяк.       — Пьет, — кивнул Дикон и вздохнул с облегчением: наконец-то появился хоть кто-то, на кого можно свалить проблему.       — А что случилось?       — Кажется, это я... — сознался Дикон. Эр Лионель вопросительно приподнял бровь, и Дикон рассказал ему все. Вышло немного сбивчиво, зато он уложился в три минуты.       — Блондинка, говоришь? — уточнил эр Лионель, дослушав. — С фиалковыми глазами?       — Ну да... — растерянно ответил Дикон. — Я, в общем, знаете, представлял себе кого-то... наверное, кого-то вроде Октавии...       — Ну да, разумеется, — кивнул эр Лионель. — Вот и он тоже. Вы же догадываетесь, что эта история никак не могла закончиться тем, что все жили долго и счастливо? Ладно, молодой человек, я все понял, можете быть свободны! И, — он приостановился и крепко стиснул плечо Дика, — вы себе не представляете, как вам повезло, что он сдержался!       Эр Лионель, четко печатая шаг — он редко давал себе труд ходить беззвучно, — поднялся по лестнице, подошел к дверям кабинета и уверенно, не стучась, дернул за ручку. Вошел и затворил за собой дверь. Через несколько секунд в кабинете зазвенело стекло, как будто в стену запустили бутылкой. Дикон заподозрил, что бутылкой кидали в гостя, но промахнулись.       Эр Лионель сказал, что он может быть свободен, но уйти Дикон был решительно не в силах. После минутной борьбы с совестью совесть проиграла, и Дик подкрался к двери кабинета. Из-за двери доносился голос эра, но Рокэ говорил так тихо, что разобрать было нельзя ни слова. Дикон слышал только то, что отвечал ему эр Лионель.       В голосе Савиньяка не было ни капли сочувствия.       — Оно и видно, как ты все забыл. До сих пор эту девицу на себе тащишь, как тот монашек из басни. Вон, оруженосцы, и те догадываются.       Рокэ снова ответил что-то вполголоса, а потом воскликнул:       — Но про ландыши, про ландыши-то он откуда?!..       — Ну что ж, даровитый у тебя мальчик, но это ты и сам знаешь. Ну довольно, пошли, у нас без тебя вся политическая жизнь встала!       Дик проворно шмыгнул в сторону. Дверь распахнулась, на пороге кабинета появился граф Савиньяк, волочивший на себе герцога Алву. Выглядел герцог Алва ничуть не лучше, чем можно ожидать от человека, который больше суток пил не закусывая. Граф свел злого, но молчащего друга по лестнице, вытащил во двор и бережно и торжественно, аки младенца в купель, погрузил в свеженалитую до краев колоду для лошадей.       Дик заглянул в опустевший кабинет, увидел смятые, скомканные, раскиданные по столу, креслам и коврам листы, в которых издали опознал свое злосчастное творение, хотел было их собрать — и передумал. За эти два дня всякое желание продолжать историю о счастливой любви синеглазого графа перегорело. Зато, пока Дик шатался по лестницам и коридорам, у него исподволь созрел новый прекрасный замысел...