Под небом Парижа

Нагнетаемый смехом, пусть искренним, но донельзя громким, зал кабаре неуклонно отцветал. В конце программы — это стало уже обычаем — выступал пианист, кажется, из русских, но с поразительно чистым произношением. Все звали его просто Dimitri, и непременно с ударением на последний слог. Его фамилии, как и истории появления в этом кабаре, не знал никто. Играл Dimitri не просто хорошо — талантливо. Под его тонкими изящными пальцами мелодии порхали, точно белые голубки — и неслись, неслись куда-то под аляпистый купол… Он был одинок: на томные взгляды артисток не откликался, под покровительство сильных мира сего не стремился. Однако по его осанке, по спокойным движениям и неспешащей речи для всех казалась очевидной простая истина: Dimitri этим одиночеством не тяготится. *** Дмитрий вовсе не устал: он давно привык к двуличию. Лишь иногда после выступления на него накатывали воспоминания, которые ни залить алкоголем, ни выкричать в родном лесу он не имел права. Смертельная балансировка между Митей Арсентьевым и пианистом Dimitri, которая, казалось, никогда не придёт к логичному завершению, отягчалась в этот вечер ожиданием его приезда. Он прекрасно понимал, что очередное падение неизбежно — и всё же противился до конца, резко срывая с себя пиджак, отчаянно кусая губы — уже раскрывая сердце ему навстречу. Митя не стал лицемерить и притворяться, что не слышал твёрдых шагов Котова. Сидя перед огромным зеркалом гримёрки, он ждал, чуть яснея лицом. Шаги неумолимо приближались, пока гул в зале стихал и обращался в отвратительное ничто. Котов в штатском являл собой грандиозное зрелище. Без формы его литая фигура виделась напряжённой, чуть не прорывая плечами ткань рубашки. В своей манере, не здороваясь, Сергей подошёл сзади, опустил горячие руки на Митины плечи и, чутко прослеживая пальцами острые линии, вдруг прижал его к себе, к самому животу. Дмитрий, осторожно выдохнув, откинулся головой и начал неспешно тереться затылком о мягкую ткань, из-под которой так явственно проступало тепло Серёжиного тела. Прикрыв глаза, он запечатлевал в памяти его руки на своей груди. — Я скучал… Искренне ли? Так он поступал всегда: приедет, развратит, заберёт данные — и вернётся в Москву. Дмитрию же оставалось горевать под парижским небом да вспоминать очередную ночь. Оба не помнили, с чего всё началось: с прикосновения ли, с неосторожно тихого слова в донесении. Быть может, и просто — от напряжения. Их служба своей близостью к провалу была близка разве что трюкам гуттаперчивых мальчиков. Никогда ни слова о любви. Они вообще вряд ли сказали друг другу десяток нешаблонных фраз, помимо рабочих моментов. Оба ненавидели пошлость — и это единственное, что их объединяло. Конечно, Митя не выдержал первым: вскочил, оплёл подрагивающими руками, впившись пальцами, приникнув носом к родной шее, что-то отчаянно простонал — он не желал опомниться. Не в эту ночь. Сергей подхватил его, лёгкого, трепещущего — понёс в комнатушку на чердаке. Котов знал там всё, даже в темноте. Когда под утро оба стихли, а Митина голова покоилась на Серёжиной груди — редкие моменты единения — Арсентьев услышал неясное: — Митя… я люблю тебя. Сначала он просто не воспринял. Ослышался, не иначе..? Но Котов, чуть приподнявшись, спросил, нервно посмеиваясь: — Ты уснул там что ли? Медленно подняв мутную голову, Митя начал разглядывать постаревшее лицо Сергея — такое родное, такое печальное с этой изломанной улыбкой. И тут он понял: это правда. Из окна поддувало, но даже свежий воздух не в силах был отрезвить горькую прелесть их поцелуя перед очередным расставанием. В последний раз прижавшись к Котову, Митя-Dimitri прошептал: — Prends soin de toi, mon amour.