Painted Bird

Я лежу в узкой щели между стеной и пыльными пустыми коробками. Плинтус тем больнее врезается в кость, чем больше двигаюсь, но я не могу перестать извиваться, как пиявка. Тело отказывает, руки и ноги отделились от меня, но даже так мое желание не угасает. В моем узком мире между стеной и коробками существовало только желание вмазаться. Я подожгла себя им, чтобы сиять ярче Солнца. Я горела и смеялась, пока не обратилась в мёртвую пыль, а люди, восхищавшиеся мной, не разошлись. Еще вчера меня и пропасть разделял один шаг. Двенадцать часов назад я добровольно свесила ноги. Сейчас держусь за край кончиками пальцев и думаю, разжимать их или нет, будто бездна находится в миле отсюда. Это подвешенное состояние напоминает историю про кота Шредингера: я не мертва, но выбраться уже не смогу. Все, кто мог бы мне помочь, поняли суть эксперимента задолго до этого момента. Кое-кто сказал, правда, не мне: если собрать столько силы, сколько необходимо, можно полностью создать себя заново. Можно стать своим собственным героем. Может быть, мне хватит сил собраться заново и подтянуться. Или хватит смелости наконец-то сдаться и разжать пальцы. Мне и всем остальным давно все равно, что со мной будет. Тело Лили Эванс списано со счетов. Так как же мне поступить? Раз Два Три!

***

Я так долго этого ждала! Папа за рулем, ехали очень долго — больше двух часов. От предвкушения меня аж трясло. Я слева, у окошка, свернулась в комочек и слушала магнитолу, покачивая головой. Петуния с другой стороны пялилась в свое окнище. Мама на переднем сидении. А Коукворт далеко позади. Я ненавидела Коукворт, без преувеличения. Дыра в чистейшем понимании этого слова, там не найдется ни одного достойного занятия. Днем — жара или липкая морось, но вечером неплохо: можно полюбоваться разноцветным небом. Разноцветным небом, загороженным нерабочей фабричной трубой. Кроме телека никаких развлечений, а местные подростки… В их в головах свадьба после школы и огородик за домом. Работа, если повезет. Работа в Коукворте — вещь редкая, потому мы оттуда и свалили. Машина пересекла черту города, и у меня отвисла челюсть. Вот это виды! Картинки из фильмов ожили, не иначе. Столько домов, и почти все — многоэтажки с замысловатыми фасадами; отовсюду кричат вывески, автомобили на дорогах такие яркие и красочные, а Темза, она в десять тысяч раз красивее коуквортской вонючки… Мы долго петляли по лондонским улицам, постоянно сверяясь с картой: папа пропустил поворот и немного заплутали, но все-таки нашли нужный дом. Ему предложили какую-то работу здесь, и, чтобы не мотаться между городами, он решил переехать с концами. Компания взяла на себя расходы по аренде за первые полгода, так что наша новая квартира просто чудесна: три просторные комнаты, одна для родителей, одна для меня с Туни, и гостиная. Приятная тепло-оранжевая кухня с большим столом, ванная, совмещенная с туалетом. Последнее не так удобно, но не нам жаловаться. Квартира в Лондоне, а комната — просто отпад! В прошлом частном доме наша с Петунией комната выходила окнами на север, в ней было всегда темно, сыро и безрадостно. В новой ДВА квадратных окна с видом на облитые закатным солнышком домики. Два квадратных окна, один квадратный шкаф и квадратный комод с зеркалом. Блекло-красный квадратный ковер, персиковые обои. Я носилась по нашей чудесной комнате, как угорелая, а Туни все сердилась на меня. Наши кровати стояли друг напротив друга, наши чемоданы — рядышком. Уперев руки в бока, она сказала: «Не вздумай повторять за мной!», подразумевая обустройство прикроватного гнезда. Пф! Никто и не собирался повторять, своих идей вагон. Я показала Туни язык и начала распаковывать вещи. Сестра старше меня на два года, и все, что ей нравится — это выделываться передо мной и подлизывать родителям. Не знаю, как так вышло, но родители всегда уделяли мне больше внимания: больше конфет, лучшие платья, безделушки, да все на свете, а Туни из кожи вон лезла в попытках поймать отствет падающего на меня тепла. В свои четырнадцать у нее имелась целая полка кубков и связка медалей по бально-спортивным танцам, ну а я ничем не занималась и все равно оставалась любимицей. Ее это жутко выбешивало. Меня бы на ее месте тоже, наверное, выбесило. Но яведь не на ее месте. Про прикроватное гнездование. В старом доме Петуния любила навести «аккуратную красоту: развесить огоньки, фотографии на прищепках. На ее тумбочке стояла бегония по кличке «Джуд», в честь песни The Beatles. Джуд осталась у соседей в Коукворте, фонарики с фотографии поехали в Лондон. И если бы я скопировала из этого приторного убранства хоть малюсенькую детальку, мне бы расцарапали лицо. Вещей навалом, но все чепуха — гнезда не свить. Мама предупредила, что здесь нельзя портить стены кнопками, то есть, мне запретили крепить свои несчастные полтора плаката с Миком Джаггером и Джони Митчелл. Полтора, потому что во время ссоры яростная Петуния порвала Мика, и я склеивала его скотчем. Бокового куска недоставало, его на клочки разодрали. Но губастое лицо сохранилось полностью, надпись внизу тоже: «Ты не можешь всегда брать все, что захочешь, детка!» Наверное, она-то и вывела Туни из себя. Да-а, в чем-то мистер Губастый определенно прав. Мне было немного грустно оттого, что старые соседи приютили не только Джуд, но и нашего пса Терри — единственное существо, помогавшее мне сохранять рассудок. Я обожала гулять с ним возле вонючки и воображать себя черт знает кем. Вообще, мне нравилось читать, особенно детективные истории. Каждый раз я вздыхала оттого, что опять интересные заварушки происходят не со мной, что вот такая жизнь у меня, где ничего не случается! Переезд в Лондон был сигналом старта новой жизни. Теперь-то уж точно все будет по-другому. Меня и Туни зачислили не в хухры-мухры школу, а в гимназию с уклоном в искусства: Туни же нужна танцевальная секция, ну а мне просто болтаться рядом и не отлынивать. Мама все говорила, мол, попробуй тоже походить на танцы (ну уж нет, вы хотите, чтобы Туни мне сломала ноги?) или на рисование, или в хор… Вот возьму, запишусь на фортепиано, ищите его, где хотите! На самом деле, от музыки я так же далека, как от танцев и рисования: только смотреть и слушать люблю, ну и подрыгаться на дискотеке (воображаемой, в Коукворте потанцевать можно разве что с местными сумасшедшими). Родители тоже далеко не люди искусства. Они вообще у нас прагматичные работяги. Так заработались, что совсем забыли друг о друге: я и сестра ни разу не видели, чтобы они обнимались или хотя бы держались за руки, вербальный максимум — сухое «дорогая/дорогой». Если это и есть настоящая любовь, то почему все так одержимы ей?.. Мне такого счастья не надо. За неделю до начала уроков папе выплатили аванс. Мы с мамой и Туни истоптали ноги, затариваясь школьными принадлежностями и новыми вещичками. Новая жизнь требует новых вещей, так? На обратном пути во дворе мы повстречали соседа по этажу, мальчика из семьи Снейпов. Его звали Сев, Северус. Патлатый такой задохлик, нос-клюв. Он предложил помочь с пакетами, все-таки на четвертый этаж тащить, и Туни, гадко так хмыкнув, взвалила на него всю свою ношу, будто на верблюда. Ни стыда, ни совести. Хотя мне Сева тоже было не очень-то жалко: он такой же нескладный, как шарнирная кукла, худой, желтолицый, волосы у него сальные. Не вызвал симпатии, в общем. Полвечера я провертелась перед зеркалом, примеряя то и это. В ванной втихую отстригла челку и сто часов взбивала волосы — улетная красотка, что сказать? Одежда сидела, как на меня шили: брюки не старомодные шаровары с клешем, а в такую облипку, что швы трещат, и еще классный прямой сарафан, черный, по дресс-коду школы. Всякие светлые рубашки, и я уговорила маму раскошелиться еще на красный джемпер в тонкую желтую полоску, и на оранжевые нейлоновые колготки. Семьдесят третий на дворе, она должна понимать, куда несет модную волну! Ночь перед первым сентября я провела с фонариком под одеялом, дочитывала «Почему не Эванс?». Приду с загадочными синяками под глазами, и новые одноклассники подумают, что я тусовалась всю ночь. Сама книга мне не очень нравилась, но я всем всегда говорила, что обожаю ее, раз уж моя фамилия в названии. Это казалось мне невероятно крутым. Ах, новая школа, думала я, засыпая, новый город! Фея исполнила все мечты маленькой двенадцатилетней Лили, и главное — не упустить этот дар, держать всеми силами. Наутро чтение дало о себе знать: синяки под глазами были гадкими, а не загадочными, и не желали сходить ни от кубиков льда, ни от холодного крема. Нервничая перед встречей с одноклассниками, я видела себя такой же гадкой, как мелкий Снейп, с которым мы утром столкнулись на лестничной площадке. Оказалось, он учится в той же школе, что и я, потому дотуда мы потопали вместе. Все равно дорогу я плохо помнила — единственный раз, что там была, добиралась с папой на машине. Полезный попутчик, Сев. Его одежда была изрядно поношена и вытянута, такое тряпье, что я даже немного постыдилась идти с ним рядом. Квартира в этом районе досталась его безработному отцу по наследству, другими богатствами Снейпы не обладали. Сев рос невероятно стеснительным, но при этом странно-разговорчивым: поняв, что я перебивать не буду, всю дорогу тихо, торопливо рассказывал о школе, об «идиотах» с нашей параллели, об учителях, о районе и так далее. Голова вспухла. А стоило задать встречный вопрос, Сев сразу терялся и начинал заикаться, теребил сльную черную челку и шмыгал прыщавым агрегатом. Мне хотелось поскорее от него отделаться: он не выглядел уважаемым человеком, вдруг меня увидят с ним и заочно запишут в лохушки? Я попала не в тот класс, где учился Сев — с одной стороны, это хорошо, но с другой как-то не очень. Во-первых, то был не класс, а серая каша, пресная и комковатая, сплошные ботаны-художники. Во-вторых, они учились все вместе с начальной школы, их коллектив был давно сформирован, и принимать в тесный круг Лили Эванс они не жаждали. Я-то думала, в классе искусств все будут сплошь творческие личности! Куряги, артисты, все такое. А это, черт, овощная лавка. В классе Сева чуть получше, там училось несколько интересных чуваков. Но не ходить же на переменах в чужой класс... Я, неупокоенное приведение, отсиживалась на последней парте и одиноко калякала что-то в черновиках. Своего рода художница. На самом деле, насчет Сева я немного ошибалась. Я думала, статус его семьи и отсутствие денег сделали его отщепенцем, как это везде бывает. Да, в нашей параллели его не шибко жаловали, но среди восьмых-девятых классов он был «своим». Его друга Мальсибера боялась вся школа: архитипический хулиган-красавчик с вьющимися волосами, мышцами-банками и вечным отсутствием формы. Не без недостатков — гонял в кроссовках, а не туфлях, но что поделать? У спортсменов свои понятия, вне моды и времени. Сев сказал, что раньше они жили в одном доме и часто тусовались вместе, потому Мальсибер до сих пор держал его за кента и никогда не давал в обиду. Мальсибер и его дружки завоевали безоговорочный авторитет в школе, они были высшей кастой, отличавшейся от остальных, как небо и земля. Мне захотелось во что бы то ни стало затесаться в их ряды, чтобы показать одноклассникам, кого они упустили. Меньше надо было хлопать глазами, скажу я потом перемазанным краской лицам. Большую часть времени небожители доставали учителей, плевалась жеваной бумагой и играли в футбол, также их можно было застать в уголке школьного двора за степенным покуриванием, тисканьем фанаток и обсуждением насущных вопросов. Меня впечатляло отсутствие страха перед нагоняем от учителей. И Сев был с ними, тоже курил, ха! А моя мама рассусоливала, какой у Снейпов хороший сыночек, давай, Лили, подружись-ка с ним. По дороге из дома в школу или домой со школы Сев пел оды мальсиберовской крутости, его колечкам из дыма, голам и апперкотам. Он так его расхваливал, что я подумала, а не влюбился ли Сев в этого Мальсибера? От столькох нахваливаний я почти сама уверилась, что втрескалась в Мальсибера и хочу с ним свадьбу, столько впечатлений от одних только слов. Не самый плохой объект для воздыхания, бывали похуже — в Коукворте я была «влюблена» в одного старшеклассника, потом в его брата-близнеца, еще мне нравился третий, но несильно — он встречался с Труди, а я не хотела портить с ней отношения… Короче, Мальсибер, не будь непроходимым тупицей, стал бы сносным кандидатом. Лошадинолицые одноклассники не прельщали ни красотой, ни умом, ни юмором. Так и остался один Мальсибер, о котором я неохотно строчила поэмы в дневнике на замочке, прикрываясь от Туни (чтобы она кусала локти, думая, что моя школьная жизнь интереснее, чем у нее). На самом деле мне хотелось не гулять с Мальсибером или, тем более, войти в ряд запасных воздыхательниц, а заслужить подобный авторитет, уважение. Чуть не свихнулась, размышляя о том, как бы внедриться в компанию Сева. Пока рамышляла, параллельно ждала разгара волшебной осени. Я ждала, когда все деревья окончательно пожелтеют и сбросят листья на аллеи. В телеке, особенно в шестидесятых, частенько крутили всякие эпизоды с улыбающимися людьми под зонтиками, и даже несмотря на черно-белую картинку чувствовалась красочность, сочность, жизнь. В нетелевизионной реальности оказалось, что осенний Лондон смахивает на площадку для съемок фильма про апокалипсис. Хорошие времена давно кончились, и Лондон вместе со всей Британией погрузился в нескончаемый кошмар экономической ямы, безработицы, жестоких банд, эпидемии наркозависимости, бунтов, террактов Северной Ирландии и полного набора расовых и классовых беспорядков на улицах. Прекрасное место для взросления. Ботанская школа и в снег, и в дождь оставалась ботанской школой — ей, казалось, никакая катастрофа не страшна. Она располагалась в светлом новом здании с высоченными потолками и широкими коридорами. Помимо учебных классов там были всякие кабинеты для элективов. Мама капала на мозги, напоминая, что надо скорее определиться с кружком, что Лондон — не Коукворт, и мои съезжающие на глазах отметки никто натягивать не будет. Программа в гимназии была гораздо сложнее, и если Туни с трудом успевала, я просто ОФИГЕЛА, умыла руки и подняла белый флаг. Учеба никогда не являлась моей прерогативой, в Коукворте высокие баллы доставались за красивые зеленые глаза. Нет, ну кое-что я все-таки умела. Английский — мой конек, все эти сочинения, анализ литературы. Побольше воды и готово. В Коукворте мои работы отправляли на соревнования, они даже что-то там занимали, но в сравнению с лондонскими ребятами мои потуги оказались смехотворной пылью. Впервые почувствовала себя настоящей аутсайдершей, неудачницей. Откуда вокруг столько умников?! Учителя лепили проходные баллы и отправляли восвояси, никто из них и не собирался смотреть на меня, какую-то деревенщину, прикатившуюся под бок. Обижало, что они вот так бросили меня на растерзание судьбы, не протянув не то что руки — соломинки помощи. Сама, Лили, выбирайся. Не наше дело, что ты такая глупая. И я сказала себе: а какого хрена, Лили, ты плывешь по этой бурной реке, сражаешься не на жизнь, а на смерть, когда прямо по курсу спокойные воды? В Лондоне всем плевать на твои знания, гораздо важнее окружить себя подходящим обществом, которое и вознесет тебя к успеху. Ну я и забила на эту дурацкую школу хуй, что я там не видела? Пошли нахуй, художники! Мне не нужно заслуживать ваше уважение, кому оно всралось? Мама была недовольна. Я пыталась выравнять средний балл за счет английского и литературы, а там как получится — Сев часто давал скатать математику и есстествознание, так дела и решались, в общем-то. Ему для меня ничего не жалко, незаметно мы стали очень хорошими друзьями, прямо по завету мамы. Он рассказал, что заслужил бесплатное место в гимназии за счет победы в какой-то олимпиаде, то есть, по факту, был таким же умником, как и все лошадинолицые, вот только у него имелось одно отличительное достоинство: его крючковатый нос никогда не задирался. Семья у Сева фиговая. Отец-алкоголик часто бил миссис Снейп и выгонял ее с Севом на лестницу. Скандалы на весь дом, крыша еле держалась. Однажды мистер Снейп серьезно разбушевался и начал выкидывать все их вещи в окно. Это произошло ночью, и хоть мы с Туни сидели в комнате, сами страшно испугались. Смотреть, как Сев и миссис Снейп бегают и собирают пожитки по двору, было очень жутко. Иногда Сев приходил в школу с фингалами или красными царапинами, в такие дни он молчал и не отвечал ни на чьи вопросы. Ужасное зрелище. Что я буду делать, если наш папа (или мой будущий муж) учудит такое? Всякое возможно. По этой причине я не осуждала курение Сева. Мальсибер доставал ему «Пэлл Мэлл Эмбер», оранжевая такая пачка. Самое то для безрадостной, туманно-промозглой городской осени, отнюдь не волшебной. Я как смотрела на картонку, сразу поднималось настроение. Однажды Мальсибер слег с гриппом и неделю не появлялся в школе, а у Сева как раз закончилась заначка. Он сказал: «Все, к черту Эмбер. Мне не десять лет, чтобы сосать такую лоховскую дрянь. Пора переходить на что-то покрепче». Мы наскребли денег, я намалевалась помадой Туни, уложила волосы набок — нарядилась взрослой, и мы со спокойнейшими харями пошли к киоску в подземном переходе, где и без подобных ухищрений малышня брала все, на что тыкала пальчиком. Забрав добычу, мы спрятались в каких-то дворах, и Сев начал учить меня уму-разуму: «Вот, Лили, я сейчас подожгу, а ты вдыхай, только сразу в легкие!» Если в «Эмбере» всего ноль-четыре никотина и четыре смолы, то в «Рэде», который мы взяли, целых десять. И это моя первая сигарета! Сев хорошо сдерживал кашель, а я кашляла до хрипа. Крепость сказалась на вкусе и запахе, мне совершенно не зашло, зато понравилось окрыляющее чувство крутизны и бытия «не таких, как все». Ох, я чувствовала себя самой крутой на свете, Элвисом Пресли, не меньше. Потом мы пошли с Севом к нему домой, там как раз никого не было. Выдули по банке пива его папы и еще раз покурили. Их квартира была другой планировки и какой-то темной, повсюду желтовато-серый налет от сигаретного дыма и паутина. Вроде соседи, но их жилище так отличалось… Давящая атмосфера насилия добавляла негативных пунктов. Я задавалась вопросом, как так вышло, что судьба подсовывала Снейпам счастливые билеты — квартиру, место в гимназии — а у них все не выходило и не выходило встать на ноги? Алкоголь, наверное, истинное зло. Перед уходом домой я намыла руки грязным кусковым мылом и, как могла, обтерла куртку с рубашкой. В прихожей мгновенно выросла Туни: «Ты что, курила?» — злобно взвизгнула она. Я такая: «Нет, ты в своем уме?» «А что тогда от тебя воняет так сигаретами?» — она показательно принюхалась, а я еле справилась с желанием ей врезать. Кулак так и чесался. «Да какие-то пьяницы во дворе курили — ни пройти, ни проехать, две секунды мимо них прошла и завонялась!» — оправдывалась я. Нашла, перед кем. Туни не поверила и пригрозила ябедничеством, но я нашла компромисс: целый месяц буду мыть за нее посуду и убираться в нашей комнате. Второе она сама добавила, лошадь. Понятно, курить у Сева или возле дома — затея опасная, во дворе школы тоже. Где же укрыться от глаз Петунии? Я, конечно же, нашла способ выкрутиться. Еще бы, не нашла! Как то раз я проходила мимо школьной доски объявлений и резко затормозила. Объявляется набор в кружок журналистики! Первая мысль: лишняя трата свободного времени, которое можно счастливо просадить с журналом. Но! Но по такой-то такой-то причине собрания, говорилось в объявлении, будут проводиться не в школе, а в пристройке художественной академии в центре нашего района. Там Туни меня точно никак не запалит. Быстро-быстро я начала собирать нужные бумажки, боялась не успеть — места ограничены. Зря боялась, никто и не собирался вступать в этот никому не нужный кружок. Уговорила Сева записаться со мной. Там, правда, требовался взнос, но его мама смогла насобирать гроши, и вот мы, счастливые, бежим туда на всех парах: куртки раскрыты, в зубах по сигаретке. Я быстро научилась не кашлять, а мама моя не могла нарадоваться, что я взялась за ум и занялась делом. Какого же было наше удивление, когда среди писцов-журнялюг мы увидели Мальсибера собственной персоной! Его и всех его корешей, с которыми он шпынял мелюзгу. Секцией, как оказалось, заведовал его дядя, и этому умудренному жизнтью чуваку было вселенски насрать, чем мы там занимаемся. «Хоть на голову встаньте, только окна не бейте» — сказал он нам и пропал на полтора часа. Просто исчез, растворился! Лошадинолицые наверняка бы пожаловались на безалаберность, но нам ведь только и нужно, что улизнуть от опеки и установить в каком-нибудь помещении точку сбора хулиганья. Все присутствующие были из тех, кому не досталось места в «нормальной» секции, то есть, они само собой были не прочь покурить прямо за партой, закинув на нее же ноги. Школьные кружки можно, знаете, сравнить с двумя типами университетов: одни общеизвестные, с хорошей репутацией, типа «Гарварда» — это то, куда ходила Туни, а вторые коммерческие, куда идут проебавшиеся по жизни лохи. Я, Сев, Мальсибер… Или лохи те, кто изнашивал жизнь в погоне за кубками? Мы с Севом в компании были самыми младшими. Самые взрослые держались немного в стороне, как бы возвышаясь над всеми остальными, и у меня аж слюнки текли, как мне хотелось подышать рядом с ними одним воздухом. Если собрание проходило не сразу после школы, а позже, то я бежала домой на реактивной скорости, переодевалась в самон красивое, обливалась духами мамы, напяливала лифчик, который пока ни к чему, красила губы и брызгала волосы лаком с блестками, а потом вышагивала к художественной академии, медленно, чтоб не запыхаться. Ветер уносил дым моей сигареты, развевал рыжие волосы, прикрытые вельветовым беретом, трепыхал полы куртки. Я — в кино, или на записи музыкального клипа. Тайная дочка Брайана Ино, вот кто я. В выделенной боковой пристройке было только два кабинета: один для нас, второй — архив для всяких документов. В мансарде обитал «руководитель богадельни», редко спускавшийся по наши души и вообще никак не препятствовавший празднику. Мы стекались туда к часам четырем, ориентировочно, рассаживались и, как музыкальную шкатулку, заводили нескончаемый пиздеж. Бла-бла-бла, бла-бла-бла, столько всего интересного я узнала! Дым стоял пеленой, от громкого смеха звенело в ушах. Часа через два-три я выходила оттуда счастливее некуда… Все, о чем мечтала в Коукворте, обратилось в реальность: школа в хорошем районе Лондона, старшеклассники здоровались со мной, я курила сигареты из красной пачки, учителя не цеплялись и не заставляли гнаться за высокими оценками. Мое старые одноклассники, узнай об этом всем, позеленели бы от зависти. И Петуния, общавшаяся со скучными занудами, тоже, узнай о моей секретной второй жизни. Иногда Сев, если у него было отвратное (или наоборот слишком хорошее) настроение, прогуливал школу и сразу шел к художке. Перекличка на первом уроке, а дальше всем плевать, есть ты, нет тебя, особенно если ты постоянно прописан на задней парте. К тому же людей в классе так много, что за всеми уследить тупо нет возможности. Без проблем можно собрать на перемене вещи и выскользнуть через окно туалета на улицу, а там, через разогнутые прутья, на улицу. Дядя Мальсибера пускал всегда, когда б мы ни пришли: зачастую он спал в своей мансарде или смотрел какую-нибудь передачу по крохотному телевизору, при этом постоянно выпивая. Алкоголики везде… Ну, нам без разницы, чем он занимался, как и ему — чем занимаемся мы. Кто-то из старших мог даже потрахаться в архивном кабинете, звук через тонкую стену проходил отлично, да они и не сталались соблюдать тишину. Многие пожирающе целовались, ну а мы с Севом хихикали и подкатывали глаза. Мое положение в той компании было «слегка» подвешенным. Ну, ясно, какая-то приезжая малявка, таскающаяся за мелким же сопляком. Я не дотягивала до фанатки, чтобы законно хлопать ресницами рядом с важными людьми, а недостаток отростка между ног мешал притвориться вторым Севом. Как же это меня нервировало! Почему я не родилась мальчиком? Все на свете было бы в сотню раз проще, я бы сразу обрела и влияние, и статус. «О, привет, подружка Сева» — саркастично привествовали меня. Все видели во мне жалкое дополнение к Севу, которого, между прочим, тоже терпели лишь по велению Мальсибера. А у меня, получается, даже птичих прав не было. Когда один парень, всего на год старше меня, в очередной раз пошутил про мою «любовь» к сальноволосым нищим (мы с Севом даже ни разу не обнимались.), я не выдержала. У меня есть одна нехорошая черта: в порыве ярости у меня отключается мозг, и все силы приливают к кулакам. Петунии это хорошо известно, после наших драчек у нее полно синяков. Так вот, я подошла к этому парню с улыбкой, будто хочу выдать нелепый перл и опориться еще сильнее, и со всей дури ебнула ногой в голень. И все всё поняли. Моментально. Язык насилия, они понимали только его. Конечно, быть «грозой школы» — не вещь, достойная гордости. Я прекрасно осознавала, где они все закончат: по Коукворту шаталось много наглядных примеров, но лучшая альтернатива отсутствовала. Либо так, либо помереть от зеленой тоски среди одноклассников. Плюс, я считала себя достаточно смышленой, чтобы не сойти на кривую дорожку, да и Лондон — не Коукворт, тут не прозябнешь! Я всего-то весело проводила время. Никакого криминала, никакой деградации. Короче, так я стала «сестрой» Сева и встала на самую нижнюю ступеньку рангов крутости нашей андеграундной бандитской тусовки. Осень кончилась, не успела я и глазом моргнуть. За три месяца много чего изменилось. Удивительно: в Коукворте я думала, что мы с Петунией мало общаемся, но в Лондоне оказалось, то далеко не предел. Родителей это беспокоило, но не слишком. Все, о чем они думали — это как бы прочнее закрепиться на новом месте и богаче его обеспечить. Неспокойные тогда были времена. В большинстве случаев мы с сестрой обращались друг к другу, как к пустому месту. Максимум, который одна могла услышать от другой — это «Передай, пожалуйста, соль». Не буду скрывать, меня это радовало, ведь сестра моя — собеседница не из приятных. К тому же, если бы она подошла ко мне в школе, моя с трудом накопленная репутация рухнула бы в тот же миг. Я очень пеклась о своей репутации, думала о стратегиях своего продвижения днем и ночью. С рождения знала, что мне предрешено стать великой, но этого не случится при ровном сидении на заднице! Я подумала о том, что у меня было на тот момент, что я хочу получить, и как, в конце концов, перейти от пункта «А» к пункту «Б». Я выросла в Коукворте — это хреново, но об этом никто не знает. Мой отец неплохо зарабатывает — можно ввернуть в разговор, вдобавок много карманных и частые обновки. Иногда он подвозит меня в школу на фирменной тачке. Я плоховато учусь, но это не недостаток: наоборот, преимущество для компании. Сидение в полусне за последней партой и препирательства с учителями подогревают к моей персоне интерес. Я сильная и ненавижу подлизываться. Неплохой стартовый набор! Анализ черт показал, что для достижения максимального успеха я должна дорисовать маску язвительной стервы — ничего сложного, и без этого почти все готово. Театр мне всегда нравился, в детстве я даже хотела стать актрисой. Чем это хуже? Случай испытать актерское мастерство вскоре представился, но я его с треском провалила. Под Рождество в кружок заявилась новая волна из еще более крутых ребят. Наша андеграундная лавочка, оказалось, набирала популярность в нужных кругах. Выпускник с длинными белыми волосами был словно эльф с надменным тонкочертным лицом. Ему только для картин позировать. Все, даже Мальсибер, мгновенно приняли его за звезду. А он и не был против. Естественно, мне больше всех понадобилось обратить на себя его внимание, и пока все вокруг метали перед ним бисер, я дула на ногти и испускала тонны безразличия. Не сработало — Малфой пользовался точно такой же стратегией. Его друзья держались еще обособленнее, чем Мальсибер, хорохорились и всеми силами показывали, что с нами они не хотят иметь ничего общего. Ну и нахрена явились, раз не собираетесь объединяться с нами? Раскол учинить хотите? Я только окончательно завоевала доверие друзей Сева, а тут на-те, такой соблазн перементуться на новую сторону. С таким другом, как Малфой, все дороги открыты. Те подростки выглядели куда достойнее, чем мои «друзья»: глянцевые брюки и туфли на высоченных разукрашеных подошвах, на куртках куча нашивок. И волосы… Я гордилась своими рыжими волосами, но в сравнении с волосами Малфоя мои что веник. Приблизиться к его высочеству казалось невозможным, но, к счастью, мне лично почти ничего не пришлось делать: Мальсибер первым встал на тропу племенного содружества. Хорошо помню тот день. Малфой обосновался на подоконнике, подданные вились поблизости. Я, Сев и остальные наши сидели кружочком возле книжного шкафа, треща о разной ерунде. «Чуть не забыл», — сказал вдруг Мальсибер и полез в рюкзак. Помню, его лицо поросло щетиной, но на щеке все равно откуда-то краснел свежий порез. — «Смотрите». В его руках оказался длинный стеклянный циллиндр и боковым ответвлением. Беря с собой такую бандуру, точно про нее не забудешь! Я понятия не имела, что это за хрень, и тихо спросила Сева, что за химические приколы? Он посмеялся. Меня раздражало отмалчивание и сокрытие курса дела ради прибавляя себе очков крутости. Малфой закопошился на своем окне. Шмыг-шмыг, и уже рядом с нами, проныра! Мальсибер и бровью не повел, будто этого и ждал. Его волшебная химическая приблуда творила чудеса. Потоптавшись, король эльфов уселся на один из последних свободных стульев слева от меня. Ух, я аж покраснела от возбуждения! Он ведь мог сесть с Забини или согнать кого-нибудь, чтобы занять более лакомое место, но нет. Я задержала дыхание, а когда снова начала дышать, почувствовала тот самый запах. Запах нового уровня крутости. Мальсибер достал спичечный коробок, под завязку набитый какой-то трухой, и сыпанул щепотку на кусок продырявленной фольги, которую прикрепил на носик. Затянувшись, он пустил эту штуку по кругу, и тут-то до меня дошло. Травка. Все, что мне было известно о марихуане, я знала от мамы и вскольз от друзей: ужасный, запретный наркотик, курят его одни грешники, впоследствие дохнущие в канавах (это мнение мамы); суперкрутая вещица, совсем безвредная и запрещенная правительством чисто чтобы насолить людям (это мнение друзей). Дохнуть в канаве мне не хотелось, хотя слово «грешница» казалось мне красивым. Если бы у меня была музыкальная группа, я бы так ее и назвала. Суперкрутая вещь, говорите… Все сделали по одной-две тяжки, Сев тоже. За секунду до тяжки я заметила на его лице тень неуверенности, исчезнувшая в надрывном кашле. Боже мой! Что же мне делать? Бонг перешел в мои руки, но тут я засыковала и малодушно передала его дальше. Руки сделали это механически, а голос в голове кричал: «ТЫ СОВСЕМ ТУПИЦА??? ДАЖЕ СЕВ ЭТО СДЕЛАЛ!!!» Отказываться не хотелось, ведь тогда я останусь единственной трусихой, но страх перед «ужасно запретным наркотиком» взял свое. А что, если родители как-то узнают? После такого ни о каких гулянках не будет идти и речи. Да и само понятие «наркотик» отталкивало: сколько новостей, баек ходило об опустившихся людях, которым отказывают в любой работе, которые теряют абсолютно все… Да. Все смотрели на меня, как на тупицу. Все, кроме кашлявшего Сева, потому что он забился в угол, и кроме неожданно-участливого Малфоя. «Да что смешного!» — говорил он, сам при этом посмеиваясь. — «Не хочет — пусть не курит, разве это плохо? Останется здоровее каждого из нас.» Лучше бы молчал! Эта его поддержка только подначивала всех на обидные шутки. Мне хотелось провалиться сквозь землю, встать и уйти. Но если бы я ушла, отрезала бы путь обратно. Трусов нигде не жалуют, а такой маловажный элемент, вроде меня, отщепить от компании, как нехер делать. «Кому нужна ваша травка» — я подкатила глаза и скрестила руки на груди, откидываяь на спинку стула. Со всех сторон послышалось прысканье, кто-то подавился дымом. — «Было бы здесь выпить…» «Ну, выпить здесь нет» — все пожали плечами на мое сказочное вранье. Ха, двенадцатилетняя выпивоха, поверили! Сидеть в кругу накурившихся товарищей почти так же плохо, как уйти от них. Я тогда не знала, что алкаш травокуру не товарищ, что говорят они на разных языках, и в моей голове в два щелчка созрел план, где надыбать пойла. Все верно, у дяди Мальсибера. «Я сейчас приду» — сказала я, но мне никто не ответил. Даже Сев, который уже жадно лакал воду и никак не мог напиться. Он вообще ничего вокруг не видел. На мансарду вела узенькая лестница. Ее сколотили недавно, потому она не скрипела. Я поднялась по ней и уперлась в простую дверь с круглой ручкой. Гляжу в замочную скважину: дрыхнет, старикан, вовсю. Ноги на столе, рядом с початой бутылкой. Башка набок. Открыла я, значит, эту дверь. Все издаваемые мной звуки заглушал маленький пузытай телевизор с длинными антеннами-усиками. На всякий случай подождала на пороге (застыла оленихой) — мало ли, проснется, но пьяный дядя Мальсибера смотрелся десятый сон и явно собирался переключиться на одиннадцатый. Я прокралась через комнату к застекленному шкафчику с кучей бутылок крепкого и не глядя стащила первую попавшуюся, не глядя. На четверть пустая. Пробка радостно отвинтилась, будто меня и ждала: оставалось только отлить немного и вернуть на место. Только куда? Разумная мысль намекнула, что дядя Мальсибера не заметит пропажи одного стакана из заднего ряда верхней полки. Готово! Демонстрацией трофея я заслужила негромкие, ехидные аплодисменты, воспринятые мной бурей оваций. Ты такая смелая, Лили Эванс! Пока все додували свою траву, я замариновалась в синий кусок свинины. Не знаю, что было в бутылке, но его крепость зашкаливала, и закидать ее было нечем. Все, что могло помочь — это остатки воды из моей бутылки. Впрочем, я ни о чем не жалела. Быстрый старт и привет, полет. Меня так повело, что я, не задумываясь, свалилась на колени этого Малфоя, вытянула ноги на колени Сева и пролежала в полудреме до самого закрытия. Еле держалась, чтобы окончательно не отрубиться, цеплялась за хихиканье и чужие прикосновения. Мне поглаживали ноги и волосы, божественный Малфой длинными эльфийскими пальчиками перебирал мои убогие рыжие пряди и что-то кому-то мелодично говорил. Высокий, слегка скрипучий голос. Я пыталась понять, о чем речь, но смысл ускользал от ушей, и мне оставалось время от времени издавать нечленораздельные, булькающие звуки. «Смотрите, как бы эту дуру не вырвало» — услышала я. Ну, это точно не обо мне. Хотя меня тоже подташнивало. Когда все начали расходиться, Сев резко обеспокоился моим состоянием. Негнущуюся меня выволок на улицу и макнул лицом в снег, надеясь расшевелить немного. Оставив меня, Сев побежал в магазин за водой; по возвращении он увидел, как я самозабвенно блюю в мусорку, куда до этого выбросила стакан. Хороша, нечего сказать! «Слава богу, что никто из наших этого не видит» — все, что меня тогда заботило. Сев потратил проездные деньги на воду, поэтому до дома шли пешком. С каждым шагом я постепенно трезвела, но вот уж и дом, а в голове до сих пор какая-то вата. Пришлось бить себя по щекам, прыгать, и даже это не выручило до конца. «Я дома», — бросив сумку, я сразу завернула в душ. «Уже девять, ты долго!» — крикнула мама. «Мы разбирали одну статью» — сквозь шум воды ответила я, стараясь звучать как можно адекветнее и бодрее. «Какую статью?» Да тебя ебет? «Эм, ну, про Ирландию», — брякнула первое пришедшее на ум. Старших хлебом не корми, дай высказать свое экспертное мнение по поводу текущей политической обстановки. «О, Господи. И зачем втягивать в это детей?..» — это уже не мне, судя по удаляющемуся голосу. Миссия выполнена. Не выключая воды, я тихо блеванула в унитаз и сразу почистила зубы, а потом нырнула в постель. В темной комнате никого не было, но тут за дверью послышался знакомый бухающий стук пяток. «Ты будешь ужинать?» — Петуния безучастно передала вопрос от мамы. — «Эй, ау!» «Отвали. Не буду.» Она ушла. Я зарылась с головой под одеяло, но и там меня достали. Явившаяся лично мама спросила, что со мной. Простуда, что ж еще. Шла без шапки. На следующий день у меня действительно заболело горло, от силы мысли, не иначе, и я провалялась дома до самых каникул. Каникулы выдались скучными донельзя. Сева сослали к родственникам, а без него меня гулять не звали. За две недели никто и не позвонил, не спросил, как я там. Брошенная и одинокая, совсем не крутая Лили с убитой самооценкой. Так ли я важна своим приятелям?.. Петунью что ни день звали куда-то, и мама заставляла ее брать меня с собой, но мы обе упиралась, как одинаково заряженные полюса магнитов. Лучше сидеть дома, чем таскаться с петуньевской рассадой. С ними одуреть можно: вот, где настоящая деградация. Зато за каникулы все забыли о моем позоре, все поплыло прежним чередом. Ближе к тридцатому января мама поинтересовалась, что я хочу получить в подарок на день рождения. Ну, у меня заготовлен списочек! В кружке постоянно обсуждали музыку, ту, в которой я почти ничего не понимала: Roxy Music, Лу Рид с его старой бандой, Iggy and The Stooges и так далее. Пару раз всплывало имя петуха-космонавта, но слушать поп-звезду номер один слишком срамно для нашей интеллектуальной тусовки, знавшей истинное положение вещей. Раньше я слушала то, что слушала Петуния, а она застряла в шестидесятых, либо выбирала сборники попсы, которую кошмарили мои друзья. Разобравшись в «теме», я смогла бы активнее участвовать в разговорах, а значит, укрепить позиции. По сути, я делала то же самое, что родители на работе — набивала себе цену. Стопка пластинок оказалась в моих руках — больше никаких The Turtles, визжим с Игги! О-о-о, какой прекрасный день! Бэби Джейн в Акапулько! Я слушала альбомы на повторе, затирала до дыр, а Петуния вторила рычанием и приказами вырубить «погань». То есть, в переводе на мой язык, сделать громче. Она выла от бессилия, но окончательно ее добил Чичи. Утром после моего дня рождения на карниз нашей комнаты спорхнул чей-то зеленый попугайчик. Я быстро впустила его, а он давай орать в три глотки и наворачивать круги по комнате. Сдуру какнул на кровать Петунии, она спала еще, но проснулась от переполоха. Я ожидала, что она вступит с попугаем в битву «кто кого перекричит», но ее поведение было необычно сдержаным. Мы налили в блюдце воды, насыпали крупы и вышли, чтобы птица перестала биться в испуганых конвульсиях. «Надо найти хозяев», — сказала Петуния. На тот момент мы давно нормально не разговаривали, и меня перекорежило от дискомфорта: ну давай же, начинай орать! Обычная ее речь более мной не воспринималась. «Вылетел у кого-то из соседей. Они волнуются, должно быть.» «Давай после школы», — предложила я. Мне этой фигней впадлу маяться, забота благополучно перелегла на мамины плечи. За полгода она не прижилась ни на одной должности и пока сидела дома, так что ей это подходящее занятие. К следующему дню хозяин не нашелся, и я уговорила оставить Чичи (звук созвучен с манерой клекота) у нас. Люблю маленькие миленькие вещички. «Обещаю улучить табель и все такое» — мама не устояла перед моими мольбами, папа тоже оказался не против. По договору аренды мелкие животные не запрещались, и я получила добро. Устанавливая в комнате клетку со всякими прибамбасами, я слушала нытье Петунии: «он же будет орать по утрам», «он же гадит», «убирать за ним будешь ты». Да понятно мне, все, все! На ночь я закрывала клетку Кики полотенцем, и срал он в пределах выделенной территории. Крайне беспроблемная животина. И полезная: он здорово подпевал Игги, доводя Туни до белого каления. У него были черно-белые крылья и вертлявая желтая башка: откисая после встреч с друзьями, я любила подолгу разглядывать, как он снует туда-сюда, чистится… Разобравшись в музыкальных перипетиях, я, как и собиралась, стала побольше разговаривать в кругу. В основном о самой музыке и о впечатлениях после нее. Сами звезды меня особо не волновали: ну женился один, заторчал другой — мне важнее, что происходит здесь и сейчас! Старшеклассники были звездатее всех звезд, я ловила каждое их слово раскрытым ртом и почти возводила в их честь алтари. Они выискивали или переделывали шмотки, как им вздумается, и с огнем в глазах обсуждали, где достать аксессуаров для клевого образа. У меня самой руки-крюки, шить я не умею, но одна девочка подарила мне классный шарф в разноцветную полоску. От него пахло сладкими духами, и я брала его к себе в кровать, обматывала им медведя и утыкалась в петли носом, чтобы засыпать вместе с этим запахов. И дом растворялся, ветер уносил обратно в город… В конце зимы учителя просекли, что часть учеников сбегает с уроков. В марте они нашли, через какую дырку идет утечка. Одной утомительной пятницей мы с Севом разошлись каждый по своему туалету и оба поцеловали навесные замки на закрытых матовых окнах. «И что делать?» — захандрила я. — «Я не хочу сидеть в этом парашнике до двух часов!» «Будто я хочу» — фыркнул Сев. Действительно. Мы перебрали несколько вариантов: выйти внаглую во двор (наши улепетывающие туши было бы прекрасно видно из окна директорского кабинета), проскочить мимо поварих-убийц на кухне и слинять через их черный ход, найти ключ от окон или от мастерской, где тоже есть запасной выход, взломать замок шпилькой… Последнее представлялось более-менее возможным. Правда, ни у кого из нас так не получилось это провернуть. На следующей перемене у туалета образовался затор из недоумевающих старшеклассников. Проблему решила та девушка, которая подарила мне шарф: ее ловкие пальцы справились с преградой. Радость продлилась недолго: спустя недели две на том же месте повисли такие замки, что пилой не распилить, а взрослых беглецов отчитали на ковре. «Делать нечего» — позже огорошил Мальсибер. — «Идем на второй этаж.» Разогнав зевак, цепочкой старшеклассники полезли в туалетное окно этажом выше. Пока один свешивал ноги, второй держал руки, чтобы первый не свалился на землю, а третий страховал снизу. Мальсибер, как вожак, сиганул первым без страховки. Я, последнее звено, спускалась без подручного. У толчков все казалось совсем не страшным — второй этаж, чего бояться? Но глянула вниз… Высокие потолки в здании значительно увеличивали долготу падения. «Я тебя поймаю!» — ослепительно улыбнулся Малфой. Я сглотнула, выдохнула и полезла. Я крала у дяди Мальсибера, я распугивала мелкашей в коридорах, я вступала в конфронтации с учителями, я не испугаюсь какого-то второго этажа! «Эй, ловите падающую звезду!» — я бросила Севу рюкзак и свесилась с окна. Малфой не соврал. Меня поймали, но через секунду нечаянно уронили, и мои туфли вымазались. Ха-ха-ха, очень смешно. Возможно, это ненамеренно, но кто знает? Он извинился, и в его голосе даже слышались отголоски искренности. По пути в художку нашлась более интересная тема, чем моя неуклюжесть, и обо мне постепенно забыли. С приходом Малфоя задул ветер перемен. Осенью было нормой подъебать друг друга по-черному, и именно поэтому мне не хотелось лишний раз раскрывать рта. Но эльфийский царь свел на нет все распри. Больше никто друг друга не перебивал, не махал руками — пришла пора гармонии и взаимоуважения. Наслушавшись тягучих речей, все стали какими-то осознанными и неохотными до конфликтов внутри стаи. Даже Мальсибер, и тот спускал пар только в школе, а в кружок приходил спокойным питоном. Они, конечно, пыхтели, оттого и были такими замедленно-неторопливыми, но это же намного лучше, чем чирикать по поводу и без, как мой Чичи. К девушкам тоже стали относиться иначе: они держались с парнями на равных, и никто не пытался их засосать против воли или что еще. Идиллия, в общем. Все говно доставалось тем, кто лез с недобрыми намерениями. Но Петуния ни за что бы не успокоилась, не подпортив моей малины. У нее той весной были соревнования по танцулькам, и она ненавязчиво вкинула за обедом, что что-то не видать плодов моей бурной деятельности в секции журналистики, хоть я и хожу туда почти каждый божий день. Окей. Я похожа на деланую пальцем? Думаю, нет. Через неделю на стене кухни гордо висел сертификат первого места несуществующего конкурса. С гербом, с печатью. С подписью дяди Мальсибера. Каждый раз, как отец натыкался на грамоту глазами, начинал во всеуслышание меня расхваливать. Один-ноль, моя дорогая сестра. Она покраснела от злости и половину ночи проплакала в ванной, а утром умотала на свои танцы, где заняла всего лишь пятое или шестое место. Ничего, по сравнению со мной. Не совала бы нос, куда не просят, не оторвали бы. Я затмила ее, не приложив ни одного малюсенького усилия, за что мне подарили пару новомодных наушников к проигрывателю. Подарок на двоих, так-то — больше я не бесила ее своей музыкой, к тому же (мама заставила) она тоже могла ими пользоваться, если мне они были не нужны. Я делала так, чтобы они были нужны мне почти все время. В конце учебного года случилось нечто волшебное. Сева где-то шастал, и я изнывала от скуки, потому свалила с последних уроков как обычно через окно в туалете. Я уже наловчилась делать это без чужой помощи, повиснув на руках — приземляться совсем не больно, если поймешь, как это правильно делать. У забора за мной увязалась собака, и я долго петляла по переулкам, в итоге вышла в незнакомое место. Околачиваясь без дела, я на всякий случай оглядывалась по сторонам: мало ли выскочит эта вездесущая Петуния или кто-то из учителей. Губы зажали сигарету, на фильтре еле заметный красноватый отпечаток. На тот момент при мне всегда была пачка, которую я припрятывала в нише под ступеньками домашнего крыльца: в одном месте весьма удобно вытаскивался кирпич, идеальное место для нычки. На улице тепло, свежо — май в самом разгаре. Моя сигарета тоже. Запах, правда, не очень, и от улицы, и от сигареты. Я думала о том, почему отовсюду вечно так воняет, и почему бомжи писают прямо в телефонные будки, как вдруг боковое зрение засекло разлетающиеся эльфийские локоны. Принц почтил народ своим присутствием! Мое сердце забилось, как сумасшедшее. Возможность, нельзя упускать возможность! Я рванула к Малфою с надеждой, что он поздоровается со мной и, может, даже еще что-нибудь скажет. В компании я поднялась до того, что над отпущенными мною шуточками даже посмеивались, это много значило. Не то чтобы мне прямо хотелось гулять с Малфоем, он мне даже не нравился, но если он позовет, моя значимость в тусовке возрастет до небес. Я окончательно стану своей. «Эй», — с прохладой, на какую способна тринадцатилетняя школьница, я окликнула его и сделала самую глубокую затяжку и выпустила дым плотной струей. — «Прогуливаешь?» — ни хрипинки, ни кашлинки. «А ты?» — усмехнулся он. Да, сколько холода на себя ни напускай, красные от бега щеки и растрепаные волосы не укроешь. Малфой не стал акцентироваться на этом и рассказал кое-что. Старшеклассники собирались у него, чтобы как следует оттянуться перед экзаменационным периодом, и он как раз шел в магазин, чтобы закупиться вином и всем таким, вечериночным. «Хочешь, пойдем ко мне?» — позвал он меня. — «Я живу в паре кварталов отсюда, совсем недалеко.» О, ну разумеется я согласилась, это же предел подростковых мечтаний! Мозг выключился, зато самоуверенности хоть отбавляй — старшеклассник обращается ко мне, как к подруге, позвал к себе… Никаких подозрений у меня это не вызвало. Тусовка, тусовка! Впервые не в дурацкой пристройке. Малфой жил в шикарной многокомнатной квартире, хотя их в семье всего трое и плюс собака, скромный немецкий дог. Он не прибежал нас встречать и позже передвигался вдоль стен, опуская голову и хвост, будто побитый. Я пропустила и этот знак. Моим вниманием завладела гигантская гостиная с баром, вся такая мрачно-золотистая, стоимостью в сто миллионов. Знаете богатиков с грязным состоянием, сколоченым во времена Второй мировой. Малфои из таких. Сидя на диване, друг Малфоя сортировал пластинки на вечер; когда мы вошли, он поставил последнюю шайбу от «Deep Purple». Я говорила с ними обоими, не засовывая языка в задницу, и все не убавляла градуса небольшой надменности, типа, не первая вечеринка, ничем не удивите. В каждое предложение впихивала всякие словечки, которые использовали наши общие друзья — в дневнике у меня набрался целый словарь. Штука поважнее математики. Мне, «заправской алкоголичке», плеснули вина, и я начала понемногу тянуть, слушая во все уши. Прихлебывая из бокалов, как кинозвезды, они обсуждали Холодную войну, волну безработицы и другую безысходную скукоту. Спустя час меня начало конкретно косить, и приходилось встряхиваться, чтоб не заснуть прямо на столе. «Да такими темпами скоро прогремит революцияе», — авторитетно заключил Малфой. — «Эй, Лили, а ты что думаешь по этому поводу?» А я даже не слышала, о чем они до этого говорили. Я покраснела и что-то неразборчиво наплела. Инфляция, гм, сраный парламент… Малфой звонко рассмеялся, потрепал меня по голове и предложил всем пыхнуть. Его друг достал из темного пакета небольшую плитку хэша и, приговаривая, как тяжело уходить от полицаев, начал отламывать от нее. Из того же пакета вытащили трубку. Малфой притащил рассыпной табак, с которым мешали покрошенный гашиш. Колдуя вокруг трубки, те двое все обсуждали, какие говно эти полицеские и как со дня на день власть сменится на «более хорошую». Все существующие Малфою не нравились, он грезил о своей собственной, ультраправой. Красавец снаружи, а внутри — гнилой фашист! Они затягивались, запрокидывая голову, а я внимательно следила за процессом и впитывала тонкости, как губка. Когда аппарат передали мне, я напустила на себя уверенный вид и ничем не показала, что это мой первый раз. Мы накурили так, что в воздухе повис клочковатый светло-серый туман. Я ждала, когда, наконец, подтянутся люди и начнется движ, но все, что менялось в обстановке — цвет неба за окном. Темнее, и темнее… Малфой зашторил его, и мы вернулись к тем же позициям за столом, только теперь никто особо не разговаривал. Пластинка сто лет как доиграла и шуршала на проигрывателе: лень одолела так, что ни выключить, ни перевернуть. Я ковыряла уголок скатерти в бесконечном ожидании, когда на меня подействует этот дьявольски запретный дым, о котором слагают легенды, но ничего не происходило. Я просто отупела раза в два и закемарила. От вина, наверное. Малфой сказал, что мне нужно курить хэш чаще, чтобы почувствовать эффект. «Это тебе не виски» — бубнел он. А потом придвинул ко мне свой скрипучий стул, нагнулся и поцеловал. Стало так жарко, словно меня засунули в духовку. Слюнявую. Я окаменела и ни на что не реагировала, мысли разлетелись кто куда. Вон та была о необходимости порадоваться, что я приглянулась эльфийскому фашисту несмотря на веснушки и мелюзговость; а другая вопила от страха. За узкой спиной я увидела какое-то движение: второй парень встал и тоже двинулся в нашу сторону, в этот же момент Малфой схватил меня за пустую чашку лифчика. Я подскочила, как ужаленная, попятилась и врезалась в подоконник. «Ты чего?» — он все тянул свои белые ручки, а я тем временем лихорадочно просчитывала пути отхода. Хоть в окно, мне не впервой, хотя девятый этаж вам не второй. Думаю, выглядела я очень странно и дискредитирующе, как та, которую впредь не стоит звать ни на какие вечера. В голову закралось смутное подозрение, что никакой вечеринки Малфой в обед посреди недели не планировал, и это — тупая ловушка. Вмиг мне стали отвратительны его шелковые волосы и он сам целиком. Я кое-как пробилась (они оторопели и не знали, что со мной делать) мимо них двоих в прихожую, влетела в туфли и, подхватив сумку, вырвалась на свободу. Собравшись впопыхах Малфой следовал за мной с просьбами никому ничего не рассказывать. «Ты придешь завтра на собрание?» — спросил он после требования отстать от меня. Я сказала, что еще не знаю. «Если расскажешь кому — можешь больше не приходить,» — пригрозил он. Упырь. Дорога до дома прошла в хэшевом тумане. Переодевшись, я беспокойно закружилась по квартире, как заведенная игрушка. Сонливость рукой сняло. Все не отпускал непонятный страх, хотя самое страшное осталось позади. «А вдруг Малфой сам расскажет, какая я лохушка?» — напрасно боялась я. Он ведь не дурак, о таком болтать. Я, может, не такая страшная, как Сев, но поцелуй со мной точно никто не оценит, к сожалению. В смятении я приналась драить квартиру, выполнять все домашние задания наперед, в общем, строить из себя невероятно занятого человека. Петуния подумала, что я заболела. На следующий день я действительно прикинулась больной, чтобы не ходить в школу. Вечером зазвонил телефон, и мама позвала меня. Это был, конечно же, Малфой: спрашивал, почему я не пришла на секцию и не разболтала ли подружкам. Переживал, идиот. «Все нормально», — буркнула я и бросила трубку. Говорить «ничего не рассказала» при маме равносильно признанию, что я что-то не договариваю. После ужина я легла на кровать, на спину, и снова захандрила, сверля глазами потолок. Ну все, это конец! Отказала Малфою, теперь он сделает все, чтобы меня возненавидели… Пожили круто, и хватит. Не успела толком нагруститься, позвонили в дверь. «Если это опять этот неугомонный, я ударю его коленом между ног!» — подумала я, но это был всего лишь Сев. О недоразумении с Малфоем никто не знал, слава богу. Оказывается, в мое отсутствие Мальсибер решил устроить настоящую вечеринку в это воскресение, и мы оба были приглашены. Если бы скачки настроения могли вырабатывать энергию, наш дом бы взорвался — эйфория переполняла меня. Чтобы надолго улизнуть из дома, я наплела маме, что у моей одноклассницы день рождения. Сев поддержал это вранье, миссис Снейп (ей абсолютно по барабану) тоже, так что меня запросто отпустили на анашистское празднество. Хата Мальсибера была поскромнее, но народу набилось туда будь здоров. Я курила гашиш вместе со всеми, но все равно чувствовала себя чужой, и разговоры особо не клеились — ну что мне, говорить, какое правительство говно, а всех цветных на эшафот? Порядочно одурманившись, я повисла на Севе и все ему выложила про Малфоя. Он сильно разозлился, прямо шаром надулся, и все порывался идти бить ему морду. Еле его удержала. Малфой, может, не могуч, но его друзья — ходячие горы мышц. Забавно, но на следующий день он ничего об этом не помнил (или делал вид, что не помнит). В тот вечер, почти ночь мы с Севом с трудом приползли домой, но ни один из нас не получил от родителей. Большая победа, посвящение во взрослость: теперь никто не мог сказать, что мы слишком маленькие для гулянок. Лето семьдесят четвертого началось в лучший день недели — в пятницу. Три месяца я провращалась с гашишной компанией, ни разу не притронувшись к алкоголю. Я ведь сама против алкоголиков, друзья тоже их не почитали, слишком много проблем от них. Блюют, ругаются, вечно лезут драться. Ну а мы, накурившись, просто ловили кайф и радовались жизни, нас объединяло невидимой травянистой цепью, легкой и воздушной. И по ней, как по проводам, передавались наши мысли — даже говорить не нужно, все и так понятно. Мы чувствовали себя на вершине мира, мы познали саму Вселенную. Не то что грязные бухарики. Так как почти все были старшеклассниками, многие заобсуждали выпускные экзамены, поступление в университеты и поиск подработки. Наконец-то не политика! Нас с Севом, как ни крути, все равно это не касалось, но мы кивали и всем поддакивали, если кто-то вдруг делился проблемами. Проблема, что проблемами личными никто почти и не делился: собравшись часов в пять-шесть за гаражами (в июне-то школа кончилась), все, наряженые и веселые, отпускали тревоги, словно надутые гелием шарики, и забывали, что по ту сторону гаражей, как бы, в черную бурлит тяжелая и несправедливая жизнь. На нашей стороне установилась особая атмосфера, летняя, жаркая, закатно-оранжевого цвета — поэтому нам с Севом там так нравилось. Те люди вдохновляли меня: летом я начала много рисовать и писать, ну, не то чтобы много, но больше, чем раньше, и родители очень гордились моими работами, хотя меня их мнение волновало не больше, чем гудки автомобилей под окнами. Самые ценные слова добывались в компании, и если кто-то оттуда делал моему творчеству комплимент, я считала, что день прожит не зря. Если вечера проводились с гашишной компанией, то полудни, зачастую, с Севом. Мы стали очень тесно общаться (не в том смысле): я поняла, что он заслуживает большего, чем тычки и покровительственное принеси-подай. Он был очень умным и часто впадал в по-настоящему глубокие размышления, открывающие мне глаза на многие вещи. Именно Сев приучил меня к мысли, что материальные ценности иллюзорны и маловажны, потому что важно, как ты себя чувствуешь, счастлив ли ты, а не то, чем ты владеешь. Если конкретно над этим посидеть, можно словить эйфорию от прикольной формы облака, равную эйфории от прогулки по берегу какого-нибудь Сейшельского острова. Облака-то они везде облака. Наверное, поэтому Сев не стремился выглядеть презентабельно или как-то иначе «улучшать» свою жизнь. Ему и так жить было в кайф. Он носил вещи в заплатках и катышках, самостоятельно стригся кухонными ножницами. Не коротко, чтобы не было заметно, насколько криво подстрижено в разных местах. На шее висел самостоятельно сделанный амулет «от врагов», продетый через нитку. Внутри мешочка, если верить Севу, лежали монетка печати военных лет, деревянная бусина, какой-то кристалл и выбитый у недруга Мальсибера зуб. Сомнительный волшебный старт-набор из четырех предметов, четырех, потому что четыре — любимое число Сева. В азиатской культуре оно означало «смерть», а все связанное с ней крайне подогревало его интерес. Он не был поклонником мистики, рациональность всегда в нем превалировала, просто он увлекался всякими такими загадочными штуками. Это были чудесные деньки. Мы могли подолгу сидетьна кухне квартиры моей семьи, , подставляясь вентилятору, может, приготовить что-то вроде непомещающегося в рот бутерброда, и с первыми лучами закатного солнца покинуть ее, чтобы тайком покурить в за углом, восхищаясь своим бесстрашием и взрослостью. Путь все и дальше думают, что мы ничего не понимаем, что мы всего лишь невинные дети. Меньше знают — крепче спят, нам их незнание только на руку. Это как припрятанный в рукаве туз. Не только с Севом я общалась. Иногда ко мне (или я к ней) захаживала Мелоди Розье, одноклассница Петунии и девушка Мальсибера. Я знала, что Петуния терпеть ее не может, ведь та горазда сорвать урок или начать прилюдное унижение кого-то из «чужих», потому и позвала. Общих тем для разговора нашлось меньше, чем пальцев на одной руке, зато Петуния сваливала из дома. Как-то раз Мелоди принесла с собой новый альбом Дэвида Боуи, тот, с мерзкой обложкой, где он наполовину собака, и мы слушали его на полной громкости, пока Петуния хлопнула. Бунт-бунт . Чичи оценил. Сам альбом был неплох, мне понравился его постапокалиптический настрой. Типа, еще немного, и песня превратится в реальность, остановитесь, глупые людишки! Но, так или иначе, это все еще оставалось попсой, а сам Боуи — королем попсы, за которым бегают толпы обезумевших фанатов и фанаток. Я бы скорее умерла, чем позволила причислить себя к этим одержимым. Какие алмазные собаки, когда есть детка в огне? Кого бы я ни спросила, даже в нашей компании, никто не слушал Ино, или New York Dolls (намного более глэмовая вещичка, если соревноваться конкретно в этом), а значит, это то, что делало меня максимально особенной. Дружба с Мелоди вскоре сошла на нет, но я особо не расстроилась. Каждый день я уходила из дома (Петуния тоже, она променадила по моллам со своими танцорками), и не просто так. Между родителями произошел серьезный раскол: еще в начале июня мама нашла в кровати длинный черный волос или даже два. Никого черноволосого в нашей семье испокон веков не было — мама и я рыжие, Петуния и папа блондины, никого из друзей семьи (ну, кроме моего Сева, но у него не настолько длинные волосы, и они никак не могли оказаться в спальне моих родителей!) природа не одарила столь смоляным цветом. Ох, разразился такой скандал, что пол с потолком чуть не треснули! Папа все отрицал, а мама начала рыться во всех комнатах в поисках доказательств, и нашла их: еще больше волос (бедняжка, должно быть, лысела) и тяжелый запах духов на гостевом полотенце. Когда отец только успевал водить к нам эту даму? И кто она, бля, такая, откуда взялась? Спустя пару дней истерик наступило что-то вроде перемирия. Родители делали вид, что ничего не произошло, и либо игнорировали друг друга, либо общались пугающе-вежливым тоном (и это почти не отличалось от привычного их поведения). По ночам я слышала где-то в глубине квартиры мамины рыдания, но днем она вела себя, как ни в чем не бывало, крепкая выдержка. Может они с папой и не любили друг друга, но ведь в наше время брак далеко не любовный союз, скорее, деловое партнерство. И папа нарушил условия контракта. «Помирятся» — думала я. День ото дня лучше не становилось. В августе мама заявила, что хочет «взять паузу» и какое-то неопределенное время пожить отдельно. Я, конечно, все старалась понять, но это не входило ни в какие ворота. Может, еще на развод подадите? Ладно, в разбитую чашку воды не собрать. Мне бы, наверное, тоже гордость не позволила остаться. Она нашла себе крошечную комнату, знаете, в стареньких трех-четырехэтажных домиках с высокими крылечками неподалеку от станции Стоквелл. Шумно, пыльно, все разваливается. Ну и районишко! В последний момент во мне что-то перемкнуло (гордость?), и я решила свалить вместе с ней. Ну, потому что, ну! Потому что представьте мое положение рядом с Петунией, которой развязали руки! Потому что я бы не смогла жить припеваючи рядом с предателем. Пусть лучше отсыпает мне, гордо съехавшей, денег и жрет баланду от Петунии. Я думала, что, лишившись половины семьи, он быстро образумится и начнет умолять нас вернуться обратно, пока мы, голодные и холодные, коротаем ночи в южной развалюхе. Старый дом с трещинами, никакого отопления… Сплошная бедняцкая романтика. Еще больше проникнусь снейповой философией. Романтичная нора оказалась еще хуже, чем я себе представляла. Трубы в потрескавшейся краске шли вдоль полуголых стен. Обои были только со стороны продавленного дивана, смежная стена — сыпучая серая штукатурка, кирпичная кладка у входа и в кухонном углу. Под древнейшим дощатым полом скреблись мышки, в полночь они выползали и, попискивая, бегали по трубам. Сетчатое окно без шторы. Из мебели — упомянутый нераскладываемый диван, платяной шкаф с отваливающимися дверцами (внутри сильно пахло плесенью), микроскопический гарнитур с электроплиткой, одноногий квадратный столик и одна табуретка. Довершало сие великолепие старинная чугунная люстра. Хоть вешайся на ней. Общими силами мы очистили эту коробку от пыли и паутины, потравили тараканов и установили несколько мышеловок. На диван пришлось вылить флакон средства от клопов. «Лили, ты точно хочешь тут жить?» — сомневалась мама, когда мы заглянули в душ и туалет, общие с тремя другими комнатами на этаже. С площадки также открывался выход на общий балкон с кованым заграждением. «Да» — решительно ответила я, с каждой секундой разуверяясь в правильности принятого решения. — «Пошли за матрасом, пока отрава выветривается». Надувной матрас требовался для моего лежбища, на диване и одна мама с трудом помещалась. «Ну, если проветрить, не так плохо» — натянуто сказала она, открывая дверь туалета нараспашку. Обшарпаный сортир, что сказать. Лучше, чем в Коуквортской школе, на этом можно закончить. Из-за отсутствия вентиляции не уходила влажность: можно представить, что ты где-то в Южной Азии. Так же воняет. Без романтизации ноль шансов на выживание. Вещи перевозили в несколько заходов. Моя одежда забила бо́льшую половину разваливающегося шкафа, с большим трудом я отвоевала у Туни проигрыватель. Папа пообещал купить ей на близящийся день рождения новый (говно! надо было мне клянчить новый!). У дыры был неоспоримый плюс: доверенное лицо сообщило, что арендодателям плевать на замызганые, подраные обои и отваливающуся штукатурку, они разрешают обклеить плакатами все вдоль и поперек. Остатки плакатного Джаггера были довольны (думаю, настоящий от месторасположения пришел бы в ужас), но минусов, конечно, лопатой не разгрести. И нашелся один самый здоровый, жирнючий минусище. Животные запрещены. Блять, просто абсурд! «У кого-то может быть аллергия», — старушенция, отвечавшая за сбор денег, была непреклонна. Петуния, вроде бы, согласилась присматривать за Чичи, «пока мы не вернемся». Подозрительно легко согласилась. Когда я вернулась в папину квартиру в последний раз, уже без мамы (мы забыли сковородку), ни Чичи, ни клетки в доме не было! «Он случайно выбался из клетки и вылетел в открытое окно, я ничего не успела сделать», — чужой человек с остервенением домыл бедную сковородку и сунул, мокрую, мне. Ни пакета, ни привета, ни капли сожаления. Я знала, что это месть за проигрыватель, знала! Теперь настала моя очередь лить слезы. Я привязалась к этой птичке, убирала за ней даже будучи обкуреной, всегда кормила, чирикала с ней. Можете не верить, но уход за Чичи был отменный — я следовала всем рекомендациям из зоомагазина. Никаких зеркал, пластмассовых прутьев (сама ветки во дворе собирала и кипятила в чашке, черт!), вешала мелок. Прощай, Чичи, лети к другим хозяевам. Лишь бы не Петуниям в клыкастые лозы. Битва проиграна, но война не окончена. За пару дней мы с мамой окончательно и бесповоротно заселились в стоквелловскую хибару. На первом этаже обитали молодая семья с детсадовцем, одинокая бабуля и еще какие-то незапоминающиеся люди, на втором мы и угрюмый заводской мужик, две другие комнаты пустовали. И слава богу! Душ и туалет почти всегда в моем распоряжении. Чистить их, правда, приходилось чаще, и тот мужик вечно пропускал свои уборочные дни, но зато не надо видеть каждое утро кислую рожу Петунии. И, кстати, убираться в комнате можно реже, потому что на фоне остального пиздеца грязь не так заметна, да и по времени это займет меньше. Ездить оттуда в Вембли (мой старый район), в школу, было далековато: приходилось пересаживаться минимум один раз и потом еще идти, либо ехать на автобусе пару остановок. Папа оплачивал обучение, поэтому переводиться не было нужды. Каждый месяц он вносил туда чек, а еще давал мне денег на мелкие расходы. Только на его подачках и выживала — скудный мамин заработок уходил на покрытие аренды, еду и быт. «Может, тебе перевестись в местную школу? Ездить так далеко, с тобой ведь может что-нибудь случиться», — боялась она. Новости и правда каждый день печатали исключительно аховые, хоть бы постыдились. Я не собиралась расставаться с моими дорогими друзьями и навешала соплей, что в Вембли очень хорошее образование, и эти чертовы кружки невероятно развивают личность, я так много там узнаю, хочу после школы поступить в университет, как все мои друзья, каждый первый — золотой пример… А какой пример по эту сторону Темзы? Мама не нашла, что ответить. «Ах, ну раз ты хочешь», — в нерешительности она заламывала руки. Работа так ее измотала, что тонкая кожа под глазами начала преждевременно морщиниться. «Раз ты хочешь в университет, конечно, нужно остаться в Вембли. Карьера сейчас так важна, нужно хвататься за любые, любые... Нельзя сидеть на месте…» Удочка на моей слепой матушке отлично сработала. Ну какой, блять, мне университет? Повезет, если смогу сдать выпускные. С новым учебным годом завертелась прежняя кутерьма. Два-три урока, потом прогулы — в одиночку или с Севом —, «кружок». Я убивала время, как могла, курила обычные сигареты каждый день, хэш — два-три раза в неделю, и больше не находила в этом ничего стремного или загадочного. Сидеть за партой целый час без проветривания башки было невыносимо, и я впала в зависимость от сачкования. Понимаете, стоит прогулять единожды, и НЕ прогуливать с каждым разом все сложнее и сложнее, а потом и вовсе в школу идти то ли нет смысла, то ли страх не дает. Забываешь, что это такое. И наорать могут. Я честно притаскивалась к девяти на ежедневной основе, но невербальная связь между мной и учебой в школе растаяла без следа. В общем, в сентябре я обратилась в дымящий паровоз, работающий на пиво-винном топливе. Когда мы с Севом выбирались из школы, сразу топали на перекур в сквер, на детскую площадку со штукованами для пряток. Земля из-за тенька там всегда холодная, у меня быстро замерзали ноги, поэтому мы достаточно быстро меняли дислокацию и бежали в подземные переходы или магазинные закоулки, где запрещенку толкали всем, кто попросит. Не пробивало двенадцати, мы готовы. Остаток дня протекал в каком-то трансе, в дымке, перекрывающей этот уродливый мир. Деньги на сигареты я скребла с урезанных карманных, но чаще стреляла у ребят. Со мной делились, жмотничал только Сев, у него самого же с мелочью негусто. Хэш с таинственных «точек» всегда притаскивали старшие, скидывались на него все, кроме нас, «малышей». В ту осень гашиш дулся с удивительной регулярностью: мы провоняли класс настолько, что аж дядя Мальсибера спустился по наши души. «Не увлекайтесь», — говорил он, изо всех сил стараясь выглядеть не слишком строго, чтобы мы не послали его слишком быстро. — «Не буду говорить, что это вредно. Просто подумайте о репутации нашего места.» — Нашего места. — «Если сюда заявится кто-то из учителей, получат все. И еще, услышьте: я закрою глаза на гаш, но что потяжелее — сам сдам вас.» Ой, кому заливал! Только вискарь себе в глотку. Его мудрости не стоили выеденного яйца. Как он мог нас учить, сам при этом синяча только в путь? И ладно мы, школьники, в укуренном состоянии не представляли никакой опасности, но взрослые алкологики, они ведь несут на своих плечах тонны ответственности! Вот дядя Мальсибера, например, отвечал за нас, но клал на это гигантский болтище. А мы ни за кого не отвечали, поэтому могли дурить без угрызений совести. Между собой мы обсуждали все, кроме дома и школы. У Сева с каждым днем обстановка там лишь накалялась, его неразъезжающиеся родаки находились на грани того, чтобы поубивать друг друга и Сева заодно. Ну а мой новый дом… Уставшая мама поздно возвращалась с работы: она устроилась в какую-то типографию — я сильно не интересовалась, чем она там занимается, главное, что график два через два —, разогревала готовую еду и валилась спать. Иногда, если мое лицо было слишком наглым или скучающим, могла на меня рявкнуть. Я заправляла уборкой (после моих манипуляций зассанный толчок чище не становился), ходила в магазин. В школе дела не лучше: скатилась практически до неудов, но благодаря Севу и отцовским башляниям меня не отстраняли. Я становилась взрослее, загулы отражались на внешности. Волосы потемнели, стали приглушенно-рыжими и совсем уж прямыми. Я продолжала фигачить челку обычными ножницами, это казалось мне оригинальным и в духе «свободной бесплатности» Сева. Тело подотощало, есть было особо некогда, да и не хотелось. Зато начали выделяться скулы и исчезли остатки наивности. Мне нравилось любоваться собой в круглом карманном зеркальце, которое я обклеила стразами. Все больше и больше отражение становилось похожим на тех далеких звезд-старшеклассников. В туалете теперь я могла стрелять не только сигареты, но и взрослые девчачьи штучки. Внешний вид стал заботой номер один, я циклилась на этом и только и думала, как бы стать еще круче. Идти по полукруглым станциям метро, как по подиумам, размахивая волосами и поправляя берет, чтобы все-все на меня оборачивались, но при этом не догадывались, какая на самом деле я зеленая соплежуйка. Как проявить это в себе? Как эволюционировать из сорняка в нарцисс?.. Завалившись «в гости» к папе, я вытянула из него неприличную сумму, на которую купила на зиму кожаные сапоги на высоком каблуке, пальто из искуственного черного меха и узкие темно-синие джинсы, немного расходящиеся от колена — последнее уже по уценке. У Петунии стащила темно-красный джемпер с квадратным вырезом, она все равно никогда его не носила. На остатки подыскала на барахолке классные темные очки. Мой новый образ был великолепен, хотя мама не оценила — сказала, лучше бы я купила еды или оплатила счета. Пф, разве это мои проблемы? Кто из нас взрослый, я или она? Если она просрала молодость, это не значит, что я тоже должна! Друзья и знакомые заметили мои перемены. Говорили, я выгляжу стильно и модно. Некоторые даже завидовали моей худощавости, спрашивали, в чем секрет. А я улыбалась, приспуская очки, и ничего им не отвечала. Бедность, вот мой секрет. Но как бы плохо ни жилось в Стоквелле, по папиной квартире я не скучала. Не место красит человека, а человек — место, и т д, философская пурга. Не прошло и пары недель, как дядя Мальсибера обосрался нашей неуправляемости и прикрыл лавочку. Маме я об этом не сказала, продолжая ходить «заниматься». На самом деле мы нашли новое пристанище в виде одной из вечерних забегаловок. Кафе-бар, кино и все такое. Без танцев, потому что все свободное место занимают столики. Вино, разбавленное вишневым соком, стоило дороговато, и мы старались накидаться немного заранее, чтобы не тратиться на месте. Посетители нас ненавидели, но нам было плевать. Пускали туда по поддельным школьным пропускам: меня — запросто, особенно если я прикарманивала мамину бордовую помаду и подводила губы, Сева сложнее, он не дотягивал и до четырнадцати, не то что до шестнадцати. Однако Мальсибер впрягся за него, решив проблему. К тому моменту Мальсибер окончательно оскинхедился. Он брил башку и носил штаны на подтяжках, заправляя брючины в высокие тяжелые ботинки. Почти каждый разговор с ним сводился к «Свободу Британии!». Он грезил о смене власти и всемирном рабочем коллективе, где каждый получит по заводскому станку и корке хлеба. Скользкий Малфой привносил в его башку свои гадкие идейки, например, что коварные понаехи только и мечтают, что отобрать его воображаемые станок с коркой, а он слепо велся и, по пирамиде, промывал мозги остальным. «Да», — соглашался Мальсибер с каждым словом Малфоя. — «Почему они не могут решить проблемы в своей стране и жить там? Англия для англичан!» Не могу сказать, что прямо часто там зависала, даже не каждые выходные: от местных разговорчиков подвядали уши. Намного интереснее гулять один на один с Севом по вечернему городу, особенно если погода располагала — без дождя, без ветра, просто прохладно и чуть влажно. Как в фильме. Закатов ввиду пасмурности мы не ждали, но незаметно опускавшиеся сумерки были ни чуть не хуже: вроде идешь и светло, а оглянешься — кругом серая темень, и, мигая, зажигаются желтые фонари на высоченных столбах. Их свет отражается от мокрого асфальта тысячами искорок и подсвечивает лица снизу. Мы могли уйти от школы на десяток миль к востоку. Однажды пешком до Сохо дошли — у меня в тот день, думала, отвалятся ноги, я-то на каблуках. В один из таких вечеров Сев удивил меня припрятанным сюрпризом. Мы отсидели почти все уроки, у туалетов он красноречиво на меня поглядывал, не говоря при это ни слова, будто воды в рот набрал. Часами я допрашивала, что за прикол он скрывает, а когда зажегся первый фонарь, из рюкзака достался маленький бумажный сверток с пластмассой. Наши часто расскаывали о галюнах, мы отлично наслышаны. «ЛСД», «кислота» слишком на слуху, слишком очевидно и палевно, так что называли это «пластмассой», «мультиками», чтобы никто, блять, не догадался, о чем мы говорим. Бумажки-«марки» на тот момент было не встретить, раритет десятилетней давности, но колеса оставались в большом ходу. Незадолго до того на нижнем рынке произошла какая-то путаница, и никто не мог с точностью сказать, путешествие на пару часов или на несколько суток попало в твои руки. Оба варианта в равной степени много. Севу сокровище досталось, естественно, от Мальсибера. Сиротливые крошки половинок одного полноценного колеса в замызганом, занюханом клочке газеты, Мальсибер для нас на большее не раскошелился. Сев сказал, что в последний момент он будто бы даже передумал давать, так как Сев гнал, что сто раз пробовал пластмассу и его прет хлеще всех в компании. Мальсибер вранья не терпел, зато любил, когда перед ним унижаются и выпрашивают. «Ну вот», — со вздохом Сев высыпал белые крошки в мою ладонь. — «Погнали?» «Погнали,» — и ладонь прижалась к раскрытым губам Я не колебалась ни секунды. Мультики оказались в нашем организме без торжества и церемоний, воды только не хватало. Билет в параллельный мир потрачен, пора выжать из аттракциона максимум. Туда и обратно. Больше такой возможности не будет, — настраивала я себя, отгоняя запоздавшие сомнения, — Один раз же живем, Лили! Мы долго слонялись по улицам в нетерпеливом ожидании, когда же снизойдет приход, когда нас торкнет. Ничего, абсолютно ничего не происходило. «Мальсибер подсунул тебе аскорбинку», — злилась я на Сева и его бессмысленный трепет перед старшим другом. Побродили туда-сюда, посидели в парке, прошлись вдоль канала, посмотрели на бегущую воду. И тут я увидела, как по мосту шагает Лу Рид собственной персоной! Да-да, именно он! Снова с волосами, выжженных перекисью, в темных очках, высокий, хотя в журнале говорилось, что он всего 5'8 фут . Я дернула Сева за рукав и побежала к Риду, а мир вокруг засветился, как под сценическими софитами. Никогда прежде я не бывала на концертах, а тут сама на сцене, ну и дела! «Мистер Рид!» — заскакала я вокруг музыканта, благоговейно трогая бирюзовую рубашку. — «Мистер Рид, можно ваш автограф?!» Он посмотрел на меня, как на идиотку (я видела это даже сквозь очки), а потом вдруг задрал голову и раскатисто, по-гиеньи захохотал. У него были очень острые зубы, и сам он напоминал то ли собаку, то ли волка... Сев отчаянно тянул меня назад, из мерцающего мира грёз в скучные потемки, но я вцепилась в Лу Рида и ни за чтобы не отпустила. Не помню, как, достала из сумки школьную тетрадку с ручкой и дрожаще протянула ему. Хорошо, что успела переодеться в туалете в нормальное шмотье, не опозорилась. «Для кого автограф?» — оскалившись, спросил он. А зуб один щербатый... «Лили Эванс!» — пискнула я. Он взял ручку из моих онемевших пальцев, и прикосновение отразилось под моими веками ледяной вспышкой. Все вокруг переливалось, и он тоже, как в фантасмагорическом сне… «Милой Лили Эванс от Р. Л.» и звёздочка. Вопя от счастья, я прижала перламутровую тетрадку к груди и закружилась на каблуках. Лу отчалил восвояси, Сев побуксировал меня с моста на набережную. «Р. Л.?» — я всмотрелась в кривые буквы. — «Р. Л.? Почему не Л. Р.? Кто ставит фамилию на первое место?» «Дура, это был не Лу Рид», — буркнул Сев. Его осенит только через пять минут. «А кто?» — тут я по-настоящему испугалась. Все-таки опозорилась! Перед незнакомцем! «Не знаю», — пожал он плечами. — «Какой-то левый парень. Хочешь, купим чипсов?» Мы пошли за чипсами. Супермаркет превратся в кислотный лабиринт, от которого быстро заболели глаза. Сева тоже взяло. Хихикая, мы убегали по проходам от людей-свиней, зачем-то вставших на задние копыта. Ну, вообще они выглядели почти как люди, просто из-за кислоты у меня будто открылся третий глаз. Я прозрела: все кругом свиньи, мир — свинарник. Люди только и делают, что жрут помои, трахаются и суетятся. Все эти свиньи притопали в этот супермаркет с работы за вечерними харчами, сейчас они затарятся и пойдут чесать пузо перед телеком, пока мы — такие подростки, как я и Сев, — прохавали тонкости жизни и не позволяем себе подобных мерзостей. Мы живем на полную катушку! Вот это пиздец! Так ничего и не купив, мы выбежали, как только наткнулись на выход. О чипсах давно забылось. Все, чего нам хотелось — это покинуть вонючий ад и вдохнуть свежего воздуху. Чёрное окно двери было спасением. На улице Сев что-то заволновался, заспешил домой. Он не мог чётко объяснить, зачем ему туда надо, но предложил зайти: «Можем у меня отсидеться, попьём чая. Или пива.» — теперь он тянул меня за руку своей полной ладошкой. Мы вышли на автобусную остановку: так ближе, чем на метро. Дорога казалась мне рекой, автомобили — маленькими теплоходиками. На берегу было ветрено, порывы шторма хлестали по моему лицу и игрались с выбившимися волосами, словно водорослями или щупальцами медузы. Если в супермаркете я обливалась потом, то тут замерзла до дрожи. Прикативштй двухэтажный автобус с горящими окошками представлял собой целый лайнер, Титаник. Когда мы в него сели, забились в тошниловский угол, я не могла сосредоточиться ни на чем, кроме неминуемого столкновения, и при каждом повороте прикрывала голову руками, сдерживая испуганный возглас. «Ух, ну и стра...» — ...я начала блевать, едва скатилась по автобусным ступенькам переломанной куклой. Сев спикировал нескладной летучей мышкой и попытался подхватить меня, или хотя бы приподнять за плечи. Но я сначала согнулась пополам, потом опустиласт на корточки и заблевала водонапорным шлангом какие-то кусты. Узрев роскошную картину, в нашу сторону завернул молодой полицейский, и Сев рефлекторно зашипел, как кот. Почуяв неладное, я выпрямилась на не своих ломких ногах, и мы припустили окольными путями к дому. Лучше правда отсидеться у Сева, а заночевать у папы — возвращаться в Стоквелл поздно даже по моим меркам. Остаток дороги мы с Севом не разговаривали, каждый пребывал в своем мире чудес. Сева долбило не по-детски, он то и дело залипал, тормозил посреди дороги, и мне приходилось оттаскивать мертвый груз на тротуары. Меня тоже перло: дома изгибались и нависали над нашими головами, еще казалось, что я вся измазалась блевотиной. Пыталась отскоблить ее ногтями, хотя ничего там уже не было, и я просто царапала себя. Дома у Сева была только его мама. Она вертелась на противной желто-зеленой кухне с мигающей лампой, стряпая кашу и бобы с фаршем. Мне опять поплохело. «Всё у вас в порядке?» — забеспокоилась она, когда я вышла из тонкостенной уборной. Блевать было нечем, но я все равно пыталась что-то из себя исторгнуть. Сев округлил глаза и беззвучно задвигал губами, так ничего и не произнеся. Глаза у него сами по себе почти черные, поэтому было не видно полудюймовых зрачков. «Меня в автобусе укачало» — отмахнулась я, а улыбка так и тянула уголки губ в противоположные стороны. Мной кто-то управлял… Не сдержавшись, я рассмеялась миссис Снейп в лицо прямо как Р. Л., и она расслабилась, подхватив мой смех. Должно быть, радовалась, что у Сева такая веселая подруга. Пока мы пили на кухне сладкий чай с сухариками, я пялилась на Сева, пытаясь разглядеть в нем что-то хорошее. Он тоже на меня пялился и наверняка о чем-то думал. Ну да, он страшненький. Бедный, вредный, с семьёй проблемы. Но такой же особенный, как я, к тому же у него крутые друзья, и мы безоговорочно друг другу доверяем. Он мой лучший друг, хоть и общается с Малфоем и Мальсибером. Могут же у лучших друзей быть разные взгляды на жизнь?.. Я позвонила маме с домашнего телефона Снейпов, рассказав, где я, и предупреждая о возвращении утром. Она поблагодарила меня за благоразумие — лучше переночевать у отца, чем шляться по ночному Лондону неизвестно с кем. Когда цвета вокруг поблекли в два раза, я пересекла лестничную площадку и позвонила в звонок. Два раза. Петуния подкатила глаза. Мое появление, естественно, не вызвало у неё никакой радости. Розовый банный халат, на голове полотенце, на скривившемся лице косметическая маска. Ноги в красных точках от свежего бритья. «Ты стащила мою кофту!» — заорала она, не переступила моя нога порога. «Она тебе все равно маленькая!» — туше. Петуния выставила руку, не пуская меня. Мы начали браниться, громче и громче. На грызню высунулась голова длинноволосой брюнетки с пухлыми, как пирожки, губами. Жирными, маслянистыми. Хоть мой разум почти освежился, та фифа оставалась вставшей на задние копыта свинкой. «А это Лили!» — пирожки улыбнулись. Только этого не хватало. «Не прошло месяца, а эта прошмандовка к вам переехала?» — выплюнула я. Пирожки изогнулись в другую сторону. Теперь лицо папиной любовницы выглядело так, будто она нюхнула собственного дерьма. Или это от Петунии смердело? «Проходи», — пригласила она, выдавливая последние остатки энтузиазма. Ей, видать, очень хотелось получить власть еще и надо мной. Заткнись! Заткнись, не говори ни слова! Не спрашивали тебя!— «Давай выпьем чая, поговорим, как люди…» «Простите, не могу разобрать ваше хрюканье», — огрызнулась я. Кокетка приложила руку к своим пирожкам, будто я отвесила по ним оплеуху. — «Не о чем мне с вами разговаривать! Играете тут в счастливую семью, пока мы крошки собираем? Как тебе не стыдно, Петуния!» «Никто вас не выгонял!» — вякнула она. «Нам хватило достоинства не оставаться!» «Мама сама виновата!» — после этих слов мое лицо исказило такой злобой, что почудилось, что оно больше не станет прежним. Какие же они все твари. Свиньи в свинарнике. Даже хуже. «Пошли вы к черту все!» — я развернулась, ударив волосами Петунии по лицу. Она больно схватила меня за запястье, дернув и вывернув обратно: «Никуда ты не пойдешь, пока не извинишься перед Джейн.» Блять, ну и запросы! «Иди в задницу и не указывай, ты мне никто», — я выдернула руку, и тогда Петуния, пф, воззвала к моей совести. Тут из ванной вышел отец, пустил в коридор пару. И пока он не затолкал меня в свинарник, я оттолкнула Петунию и бросилась наутек. Шаг во двор, и мир исчез. Оживленный город, который обычно сиял разноцветными вывесками, погрузился в темноту и давящую тишину. Пропали даже ненастоящие кислотные краски. Узкие переулки, опоясанные высокими зданиями, нагоняли зловещести, но пока я об этом не думала: все еще злилась из-за свиной сцены. Фонари освещали лишь маленькие лужицы вокруг себя, все остальное поглощала густая тень, кишащая злобными тварями. Откуда-то взялся туман, размывавший детали пространства. Безлунное небо затянуло тучами. Охуенно, пиздец. Я не слышала стука собственных каблуков, только кровь шумела в ушах. Не могу припомнить, чтобы когда-то так злилась. Полыхала яростью. Помотав головой, я все же прислушалась к шагам, проводникам в реальность. Громкие и навязчивые. Они отражались от зданий и возвращались ко мне эхом нервной опасности, пропитавшей город. Напряжение внутри росло, уже не от шквала эмоций, а от страха перед неясными тенями и полицейскими, которые могут схватить за шкирку и отволочь в участок. Только дела не хватало… Я давно потерялась, ведь шла, куда глядели глаза. Времени тоже не знала. Куда идти? Открыто ли метро? Насколько сильно будет ругаться мама, если я вернусь домой? Устав от бесконечного потока мыслей, я остановилась у одной из беспросветных аллей. Весь мой мир наполнился тревогой, и лишь возвращение домой виделось спасением из этого кошмара. Обходя за милю всех, кто хоть немного походил на стражей порядка, я вспоминала рассказы старших и исполнялась к полицейским, подсосам властей, ненавистью. В итоге совсем потеряла страх и была готова сама на кого-нибудь накинуться, пусть только попробуют рискнуть подойти ко мне! Вскоре нашлась станция метро, рядом таблоид с часами и расписанием. Как раз успею на последний поезд, какое счастье! Повезло, что это коричневая ветка — можно ехать без пересадок, правда потом нужно порядочно пройтись пешком. Мама к тому времени еще не ложилась. Она очень удивилась моему возвращению и сразу зачитала морали, мол, почему не осталась там, зачем пересекала полгорода ночью, тебе же тринадцать, Лили!.. Остатки колеса действовали выхлопами, мама казалась то уродиной, то смешной клоунессой, то смешной уродливой клоунессой. Так ли она отличалась от остальных городских свиней, стоило защищать ее перед Петунией? И защищала ли я?.. Ну, на свинью вроде бы не похожа. Иначе я, порожденная ей, тоже бы была свиньей. А я ведь не свинья. Я гений философии. Не сдержавшись, я расхохоталась, а через минуту разревелась и начала биться в истерике. Все сразу навалилось: и эти губы-пирожки, и странный взгляд отца, пальцы Петунии, больно стиснувшие запястье, эти кровожадные полицейские-охотники, бомжи, черные дома, падающие на головы… Мама была в шоке. Она попыталась меня успокоить, спрашивала, что случилось, не трогал ли меня кто. Усадила за стол, слава богу предложила чай — я бы швырнула кружку в стену. Рассказала ей об этой пирожковой Джейн, о том, как Петуния воспринимает ситуацию. Как-как, в порядке вещей. Мама грустно улыбалась, пока я давилась слезами и подтирала сопли волосами, гладила мое вздрагивавшее плечо. Тогда я еще больше убедилась, что она не свинья, что она такая же, как я и Сев, просто ей не повезло в жизни. Мне вот повезло, и теперь я обязана отдуться за нас обеих. Я принесла мысленную клятву богу крутизны. Ну, хуйня мои клятвы, понимаете же. «Я знаю, дорогая, я все знаю», — говорила мне мама. — «Мы обсуждали это с твоим папой, все нормально. Каждый решил попробовать пожить новой жизнью.» «Думаешь, это поможет?» — не поверила я ушам. Что за глупости! — «И тебе так легко бросать нажитое за… сколько? за шестнадцать лет?» «Нет, не легко. Но, понимаешь, иногда ничего не остается, кроме как смириться. Возможно, скоро мы разведемся. Сейчас нет времени на бумажную волокиту.» — сказала она. Звучало, как приговор. Я не надеялась помирить их, но чтобы вот так?.. «И что тогда, вернешься в Коукворт?» — я как-то отделила себя от нее — пусть сама едет, я как-нибудь тут сама… покочую с бомжами… Никакого Коукворта. Ей тоже уезжать не хотелось: «Постараемся пожить тут, вдруг получится? В Коукворте никакой работы…» Да, из того городишки люди бежали, как крысы с тонущего корабля. Наши родственники с обеих сторон тоже разъезжались то туда, то сюда. Я знала, мама лукавит, говоря, что мы останемся в Лондоне. Вранье во благо, для сохранности моих розовых замков. На самом деле, я была уверена, она просчитывала ближайший путь до другой дыры, одной из тех, где осели наши родственники Свинья, все-таки! Наговорившись, мы легли спать. Мама на нераскладывающийся диван, я, как всегда, на надувной матрас. Лежа на нем, сердитая я слушала чужое сопение, скрип моего матраса, мышиную возню и детский плач с первого этажа. Вспоминала Лу Рида, прогоняя мысли незавидной судьбе. Тикали часы. Пять часов до маминого будильника. Одинокий свин-сосед смыл унитаз. Со стены смотрел Мик. «Предательница», — молчаливо осуждал он. «Променяла меня на какого-то героинщика». Да-а… Тут-то он прав: лучше всю жизнь драть дымом горло, чем колоться. Драть и драть, пока омертвевшие легкие не рассыплются сухим, трухлявым пнем. Лу... С щербатым зубом, в темных очках даже ночью. Или не было на нем никаких очков?.. Тогда они не казались мне странными, его очки. Как ночью можно хоть что-то в таких разглядеть? Он прятал узкие зрачки? В надежде повторить вечерний восторг, подпитать себя положительными эмоциями, я поползла к сумке. Достала автограф: «Р. Л.» и звездочка. Левый тип… Кто он такой, чем живет? Нашелся же среди всех свиней один порядочный волк! Вернувшись на матрас после шика «хватит шуршать», я обняла краешек одеяла и попыталась представить себя рядом с Лу Ридом. Или рядом с тем парнем. Лучше все-таким с тем парнем, он гораздо моложе и симпатичнее. Фантазии не шли, я кривлялась и мысленно отстранялась, протестующе вытягивала руки. Зато Джони с плаката органично вписалась на куске матраса позади меня, закинув на мой бок руку. Спереди лежала малюсенькая Мирей Матье. Не то чтобы мне нравилась ее музыка, просто она маленькая красотка, а я люблю все маленькое и миленькое. Я окружила себя воображаемыми комфортными людьми, как ребенок — медвежатами и зайчиками, и не увидела в этом ничего зазорного. Какой долгий и полный событий день. Утром я проспала уход мамы, провалялась до обеда (то была суббота) и проснулась оттого, что по лицу пробежал таракан. Разбитая и неотдохнувшая, я собрала себя по частям и переволочилась в кухонную зону, где заварила овсянку. Вяло помешивая массу ложечкой, впихивала ее в себя так долго, что та успела остыть. На половине тарелки зазвонил дверной звонок. «Привет! Я Мэри», — жизнерадостная темнокожая девчушка моего роста и возраста, фунтов сто семьдесят, мягко схватила мою ладонь и энергично потрясла. «Ты тут живешь? Мы заняли две свободные комнаты, теперь будет веселее!» Класс. Нет, в самом деле класс. Я заебалась слушать Мальсибера и Малфоя, этих возомнивших черт знает что свиней, купавшихся в роскоши, но требовавших каких-то там прав. Они нихрена не секли в реальной жизни. Мэри, на вид, секла. От нее веяло тем же, чем от Р. Л. — сжиженной дождливой ночью. У нее был особенный голос, напоминавший мне запах лака для ногтей, и ОЧЕНЬ заметный нью-йоркский акцент: перед каждой «а» или «о» вворачивалась короткая «у», например, «высуо-окий», «шкуо-ола» или «куоуле-еса» . Наши истории похожи — всю жизнь она жила в Бруклине, бездельничала в школе, пока ее родаки не разосрались. В Штатах гораздо проще развестись, и женщины получают половину имущества, так что… Мэри полетела с мамой на новое (для ее миссис МакДональд старое) место. Этот домина принадлежал им, и это они, оказывается, сдавали его в аренду. удивительная загадка, как так вышло, что цветная женщина владеет настолько крупной недвижимостью . Думаю, не последнюю роль играла фамилия «МакДональд» — где-то в их роду умудрились затесаться скоттиши, хотя… «Я могу войти?» — спросила она. — «Мы приехали вчера вечером, и я ни-че-го здесь не знаю.» Я впустила Мэри и предложила «британского чая» из свежего пакетика, для гостей не жалко. Мэри все было в новинку, особенно наш неразборчивый говор. Я слушала ее болтовню, а внутри себя покатывалась со смеху: в компании лопнут от шока, если узнают, что я подружилась с цветной понаехой! Со следующей недели Мэри должна была пойти в брикстонскую среднюю школу, хреновую, потому что в нормальных не осталось мест. Я не стала выпендриваться своей, просто сказала, что учусь в другой. Все для того, чтобы мы оказались по одну сторону мнимых общественных баррикад и сдружились так крепко, что не разорвать. Соседи должны поддерживать хорошие отношения. Я в целом считала, что чем больше у тебя связей, тем больше подпорок для возвышения — в одиночку ничего не получится добиться. Я и Мэри отлично провели время. Показала ей близлежащие окрестности. Как-то так вышло, что, рвясь из Стоквелла в Вембли, я совсем не исследовала местные кварталы, и, по сути, мы обе открывали для себя всякие места. Одно из них — ночной клуб «Керосин» у железной дороги, в старинном здании века девятнадцатого. Обсыпающиеся колонны, лепнина, статуи… Все это сотрясалось, стоило пронестись свистящему составу. Очень атмосферное место. Мы договорились как-нибудь обязательно туда заглянуть. Мэри оказалась не такой интересно-глубокой собеседницей, как Сев, зато рядом с ней не висело напряженного молчания. Активные суббота и воскресение казались целой жизнью, и будни на их фоне потянулись серой овсяночной массой. Эх, вот бы мы с Мэри учились в одной школе… Лошадинолицые были бы повержены раз и навсегда. Мама одобряла наше общение. С миссис МакДональд, похуистично-веселой мадам, она, неожиданно, нашла общий язык. Прямо какая-то генетическая предрасположенность к дружбе между Эвансами и МакДональдами. То, что мы с Петунией не разговариваем, маму расстраивало, но она смогла с этим смириться. Да, в школе мы с сестрой упорно делали вид, что не знаем друг друга. Каждая общалась со своими друзьями, хотя я с моими начала медленно терять контакт. Хреново, учитывая, что они составляют подавляющее число подпорок подо мной, но стоит ли рассчитывать на подпорки, подгнившие изнутри? Сев все порывался восстановить связи между мной и остальными, но бо́льший интерес во мне вызывали Мэри и ее кенты, люди из простой школы. Никакого надменного снобизма, высокомерия, среди них было много темнокожих ребят. По понятным причинам к моей рыжей заднице они относились с налетом недоверия, но я искренне проникалась их приколами. Блюз, баскетбол и все такое. Гордость за свое проихождение, за свой образ жизни. Мэри привезла из Нью-Йорка несколько кустарных пластинок с исполнителями жанра хип-хоп, только зародившегося, о нем знали лишь единицы нишевой нью-йорской элиты. И мы. Пообщавшись с ними, я перестала стесняться дома и того, что приходиться катастрофически экономить воду, есть помои, выпрашивать сигареты и хэш… У МакДональдов имелся красный лакированый телефон, по которому моя мама иногда созванивалась с моим отцом, а я — с Севом. За ляляканье с нас не брали ни пенса (не то чтобы мы долго висели), но я все равно старалась побыстрее положить трубку. Сев остался в прежнем моем мире, было плохо понятно, почему до сих пор эта моя подгившая подпорка не сломалась. После рассказов о нем, Мэри науськивала меня порвать с ним: «Только истинный лох будет считать себя лучше других исходя из цвета кожи и глаз», — она оттянула пальцами нижние веки, смешно выпучивая желтоватые белки глаз. — «Могу чем хочешь поклясться, но у каждого “арийца” в роду найдется и еврей, и африканец, и даже латинос.» И я не могла с этим спорить. Уж Сев явно уж не арийских кровей. По существу, все мои «друзья» были бандой расистских, сексистских, мясожрущих, гашишекурящих, много возомнивших, аморальных, мелких английских обывателей, более-менее сносно относящихся исключительно к себеподобным. Но отличались ли в лучшую сторону стоквелловцы? Я старалась об этом не думать. Хэллоуин, выпавший на воскресение, решили справлять в «Керосине». В комнате Мэри я взяла канцеллярское лезвие и приготовилась исправлять цифры в ее школьном пропуске. «Ой!» — похоже, слегка перестаралась от волнения. — «Черт, очень заметная плешь получилась.» «В темноте никто не увидит», — успокоила меня Мэри. Она даже на серьезные проебы не ругалась, отходчивая душа. Ей недавно стукнуло четырнадцать, но ее внушительная грудь и внушительное все выглядело на все шестнадцать. — «Ладно, давай уже собираться!» Я прошмыгнула в наш с мамой отсек и вытащила из шкафа ворох одежды с целью перетащить его к Мэри и выбрать с ней что-то конкретное. Мама пила кофе и просматривала газету в поисках дополнительной подработки. За вечерним же кофе она подружилась с миссис МакДональд и считала, что Мэри хорошая девочка, на которую я дурновато влияю. Ха! Да мы обе две дурные дуры! «Куда это ты?» — устало спросила она. — «Хочешь продать барахла и подкинуть мне пару фунтов?» «Ага, сейчас», — фыркнула я. — «Мы с Мэри идем гулять. Праздник же.» Мама задумалась. Ей уже поднадоели мои вечерние отлучки, но в честь праздника возражения отменились. Я в ее глазах давно переквалифицировалась из любимой дочки в маломобильную козу, но она не теряла надежды достучаться до меня. «Я и забыла, что сегодня тридцать первое», — она вздохнула. — «Время летит так быстро. Помню, в пятьдесят втором…» «Да-да, понятно», — прервала я почти начавшийся поток нудных мемуаров. — «Мне надо идти.» «Могла бы посидеть со мной немного, хотя бы ради приличия», — упрекнули меня. Делать мне нечего. «Слушай, тебе совсем не с кем пообщаться? У разных поколений разные интересы — иди лучше к миссис МакДональд, вам, смотрю, весело друг с другом.» Слова не удержались за зубами, и я было решила, что меня оставят дома. Мамино лицо ничего не выражало, ни капельки гнева: она избрала тактику давления на жалость, сделала бесяще-грустное лицо и жалостливо проблеяла: «Ну, иди тогда». «Спасибо, до свидания» — я раздраженно присела в книксен и была такова. От наших с Мэри итоговых образов керосиновые обыватели должны были попадать в обморок. Нас впустили, даже не приглядевшись к пропускам, просто махнули — проходите, дорогие гостьи! Мы прошли по полузаброшенному пыльному коридорчку, оканчивавшемуся лестницей: ведущие наверх ступеньки загораживали хлипкие решетки, а вот на нижних маняще отплясывали красные кругляшки. Мы побросали куртки на неустойчивые одноногие вешалки и поспешили вниз. Я чувствовала себя такой независимой! Никаких взрослых Мальсиберов, никакого надзора и ехидства. Меня взял неописуемый мандраж. Почти никаких столов, зато места поплясать — целое поле. Красный свет заливал тронутые временем паркет, каменные стены, бар с целым арсеналом выпивки и старинный РОЯЛЬ (табличка на нем гласила «играть запрещено», наверное, чтобы не перебивать музыку. Вывезти-то его из подвала никак уже не получится, но хотя бы предупреждение повесили). Все давало понять, что завершен не первый круг служения дому. Под потолком вращались разноцветные лампочки, по ушам бил ритм-энд-блюз — ни ноты рока или чего-то еще британского, и все тащились по этому. Людей мало, но все обторчаные: основная тема — переизбыток энергии, грязный секс и амфетамины, спид. Когда мимо проносились поезда, весельчаков трясло вместе с помещением и светомузыкой. Это пугало, но завораживало. Мы поспешили присоединиться. Вот где настоящее веселье! Не то, что заунывные посиделки мальсиберовской шайки с нескончаемым пиздежом. Все они уже выросли и, прямо как моя мама, сыпали песком, предаваясь вспоминаям о былых похождениях. Подвиньтесь уже, дайте дорогу новому поколению! Часов в одиннадцать я опомнилась и потянула Мэри домой. На позднее возвращение мама ничего мне не сказала — после Хэллоуина она демонстративно игнорировала меня целых пять дней. Пожаловалась на это Севу, а он возмутился, что я не пришла на хэллоуинскую вечеринку в доме Малфоя: «Общаешься с этими отбросами общества», — ревниво ворчал он, не способный оторваться от старшаковой сиськи. — «Ничему хорошему они тебя не научат.» «На себя посмотри», — ответно ворчала я в телефонную трубку. — «Не сегодня, так завтра обкорнают твои патлы до полудюйма, потом не плачь.» Сев кардинально отличался от Мэри. С его мировоззрением, с его размеренным темпом жизни не побегаешь по улицам, не покатаешься на воротах, не притворишься городской сумасшедшей и не попристаешь к прохожим. Для него это «слишком», или даже «ЛИЛИ, ОСТАНОВИСЬ!!!». Для меня – нет. Для Мэри тоже. Понимаете, с ней я открыла одну великую мудрость: всем вокруг абсолютно похуй, что ты делаешь, как ты выглядишь и как говоришь. Они косо посмотрят и забудут, так что ты вольна делать все, что угодно, ради получения кайфа. Интересно, получается, для стройки собственной индивидуальности я отщипывала от людей лучшие их кусочки. Ну, ничего — такая кража в рамках закона. Дома, тем временем, я зеркально превратилась в молчунью. Получай ответку, как говорится. Почти как Золушка, вернувшаяся с бала, я стягивала парадные шмотки и облачалась в вытянутые свитера, а на рот вешала замок — такой же, как на окнах в школе. С мамой переговаривалась только по бытовым вопросам, типа, «выключи телевизор — хорошо», или «посуду помой — окей». «Доброе утро», «спокойной ночи». Она ничего не могла мне противопоставить. Я полностью отошла от ее заботы и страшно этим гордилась. Существуя, по сути, в одних и тех же четырех стенах, одновременно мы шагали по параллельным нитям жизни, пока другие два Эванса шли по своим. Странная семейка… Ни один из нас не имел ни малейшего представления, что творилось у других. Родители считали, что я вошла в возраст «перебесится еще» (умница Петуния его перескочила) и прикрывали глаза на неуспеваемость. Да, иногда они созванивались и обсуждали, что там «у Лили» и «у Петунии». Садоводы чертовы. «Лили не собирается на тропу мира?» — спрашивал отец, да так громко, что из телефона слышно. «Лили отдаляется даже от меня», — мама сверлила меня взглядом, пока я писала в дневнике, очень важном артефакте, откуда я и подчерпывала информацию для написания этой книжонки. Вернувшись с работы, мама устало повисла на притащенном от МакДональдов телефоне, провода еле хватило. Мне было ее немножко, совсем чуточку жаль: не жизнь, а сплошной напряг, еще и я убираюсь как попало — никакой пользы, только ем нахаляву. А кто виноват в ее напряге? Не я, это точно. Кризис кризисом, но ее личный вклад тоже неопровержим. Вырубили свет? Это она не оплатила электричество. Пустой холодильник? Она не заработала на еду. Лили не собирается мириться? Да пошли вы все нахуй. «Может, ей стоит вернуться к тебе?» — она теребила провод с растянутыми колечками. — «Она почти отбилась от моих рук, не знаю, что мне делать.» Еще чего! Никуда я не поеду! Так и написала жирными, размашистыми линиями на бледно-красной страничке. «Девочкам лучше пожить отдельно» — спасибо, папа. — «Они друг друга не выносят, а еще Джейн…» Да, его подобие семьи мне не к надобности. Моей настоящей семьей были мои друзья, мои новые друзья. Они давали столько заботы, внимания, поддержки, любви — осторожнее, не умри от переизбытка, не задохнись. Хоть родители меня любили (судя по подаркам?), они никогда меня так не обнимали и не целовали. При встрече с Мэри мы целовались в обе щеки, потом шли за ее подружками со школы, тоже очень приветливыми. Никаких мировых проблем, никакой школы, никаких работ и домашних ссор. Никакого дерьма и жалкого подобия существования — только музыка, хэш и кислота. С Мэри мы обсуждали шмотки, моду, знаменитостей, а с Севом, если пересекались — городские новости, по большей части связанные с преступностью. Он железно возненавидел правительство, потому радовался каждой палке, вставленной им в колеса. В такой вот многосторонней жизни прошла кислотная осень. Я чувствовала себя Алисой из страны Чудес, ведь все действительно было чудом. Никаких ужасов — только яркие, дивные миры… Сев часто напарывался на всякие кошмары, оттого редко закидывался, но я нащупала карт-бланш, и тормоза слетели к херам: я и пластмасса — любовь навсегда. Дважды в неделю. Какие к черту проблемы, когда есть это… У компании Мэри, честно сказать, были свои недостатки. Как ни крути, я не могла полюбить южный район, да это захолустье язык не повернется Лондоном назвать. Почти продолжение Коукворта, никакого движения. Но иногда, наглотавшись, я все-таки находила в грязи особый кайф: я, бедная жительница трущоб, по настоящему понимаю мир, в отличие от богачей — они ничего не смыслят в настоящей жизни, у них в головах одни лишь деньги и поиск заработка. Тупые капиталистические робо-свиньи. Бывало мы с Мэри запирались в нашем этажном душе или прятались в подвале, наворачивая пластмассы и смотря мультики по плитке на стене. Как-то так вышло, что большую часть времени я тратила на поиск кислоты, приход и обсуждение этого самого прихода, потому человеком я стала скучным, хотя мне так не казалось. На выходных мы могли заглянуть в «Керосин» и немного подрыгаться. Место не из лучших, хоть на первый взгляд это было незаметно. Стоило принюхаться, и к горлу подкатывал ком тошноты: воняло нестерпимо. Хуже, чем в домашней сральне в ее худший период. Закуски отдавали дохлой тухлятиной, в обивке стульев ползали мелкие кусачие твари. Нечищенные пикантно-затхлые туалеты залиты мочой и спермой, и запах был тем сильнее, чем чаще обдолбанный рыбий косяк мигрировал туда отлить. Казалось, делали они это куда угодно, тольк оне вниз. Слив был сломан, трубы часто закупоривались. Короче, фильм ужасов. В коридоре тоже воняло. У каждого в кармане находились джойнт или трубки невообразимых форм, а также пачка обычных сигарет — все задымлено, и этот едкий дым спускался по лестнице, проникая в зал. От многих шмонило потом. Только рояль спасал положение. Ручки так и тянулись к нему, но я боялась нажать даже на самую крайнюю клавишу — получу по жопе ведь… В общем, «Керосин» был местом «на крайний случай». Иногда не хотелось идти ни к Севу, ни к Мэри и ее подружкам, так что я раскуривала за углом сэкономленные остатки косячка, либо принимала колесо, и слонялась в эстетическом одиночестве. Берет, шарф, цокот каблуков. Все меня кренило на север: маршрут прокладывался либо вдоль Темзы, либо еще севернее, в центр, где можно попялиться широкими зрачками на красивые дома, мрачные лабиринты… Вороны кружили по небу, разделенному веточками голых деревьев, лужи сверкали, туман холодил щеки, а я, темная рыцарка, рассекала потустороннее пространство, одна среди скота, не видевшего ничего дальше пятачка… Цвета можно было пощупать, запахи попробовать на язык, и все это невероятно действовало на мозг, открывая жизнь в двадцать четвертом измерении. Город был витражом, от каких не отвести глаз — настолько великолепным, что хотелось заплакать, а потом, по окончании действия ЛСД, разрыдаться: ну вот, опять ждать до следующего раза. Сама для себя я была философом получше всяких Кантов и Ницше. Под кислотой все казалось совершенно другим. Я гордилась тем, что умею воспринимать это «другое», вести беседу с самим городом, который сам выбрал меня для разговора по душам. Вот почему я казалась себе не скучной, а охуенно сложной натурой. Нарциссы во мне распустился и цвели, несмотря на холодные ветра. Но хорошее не может длиться вечно. Карнизы покрылись хрустальными сосульками, и такой же мороз сковал веселье. Все стало каким-то обыденным, неинтересным. Кого удивит кислота или, тем более, хэш? Да, это прикольно, здорово помогает расслабиться, но одно и то же почти каждый день… Стагнация губительна для того, кто хочет взобраться на вершину. Однажды в «Керосине» мы с Мэри обшабашились дурью и вяло вращались по танцполу, даже не слыша музыки. Я повисла на ее шее, чувствуя мягкие груди, хотелось провалиться в них. Закрыв глаза, я почти заснула, как вдруг она меня стряхнула, будто тряпочку, и что-то весело прощебетала. В углу стоял один из наших цветных дружков, и при нем были какие-то новые колеса. Где он их надыбал — неизвестно, но слово «эфедрин» мне показалось таким крутым, что круче не придумать. Эф-ф-ф-фе-едр-р-р-рин, эфедрин! Если я буду на эфедрине, это ж с ума сойти и обосраться, я буду самой крутой на свете! Приятель все нахваливал свой стафф, пока мы его разбирали. Возбуждающее средство, типа суперконцентрированного эспрессо, так нам сказали. Я хапнула две штучки, кто-то сунул стакан недопитого пива. Запила с трудом. Давно не пила алкоголь, мне было стыдно за прошлое поведение. Тем более — пиво, фу! Я никогда не понимала, как люди пьют слабоалкогольные напитки. Ладно еще виски или, там, джин: один глоток, и свободен, а эту литровую мочу сидеть и цедить сто часов… Эфедрин ядерной боеголовкой прокатился по моему организму и вступил в борьбу с травой. Меня накрыло чем-то совсем уж нереальным. Мир оставался таким же, как всегда, но при этом обернулся незнакомой, поломанной гранью. Когда земля дрожала из-за состава, меня колбасило вместе со стенами, с ангелами и горгульями, с пиками крыш, трубами… Ну а если раздавался свист, душа уносилась сквозь туман и голые ветки к полной луне, к звездам, а потом низвергалась обратно в этот обшарпаный подвал, вспыхивавший всеми оттенками голубого и зеленого. На следующий день в том же месте мы попробовали мандракс, сильное снотворное. Я отрубилась на баре, и из ниоткуда взявшийся Сев еле отволок меня ко мне же домой. Говорил, что чуть не опоздал на последний поезд, то есть, пиши пропало. За ним хоть и не следили, но полноценную ночную отлучку точно бы заметили. Он говорил и говорил, а я… Ночные огни… Снежинки… Совсем не помню, как Сев пришел в «Керосин»… Это я его позвала? Или я так много рассказывала о «Керосине», что он сам его нашел? Похвально, что он захотел приобщиться к моим новым интересам и шагнул навстречу. У нашей дружбы еще есть шанс на выживание?.. От мамы моей Сев защитить меня не смог, однако я за это на него не в обиде. «Быстро домой, Северус!» — гаркнула она (ишь какая!), и его тень растворилась в темноте, ну а мне влетело так, что всю следующую неделю сидела дома. Играем в строгость. Коктейль из мандракса и эфедрина пробовала в комнате Мэри. Пролежала ногами кверху с час, потом мать меня оттуда согнала, и я пошла долавливаться в душ. Включила еле теплую воду тонкой струйкой и ловила капли голой кожей, представляя, что я в холодном, дождивом лесу где-то в Шотландии. Когда меня выпустили на свободу, все оказалось завалено фармацевтикой. Все располагали аптечными препаратами, достать их было проще простого: из рук в руки переходили рецепты, отксерокопированные и оригинальные, со стертыми датами и печатями. Все изворачивались и хитрили, как могли. И теперь все, плотно сидевшие на медицинской химии, были «загадочными». Черт, только вырвалась вперед, и снова наравне со всеми! Зима в Лондоне, как всегда, была сырой и слякотной. Несколько раз в день я протирала сапоги от клякс, берет пришлось сменить на шапку, которую я надевала только в сильный холод. Она не сочеталась с моей линяющей черной шубкой. Рождество омрачила новость о том, что мой пес Терри умер, его сбил автомобиль. Хоть мы давно не виделись, я долго рыдала в подушку и все каникулы оставалась подавлена. Перед этим еще и со школы табель пришел — отвратительный табель, прошу заметить — и мама вознамерилась лично сделить за тем, чтобы я ходила в школу, не сачковала дома и делала домашки. На первых же выходные нам задали гималайскую гору, с которой мне пришлось расправляться единолично, без помощи Сева. Боже, я думала, что сдохну над этими бумажками, или, там, слезами их залью. Я отстала на год: ничего не понять, а если попытаться разобраться, все еще хуже. Отчаяние и сплошная нервотрепка. Единственное, что далось относительно быстро — английская литература. Сочинение на бестолковую тему, что-то типа «В чем заключается взросление героя?», не помню точно. Я понятия не имела, в чем, потому вывернула все наизнанку и приплела «Над пропастью во ржи», которую прочитала во время недельного заключения дома. Ее передал Сев во время свидания с заключенной, и мы оба остались в полнейшем восторге от глубины заключенной автором мысли. В своем сочинении я начала задвигать, что современное поколение подростков сорвалось с этой пропасти, не успев повзрослеть, и все такое. Накатала четыре листа с двух сторон, полностью ушла от заданной темы, зато резултат мне понравился. С таким письмищем хоть на выборы в парламент, попирать малфоевскую фашневскую партию. Спустя какую-то неделю нового триместра мама, естественно, забыла о свои угрозах и убежала на работу, не спровадив меня (я в принципе не видела в проводах смысла: можно же просто не доехать до школы, или, как всегда, уйти через туалет). Но я сама хотела наведаться к учителишкам. Мы с Севом поспорили, что высидим все уроки, к тому же в расписании стояла литература, а мне хотелось похвастаться своим творением. Я помыла тонкой струйкой голову, взяла фен, воткнула в древнюю розетку и… Ток прошел через мою мокрую руку и долбанул так, что завибрировали кости. Вся жизнь перед глазами пронеслась! «Господи, господи!» — отбросив фен, я наворачивала круги, потом взяла ломкой рукой сигарету и закурила прямо в комнате, пепел стряхивала в кружку чая. Сердце ухало, а в голове мелькали сотни мыслей одновременно: это я, получается, только что чуть не умерла? Охуеть… Если бы я умерла в тот момент, сильно изменилось бы положение вещей на Земле? Наверное, нет. Увидев бездыханное тело, мама бы подкатила глаза и добавила пунктов в список бесконечных дел, требующих срочного разрешения — похороны, то, се… Сев бы скривил губы и ушел в себя: он никогда не делился тем, что у него на уме, одни намеки. Мэри, может, поплакала бы, но у нее и без меня куча знакомых, тянущих на звание «лучшей подруги». Остальных можно не упоминать, им будет все равно. В школу шла на негнущихся ногах и со странными мыслями в голове. Представляла, как у моей могилы томно сидит Сев, весь в черном и с темно-красной розой в руке, а на могильной плите каркает ворона, пока меня под землей переваривают червячки. Мир перевернулся, и по мере того, как я шла, земля под ногами тоже переворачивалась — того гляди, завалюсь в сугроб и не встану. Я была уверена, что увидев вернувшуюся с того света Лили Эванс, учитель точно уловит мой тезис и похвалит перед всеми, и эти все поймут, как были неправы на мой счет. Поймут, что я не просто понаехавшая лохушка с южного района, не просто торчуха с разругавшимися родаками, я ебать какая умная на самом деле! ПОЙМИТЕ ЭТО УЖЕ НАКОНЕЦ!!! Сочинения собрали на проверку, не став разбирать на уроке. Пришлось ходить в школу до следующей литературы. И тот вторник был тем еще говном… В предшествующее ему воскресение я приняла слишком много эфедрина и заработала многодневную бессонницу. Тело было тяжелым, неповоротливым, страшно хотелось спать, но как бы я ни старалась, заснуть не получалось. Голова не варила, на уроках я лежала на парте и иногда откликалась на насмешки одноклассников. Лошадинолицые ублюдки, я их так ненавидела! Звонок на урок я проспала (с открытым ртом), и учитель английской литературы, проверивший наши сочинения, поднял меня и совершенно непрофессионально высмеял перед всем классом. Мол, Сэлинджер — американец, а не англичанин, и книжка эта дерьмо, и все, что ты, загробная Эванс, накалякала, годится разве что попку подтереть. Я пялилась на него, едва воя от ярости. Думала «ух, как отвечу тебе сейчас, гондон!» На языке вертелось несколько несформулированных острот, мне отчаянно хотелось защитить свое достоинство, мнение, а одноклассники только и ждали, что я сорву урок. Что меня отправят к директору и отстранят. Ага. Ну, я послушала этого недоделанного литератора и легла спать обратно. Пусть думает, что хочет. Мне похуй. Он такой же тупица, как все взрослые. Жалкая свинья, не добившаяся успеха и вынужденная прозябать в школе. Вот когда вырастет наше поколение, все будет по-другому: мы будем считаться с подростками, внимательно слушать друг друга, поддерживать слабых. Хотя, если взглянуть на моих одноклассников или ту же Петунию, как-то в этом разуверяешься. Выспавшись, после уроков я слетела с катушек. Выпускала пар на мусорке: пинала пустые коробки, швыряла бутылки и орала, как бешеная. Нервы сдали, а всего-то чуть больше недели в школе. Меня обуял первобытный гнев — направь энергию в нужное русло, я бы прокопала новую ветку метро. Прямую от Вембли до Стоквелла, между нашим с Севом домами. Для нас она бы была бесплатной, и вагоны с платформами были бы всегда чистыми. Как же обидно! Почему взрослые хвалят только тех, кто вписывается в их рамки? Если уж мне не дается учеба, что мне (и всем остальным двоечникам), реально помереть? Разве я не могу найти себя в чем-нибудь другом? Почему учителя, которые должны помогать нам отыскать свой путь, не делают этого? Все ученики должны получать определенное колчество внимания, но потакают только тем, кто своими оценками повышает учительскую зарплату, а на остальных плюют с Биг-Бена. Снова все утыкается в денежный вопрос! Уничтожьте все деньги мира, умоляю! Вернемся же к первобытному строю! Желание учиться улетучилось (будто оно было), вскоре я опять забила на домашку. Школу ненавидела всем сердцем, потому что это центр вонючих свиней-обывателей. Что учителя, что одноклассники — все на одно рыло. Первые видели во мне сплюшу-прогульщицу, кентовавшуюся с хулиганьем (по факту уже почти нет, но нажитую репутацию топором не вырубить), вторые постоянно самоутверждались за счет моего отставания. Наконец-то Петуния столкнула меня с пьедестала, как же долго она ждала своего часа… Мама и преподы ставили ее мне в пример, хотя она оставалась тупой, как пробка, и выезжала только за счет танцев. У нее здорово получалось, врать не буду. Но, держу пари, она за жизнь не прочитала ни одной книги, кроме сборника детских сказочек! Школа была настоящей тюрьмой с пытками. Учителя — властолюбивые надзиратели, помыкавшие с помощью угроз и неудов. Я пыталась объяснить маме, почему не могу подлизаться к ним, за что они придираются, но она, будто глухая, ничего не понимала. «В наше время все было еще хуже», — резала она. — «Не выпендривайся, Лили. В школе у всех равные возможности, возьмись за ум, в конце концов!» Было бы так просто, взялась бы. Конечно, находились учителя-добрячки, в основном молодой свежак с колледжа, но надолго его не хватало. На них по полной отрывались озлобленные школьники. Если такое творилось в «хорошей» школе, то что тогда в южных?.. Мальсибер с подпевалами все чаще срывали уроки, иногда я тоже принимала в этом участие. Скука скукой, а нейтралитет поддерживать надо, не зря же я целый год взращивала свои подпорки. Гниль можно чуть подчистить и будет нормально. Мы могли заблокировать туалеты или начать гонять мяч по школе, во время уроков внаглую гавкаться с учителями или еще как-либо уничтожая дисциплину. Маму несколько раз вызывали к директору, но она ни разу так и не дошла. Нет, не из-за «некогда», просто я вовремя выбрасывала письма. А вот папе точно было не до этого. Ученическое большинство молчаливо, сыкотно-осторожно нас поддерживало, ведь само было не прочь попрохлаждаться — да кому всрались эти уроки? Но как только дело доходило до того, чтобы помочь нам, они давали заднюю. Я, конечно, понимаю, все эти дела попервой страшноваты, но ссыкуны даже не собирались признавать, что школа — святое дерьмо, превозносящееся по непонятным причинам! Я говорила: «Черт, вы не видите этого? Разуйте глаза!» А в ответ — молчание. Ну и пошли они, нахуй не встали мне. Когда Мальсибера все-таки отстранили на неделю, я бросила попытки изменить школьный порядок. Хватит с меня, лошадинолицых ничего не спасет. Ближе ко дню рождения напала меланхолия. Я все меньше ходила в «Керосин». Цветную тусовку оттуда спровадили, оставшихся таблеточников заместили синяки, задолбила электронная музыка. Я заходила в темный коридор, пропускала людей вперед (вниз) и сворачивала на лестницу наверх, или изначально обходила здание и залезала в дырочку разбитого окна. От экономии ресурсов мое тело подотощало, но приходилось снимать куртку, чтобы протиснуться между прутьями решетки или в дырку. План здания был такой: в подвале, собственно, клуб, на первом этаже — каморка охраны, туалеты и вешалки, часть заброшена, как и второй-третий-четвертый этажи. На полу валялись куски штукатурки, осколки стелка треснутых окон и всякий мусор, стены разрисованы баллончиками и маркерами. В основном нечитаемые древнеплеменные надписи и простецкие рисунки, я особо не рассматривала. Слабые доски не вызывали желания разгуливать по пустым комнатам (в одной вдобавок насрано), так что я поднималась на последний этаж и залезала по приваренной лесенке на чердак. Тьма, хоть глаз выколи, и пыль в три пальца слоем. Полчища пауков. Их не видно, так как пламени зажигалки хватало осветить ярдик-полтора, но я чувствовала на себе взгляд сотни глазенок. Крыша тоже подгнившая, в одном месте сдвигался целый шмат шифера — там и вылезала. На носочках подкрадывалась к ближайшей статуе какой-то женщине в тоге, садилась ей в ноги и втыкала в ночное пространство. Одиночество, огни окон, рельсы. Дым, облака. Свист поездов резал уши, постамент вибрировал от стука металлических колес. Я смотрела на луну, на подсвеченные желто-белым тучи и звезды, мигавшие в облаковых прорехах. Быстро замерзала, сигареты грели руки одна за другой. Можно заранее принять мандракс или валиум, тогда холод не так щипал. Что будет со мной?.. Жизнь зациклилась и двинулась по проторенной круговой дороге: колеса, музыка, галюны, цены. Скукота… Так хотелось чего-то нового… Не придумав, как улучшить положение, я обдалбывалась на крыше и пялилась вверх до окоченения конечностей и задницы. Мое четырнадцатилетие было отвратительным. Естественно, я хотела провести его с Мэри и остальными, или хотя бы Севом, но мама встала в позу: идем на семейный ужин. Что, блять? Какой, к черту, семейный ужин, у нас даже семьи в обывательском понимании нет! Мама заставила меня «по-нормальному» собрать волосы и прилично одеться. Ни грамма косметики на моем лице не было. Я чувствовала себя почти что голой. С папой и Петунией в розовом оборчатом платье (спасибо, что без любовницы) встретились в два часа пополудни. Отец забронировал столик в недорогом ресторанчике — дела у него тоже шли не в гору, а может, он припиздел, чтобы не платить за нас слишком много. Сорок минут мы напряженно сидели, молча поклевывая еду и вкидывая бессмысленные реплики. Петуния приклеила взгляд к тарелке и не поднимала головы, отец курил параллельно со жраньем, то ли покашливая, то ли нервно посмеиваясь. Интересно, кому в голову пришла гениальная идея устроить «семейное» сборище? «Лили», — обратился ко мне отец после передачи конверта с пятьюдесятью фунтами. Мама подарила книгу из букинистического магазина. Я безразлично посмотрела на него, ничего не отвечая. — «Я вижу, ты в обиде на меня», — ебать у тебя острое зрение, пап, — «но, может, мы можем вернуть прежнее общение? Что бы ни случилось, ты моя дочь, и я скучаю по тебе.» А, может, тебе не следовало это «прежнее общение» так безбожно просирать? Скучает. Неужели спланировал это все ради двух отрепетированных предложений? «Может можем» — уклончиво сказала я, чтоб не обольщался. Нет, я не спятила, и не от речей его согласилась на перемирие. Это был выгодный тактический ход. Во-первых, больше карманных, но это не так важно, как во-вторых. Во-вторых… «Никакого “Керосина”», — заявила тем же вечером Мэри. — «Больше я туда ни ногой!» На днях в «Керосин» ворвалась банда бритоголовых и устроила небольшую заварушку. Бойцов разогнали, и заведение вернулось к работе в прежнем режиме, будто ничего не случилось. Ну, по сути, альтернативы у них не было — любой простой, и бизнесу каюк. Здание и так держалось на молитвах местных доходяг. «Куда двинем?» — спросила я. Мы лежали, закинув ноги на стену в комнате Мэри. Потолок подплывал от тяжки хэша, и, честно говоря, настроения идти куда-то уже не было. Дурацкая Петуния. «Без понятия», — вздохнула Мэри и перевернулась на бок. У нее была довольно большая кровать, на которой мы вдвоем отлично помещались, и даже еще оставалось свободное место. Настоящий траходром, только никак им не воспользоваться — ну, только если нет желания быть подслушанной. Стены тонкие. Я начала вспоминать, куда мы ходили с мальсиберскими после того, как нас поперли с закрывшегося кружка журналистики. Тогда мы недолго таскались в поисках места для переселения, но не возвращаться же туда… «Что насчет Хеддон-стрит?» — предложила я. Пешеходный проулок с веселенькими, искристыми притончиками. Бывала там однажды с Мелоди Розье, она показывала священное место с обложки марсианского альбома , но мы никуда не заходили. — «Там по-любому найдется что-нибудь интересное.» «Там и без нас толпы шныряют», — отвергла Мэри. — «Ослепнем от вспышек фотокамер. Да и дорого, наверное. На ступеньках только сидеть, пока не прогонят.» «Я бы посидела. Представь: сидишь, куришь, а с неба мелкая морось…» «Ну и что?» «И то.» «Это очень грустно — сидеть так, по-моему. Что хорошего?» «Иногда грустить полезно» — сказала я, а Мэри прыснула в руку с овальными ногтями, покрытыми темно-красным лаком с блестками. — «Сплошное веселье рано или поздно нагоняет тоску.» «Нифига подобного. Как это возможно?» «А так. Иногда стоит так посидеть, поразмышлять о всяких вещах. О смысле жизни, например. Хочешь, поразмышляем?» — я хотела, дни рождения буквально созданы для таких размышлений. «Нет», — Мэри наморщила нос. — «Лучше заткнись. И без этого уныло.» «Я думаю…» — начала я, и она полезла закрывать мне рот. — «Шмышл шизни в нашлаждении…» На следующей неделе мы попробовали зайти в «Скотч Св. Джеймса» у Пикадилли, но там бухарей собралось больше, чем в «Керосине», и никаких колес. Взрослые алкаши нам не обрадовались, хотя место прикольненькое: каменные стены и полукруглые потолки на нижних этажах, красота. Десять лет назад «Скотч Св. Джеймса» был центром сходок модов, но все осталось прошлом. Моды одутловели, обросли складками и дули лагер без перерывов. Синее запустение — вот что творилось с тем местом. Гораздо больше мне понравился парк рядом, окруженный большим колцом старых домов и маленьким колечком припаркованных байков. Мы перебрали разные варианты безымянных забегаловок, типа того же «Керосина», но самым манящим, самым желанным стал легендарный музыкальный клуб «Марки» . На тот момент он располагался по адресу Уордор-стрит, 90, между двух больших домов, персикового и голубого. Так вот куда переехала лондонская жизнь! Там выступали все добившиеся успеха англичане, которых я знала: The Rolling Stones, Дэвид Боуи, Pink Floyd, The Who, Джимми Хендрикс и так далее. Все говорили о «Марки», как о совершенно неземном месте: не сходишь туда, считай, зря год проведешь. Исходя из своего смысла жизни я никак не могла оставить «Марки» без внимания. Если играл кто-то относительно известный, цена за вход вырастла до заоблачных пределов, но в обычные дни насобирать на билет было несложно. Разумеется, туда пускали с шестнадцати, к тому же досмотр в Сохо наверняка жестче, потому мы боялись, что подтертый пропуск не проканает. «Даже если нас развернут на пороге, я найду способ пробраться внутрь» — во мне полыхало пламя крестоносцев. Поговаривали, в «Марки» настоящая сцена (и я не про музыкальную). Найдешь, что угодно, валиум — верхушка айсберга. В сравнении с заброшеным сараем — это земной рай, мечта наяву, сверкающая и блестящая. Сумасшедший свет, хорошая музыка и, конечно, единомышленники. Уордор-стрит находится в самом центре Сохо — исключительно интересном квартале клубов, ресторанов, бутиков, пластиночных магазинов, уличных базаров и прочих «дыр в стене», а сам Сохо, в свою очередь, окружен другими интересными лондонскими кварталами, так что от дверей «Марки» для меня разбегалось множество чудесных дорожек. Ради одной ночи там мы с Мэри были готовы на убийство, но одно дело — тусоваться в клубах южного района, откуда не так далеко ехать/идти, или посидеть недолго в центре, совсем другое — тусоваться в клубе Сохо. Ни на какое метро не успеешь. Пиши пропало, как говорил Сев. Тут-то и пригодилось деньрожденьческое «во-вторых». «Я к папе», — сказала я в одну пятницу. В это же время Мэри отпрашивалась к «подружке с ночевкой». Мама подозрительно посмотрела на меня. «К папе?» — уточнила она. Я продолжила разыгрывать театр одной актрисы: сделала слегка виноватое лицо, подкатила глаза, скрестила руки. Кручок недовольного «может, можем» создал идеальную среду для подмены большого вранья малым. «Ну, вообще-то, к Севу», — я кормила маму лапшой, а та, не сопротивляясь, довольно ею причмокивала. — «Не хочу возвращаться в потемках, лучше уж потерплю Туни.» «Хорошо», — она погладила мои волосы, и меня чуть не передернуло от отвращения. — «Чем займетесь?» Дважды чуть не передернуло. «Попробуем захватить мир», — я снова подкатила глаза и юркнула к шкафу, где ждали своего часа заранее подготовленные шмотки. «Не увлекайтесь», — мама подмигнула мне, и меня почти стошнило на полку. Боже, она в своем уме, верить, что я и Сев?.. Я вышла в четыре часа дня и сто лет бродила по улицам, заправляясь вином, косяком и эфедрином с мандраксом в соотношении два к одному. Адской ночи — адская смесь. В шесть подгребла к станции «Элефент&Каслс», у метрошной коробки ждали Мэри и та девчонка, у которой она «ночевала». Та, в свою очередь, «ночевала» у Мэри. На спуске в метро в мою голову будто набилось ваты вместе с гудящим роем пчел, коктейль дал о себе знать. В поезде я рухнула на свободное место в конце вагона, девочки попадали рядом. У меня тряслись коленки, горло сдавило так, что не вдохнешь. Е-мое, мы едем в сердце Сохо. В СОХО. Я никогда до этого не была прямо в СОХО, всегда поблизости, никогда — в эпицентре. Я ехала не любоваться мотоциклами, не сидеть на мокрых ступеньках, я ехала в «Марки», где выступают будущие рок-звезды, где тусовался сам Мик Джаггер… «Вдруг я подцеплю будущую знаменитость», — мечтала вслух Мэри, я слышала ее будто бы из-под воды. — «Бери щенком и все такое.» «Ага, ну да», — кажется, ее звали Доркас. Странное имя. — «Все этого хотят, на каждую знаменитостей не напасешься.» «Зачем цеплять знаменитостей, если самой можно стать звездой», — брякнула я, и Мэри взорвалась высоким смехом. Меня снесло взрывной волной вбок, уши заложило. «У тебя здоровские приоритеты, Лили», — Доркас давилась нескончаемыми смешками. От нее, к тому же, странно пахло: каким-то травяным парфюмом, похожем на семечки кинзы или жженое благовоние. Откинувшись от нее подальше, я прикрыла нос шарфом и погрузилась в поездную пространцию, почти не вникая в болтовню о каком-то парне, подсевшем на иглу. До меня доносились обрывки фраз, вроде, «совсем ему плохо», «он не понимает, что делает»… Воображение нарисовало полумертвого, серо-зеленого гоблина с закатившимися глазами, я испугалась и вынырнула из потока как раз, когда поезд подкатил к нужной станции — Оксфордский Цирк. Оксфордский Цирк — о-очень большая и глубокая станция, подземные коридоры вьются лабиринтами кротовьих нор. Людей навалом. Мне было не по себе, все выглядело отвратительным. Из страха сгинуть в кутерьме, я вцепилась в празднично настроенную Мэри, не замечавшую пиздеца. Десятки синих помечали территорию вонючими лужами, бомжи ютились на подстилочках, выли просители милостыни. Какой-то мужик показывал трюки с облезлой кошкой. Продаваны втюхивали несвежие номера журналов. Только в страшном сне может случиться так, что ты застрянешь здесь навсегда. Не прошло и года, мы выбрались наружу. В сравнении со стоквелловскими замызганными станциями тут отбахали целый дворец, на славу постарались. Терракотовый фасад выглядел в десять раз красивее, чем сама подземка, мне даже хотелось бы поселиться на одном из верхних этажей. Интересно, что там, неужели офисы?.. «Ну вы только посмотрите», — Мэри обиженно махнула на ряд красивых домин. — «Вечный праздник, а нам с королевского стола только крошки.» Абсолютная правда. На стоквелловских пустырях можно ебнуться в одночасье, там совсем ничего нет. И были же районы еще дальше, еще хуже… На перекрестке-развязке мы встрелили того самого иглового, реально слегка походившего на волшебное существо. Он приблизился к нам с торжественностью престарелого вампира: под глазами зияла замогильная синева, кожа обтянула череп в проплешинах. Вчетвером мы двинулись на Уордор-стрит, и беседа как-то завяла. Вампир-гоблин трындел о своем крутом житии, то есть, о том, как он колется, и какие все вокруг сосунки-недоноски в сравнении с ним. Меня это немного подбешивало. Крутой, как яйцо, этот игловой. Наверное, своей тирадой он хотел сразить нас наповал. Что ж, она лишь застращала меня, хотя самооценка все-таки подпортилась — он добился своего. «Сосунок-недоносок», это слово не выходило из моей бесполезной тыквенной головы. Чем ближе к «Марки», тем моложавее прохожие. По Уордер-стрит черепахами щеголяли девушки: я думала, они гуляют просто, но знаток поведал, что они зарабатывают на дозняк, и как только какой-нибудь мерзкий типок впустит и выпустит их из своей тачки, они понесутся к другим типкам, шаркающим в подворотнях. Я слушала эти разглагольствования и никак не могла решить, что же, все-таки, хуже — станция Оксфордского Цирка или Уордер-стрит? А, может, родная сточная канава Стоквелла? «Марки». Хуже был «Марки». Ничего общего с тем, что я напредставляла. Не подвал, на том спасибо. Грязновато, воняет потом и смесью одеколонов. Плотная банка килек дрыгалась на маленьком танцполе в окружении столиков, пока неизвестная банда любителей доигрывала сет. Вампир-гоблин заявил, что лично знаком с гитаристом и что когда-нибудь он тоже соберет гоблинскую группу и выступит здесь. Как хорошо, что больше я его не встречала. Совсем не удивлюсь, если он откинул копыта той же ночью, а я, слепая и глухая, пропустила громкую газетную новость. Раз моргнула, и друзья мои разбежались, кто куда. Духота гонялась из стороны в сторону, дышать совсем нечем. Громкая музыка давила на виски, я снова огляделась: вокруг ни одного знакомого лица, а все незнакомые отстранены и не очнутся, даже если случайно кого-то затопчут. Ни о какой любви не шло и речи. Мне стало страшно. Коктейль снова забурлил в мозгу: легкая паника, измена, и люди вокруг не люди, и даже не свиньи — вибрирующие куски льда. Я заныкалась в уголок рядом с автоматом напитков и застыла, это стало главной ошибкой, ведь мои ноги приросли к полу и я не могла выйти обратно, не могла влиться обратно в толпу. Чем больше медлила, тем, казалось, глыбы льда все больше осознают, какой я сосунок-недоносок, вруша-чужачка с юга, нет, с коуквортской деревни… Подкравшись к бару, я заказала вишневый сок и так с ним и просидела, поцеживая мелкими глоточками. Мэри и Доркас нашлись: я следила, как они летают из угла в угол, клея пацанов и заглатывая горстья колес пивом. Мне хотелось плакать злыми слезами. Что за чертовщина здесь происходит? Слезла бы с этого барного стула и поехала домой, если б мать не оторвала голову за мои похождения. Вариант к «папе» априори не рассматривался. Клуб закрылся ровно в полночь, и все лениво перетекли в соседний полуподвальный ангар «Неон», где грохотом заведовал диджей. Это традиция, называть подобные места в честь дающих свет жидкостей? Мэри и Доркас снова куда-то канули, а меня начало тошнить. Серьезно так мутить, вовсе не шуточно. Я встала в длиннейшую змеевиную очередь к женскому туалету и спустя сорок минут все-таки оказалась в кабинке, гадкой, как и все вокруг. Неизвестно сколько просидев на корточках над сколотой чашой унитаза, я разогнула ноги. Справа кто-то громко шмыгал носом, слева раздавалось странное плямканье. В узком, почти непроходимом толчке была открыта форточка, воздух каплю посвежее. Вот бы меня кто-нибудь подсадил, и я бы вылезла через это окошко на улицу… Замыленное зеркало отразило рыжую уродину с размазанной косметикой. Рядом мыла руки девчонка, стоявшая в очереди за мной. Я запомнила ее, вернее, запомнила ее низкий голос, похожий на наждачку Ванды Джексон: она громко что-то кому-то доказывала с ярко выраженным восточно-европейским акцентом, примешанным к шотландскому — чудовищный микс, хлеще моего коктейля. Она была худая, как жердь. Цыплячье-желтая стрижка с перьевым хвостом и отросшие темные корни, а из одежды какое-то рванье в красную клетку, сетчатые колготки. Глаза намалеваны черным. Она посмотрела на меня мельком и спросила: «ПорЪядок?». В темных глазах нет эмоций, но льда тоже нет. Я ответила «да», и мы разошлись. Тогда я не знала, что только что произошла первая встреча с моей самой большой, самой взрывной привязанностью за все время. Я встретила Марлен. Пока мы официально не познакомились, я вернулась в зал и притворилась стеной. Так ли плохо бы было, если бы мать раскусила обман, позвонила папе и никуда меня не отпустила? Меньше разочарования в «яркой жизни». Эта же ночь, по сути, стала точкой моей отправки к границе между жизнью и смертью. Скорее всего, и без «Марки» я бы нашла путь туда, но клубный катализатор подтолкнул меня ближе к пропасти. В пять утра клуб закрылся. В разбредающейся толпе я высмотрела лохматую макушку Мэри, но это оказалась не она — полночи я следила не за тем человеком. Тошнота никуда не делась, и воздух на улице был таким же тяжелым, как внизу. Я умирала. Ни Мэри, ни Сева, ни даже жалкой Петуньи, и ей была бы рада. Некому взять меня подмышку и отнести домой. Все сама, никакой помощи! Независимость — дар и проклятие… Толпа зомбаков оттеснила мое тело в ад подземки, и я, наконец-то, опрокинула содержимое желудка в приличную лужу чужой засохшей рвоты. Ну, лучше на платформе, чем в вагоне. Бомжи потешались надо мной, но я обращала на них не больше внимания, чем на дребезжащую какафонию звуков. В туалете Стоквелла перевоплатилась в «приличную Лили»: вытащила из сумки невзрачную одежду, смыла косметику. То же самое, но наоборот, я проделывала здесь же двенадцать часов назад. И снова ожидание: три холодных, промозглых часа, чтобы мама (ее выходной выпал очень некстати) не задалась вопросом, почему я так рано вернулась. Ноги отваливались, веки тяжелели. Сидя на лавочке посреди тумана, я больше не находила сон на улице чем-то ужасным. Подумаешь! Я прилично выгляжу — никто бы не подумает, что я бродяжка… В этом новом туманном мире были только лавочка, и я, и больше ни че го Разве что маякнувшая на горизонте пропасть. Дверь квартиры открывала, как воин (крестоносец?), вернувшийся с поля битвы. Пропустив мимо ушей приказ, не иначе, садиться за домашку, я рухнула на матрас и мгновенно отрубилась. Какая домашка, вы сумасшедшие? Лили, лили… ЛИЛИ Снов не было, но было смятенное пробуждение. Прошлая ночь помнилась частями надорванной фольги. Это правда произошло? Глянула на часы: ужас, почти пять вечера. Настоящий ужас, кстати, крутился в вихре домашних дел, не приседая. Нет, если соховские гулянки требуют столько вложений — я пас. Кривая дорожка, даже мне на такой не удержаться, — зарекалась я. Нестерпимо хотелось с кем-то поговорить, расчесать опухший от невыговоренности язык, но с кем? Не с Мэри: она точно не жалела ни о минуте потраченного ночью времени и не поняла бы меня. А больше, похоже, и не с кем. Мои старые школьные приятельницы (слишком взрослые, чтобы воспринимать меня всерьез) засыпали бы меня нравоучениями — зря ты, Лили, перестала зависать с нами. Подругам Мэри я не полностью доверяла, как, впрочем, и они мне. «Мы с Севом не доделали проект для клуба», — на следующий день я без зазрения совести напиздела маме, отчасти напиздела, ведь правда намылилась к Севу. Для приличия запихнула в сумку какие-то книжки и тетрадки. Сев был единственным нормальным вариантом для излития души. К Снейпам залетела с ноги, без стука и без звонка. На первый никто никогда не реагирует, второй не работает, зато дверь всегда незаперта. Сев сидел на полу и пялился в пузатый черно-белый телек, внимал супер-серьезной документалке про близившийся апокалипсис. Я притулилась рядом с ним, окаменевшим и делавшим вид, что никто к нему не вломился только что в дом, и сказала: «Слышь, Сев, а я этой ночью была в “Марки”. И потом еще в другом клубе, классно было.» Прощупывала почву и не решалась рассказывать всю поднаготную, и правильно сделала — он как расквакался… Боже! Эти старшеклассницы скатали моего бедного Сева в бесформенный комок теста и перелепили по своему подобию. От кого, от кого, а от него я не ожидала услышать от него столько нотаций. «Да ладно тебе, завидуешь что ли?» — начала потихоньку полыхать. — «Сходил бы лучше со мной, понял, может, почему мне с вами не нравится!» «Мне хватило вашего “Керосина”» — он высокомерно скривил губы, точь-в-точь Малфой. — «Не пойму, куда тебя так тянет? Заиграешься, а потом будешь ныть, что я не помог тебе!» ОН ОХУЕЛ?! За полгода, пока мы медленно отдалялись друг от друга, его лицо незаметно вытянулось в лошадиную гримасу, благо без выдающихся зубов, зато с крючковатым носом. «Ныть?» — Я вскипела. — «Не помог? А когда это я ныла, напомни-ка? Когда просила помощи?!» Мы начали сраться, перекрикивая один другого так, чтобы не слышать контраргументов. Два вставших в позицию упертых барана. Нет, он не баран, он — настоящая жаба, душившая меня! «Что ты понимаешь!» — ква. — «Там одни нарики», — ква-ква. Помогите вдохнуть… «Представь себе, я не приняла там ни одного колеса. Ни капли алкоголя! А что твой Мальсибер? Еще не ебанулся кислоту каждый день…» «ЗАТКНИСЬ!» — он бешено посмотрел в сторону кухни. — «Это только вчера ты не играла с пластмассой, а так на КХЕ-КХЕ сядешь быстрее, чем песенку добренчат…» — ква-ква-ква. Ква. Кхе-кхе. Я так и знала, что он ничего не поймет. Пиздец, зачем только ехала? И это говорил человек, затащивший меня и себя на это поприще! Да если бы не он, я бы даже не курила сейчас. Психанув, я улетела от Снейпов так же быстро, как прилетела. Решено: больше не буду ничего никому рассказывать, раз никто меня не хочет понять, или раз все настолько тупые, что не поймут даже при желании. Во мне смешались возмущение с отречением, довольно необычное чувство. Никаких друзей, никаких планов, никакого будущего. Я — одна из глыбок льда. Я осела на лавочке в тумане. Будущего не существует, вы знали? Тогда зачем о нем думать? На следующей неделе я на зло (кому только, интересно) отсидела абсолютно все уроки, но с таким видом, будто меня сейчас разорвет от недовольства. Пусто пялилась в стену, ни разу не притронувшись к ручке пальцами и к парте щекой. Пост не покидался даже на переменах. Только вот на мой протест все равно никто не обратил внимания. В субботу и воскресение мама не разрешила никуда идти. Ну, по обыкновению я кантовалась у Мэри, мы снова обкурились в звездочки и пялились на ковер. Выпустить дым высовывались в окно, что вело на задний двор, и я больно ебнулась подбородком. Выйти, что ли, на балкон?.. «Надо приложить холод!» — воодушевилась Мэри и потащила меня, зачем-то, в душ. В измененном сознании она теряла всякий контроль, и мне пришлось приложить уйму сил, чтобы удержать дверь на петлях. Резко полилась ледяная вода, вымочив нас с макушки до пяток, и я даже на секунду протрезвела, но скоро вода выключилась, а холод забылся, и я снова утонула в кумаре. И в объятиях Мэри. Мы сидели в душе, хихикали и тыкали друг друга в коленки, брызгаясь стекающей со стен водой. А потом наши руки перестали нас слушаться, и произошло много чего интересного. Я давно смирилась, что потные парни с их ухмылочками и точащими палатками не вызывают у меня никаких эмоций. Даже помытый, причесаный и вежливый паря сойдет максимум за друга — друга на расстоянии двух вытянутых рук. Одно наличие висячего полового органа делает их невыносимыми шовинистами. Кто в здравом уме посмотрит на парня, когда по земле ходит столько прекрасных, приятных, ошеломительных девушек, которым хочется уложиться в ноги, придерживать двери, которых хочется осыпать цветами, дарить им весь мир! Мэри, конечно, была моей подругой, и клясться ей в любви я не собиралась, но развлечься друг с другом — почему бы и нет? Если забыть Малфоя, мой первый поцелуй был очень даже хорош. Четырнадцать, на мой взгляд, было самым подходящим возрастом для этого. Все вокруг вовсю целовались и даже больше, мне ни в коем случае нельзя было отставать. Я не боялась общественного осуждения и всего такого. На весь мир гремели заголовки, как одна певица трахнула другую, как актрисы спят целым сценическим составом: с каждым годом к этому относились все проще и проще. Мне казалось, что когда мне стукнет восемнадцать, это полностью впишется в рамки нормы, и тупые законы консервного правительства канут в лету. Не просто же так геи и женщины выходят протестовать, должно это когда-то возыметь эффект? Наигравшись, мокрые до нитки я и Мэри вышли в коридорчик, где стучал пяткой наш безымянный сосед. «Что так долго?» — пробубнел он, махая полотенцем, и столкнул нас с дороги. — «Что так мокро? Вы, две тюленихи!» «Мы русалки, дядя», — серьезным тоном сказала я, и мы с Мэри покатились со смеху. Моя мама и миссис МакДональд сидели в нашей комнате и перекрякивались на неведомом языке. Услышав это, мы начали угорать просто в дикую, нас было не остановить. Повезло, что истерику списали на приступ подростового веселья, и все обошлось. «Какие же они славные», — умилялась миссис МакДональд. — «Ты себя накручиваешь. Что в таком возрасте они могут натворить? Вспомни себя…» — спасибо-спасибо за отвод пальбы! Вообще мама Мэри была классной теткой. Когда за неуплату отключили телефон, ее пофигизм открыл нам все дороги: теперь мы с Мэри каждую пятницу или субботу проводили в «Марки», иногда оставались даже на всю ночь, и тогда я говорила маме, что ночую у той или другой одноклассницы, или у папы, и она не могла проверить это через телефон! Я была очень убедительна в «налаживании отношений с папой и сестрой», а мама Мэри — чисто Боб Марли без косячка — добавляла: «… да успокойся, ничего с ней не стрясется». Ха-ха-ха-ха! Не так в этих клубах оказалось плохо, я быстро втянулась. «Коктейль» стал для моего организма чем-то обыденным и легкоусвояемым. Наш выход начинался так: мы покупали пакетированное вино и выжирали его за гаражами или где-то еще, далее лепился толстый косячелло, который мы раскуривали на двоих-троих, все это по настроению шлифовалось эфедрином или мандраксом. Чаще эфедрином, потому что от мандракса или валиума проспишь все веселье, но у первого свои побочные эффекты. Сердце одновременно втапливает газ и тормоз — может стать плохо, и прорезается какой-то отвратный писклявый голосок, критикующий каждое микродвижение. По исполнении трех пунктов мы, качаясь в поезде, мчали в «Марки», если там выступал кто-то клевый, или сразу в «Неон», если денег не хватало на два билета (выпрашивать мелочь у незнакомцев поначалу было стремновато). Ну а там — бескрайний простор для кутежа и наслаждений. Я жила лучшую жизнь и ни о чем не жалела. Ноги гудели от танцев, голова — от событий и веществ... Так получилось, что под конец угарного февраля от нас отвалилась Доркас. Она жила в тех самых далеких ебенях и сама разбиралась с дорогой домой. Один раз все-таки не разобралась: уселась на станции и завтыкала, пока ее брат, вышедший на работу, не нашел ее в совершенно невменяемом состоянии. Больше я о Доркас ничего не слышала, Мэри о ней не рассказывала. Может, оно и к лучшему. Жива осталась. После нашей ссоры Сев включил тотальный игнор. Я думала, он на такое не способен — стоило между нами появиться трещине, и он вкладывал все силы в ее залатку. Но, как оказалось, даже его терпение конечно. Что ж, прекрасно обойдусь без него! — подумала я. К чему якшаться со школьными сосунками-недоносками, считавшими Сохо центром грехопадения? Это совсем некруто. «Эй, Лили», — на перемене Мелоди собственной персоной явилась в мой класс и остановилась рядом с моей партой. — «А ты еще с нами или как?» «Или» — буркнула я. Мелоди цокнула языком: «Сегодня вечером у меня собираемся. Приходи, если еще хочешь тусоваться с нами.» «Я подумаю» — я картинно достала ежедневник с пустыми страницами и принялась их усердно перелистывать. «Если не сегодня, больше никогда» — предупредила Мелоди и махнула волосами вместо прощания. Исчезнув, она оставила в воздухе аромат розовых духов. Ну, больше никогда — так больше никогда. Меня даже не расстраивала потеря школьного авторитета: разве так важно уважение Мальсибера или Малфоя? Да они никто в этом большом мире! Я успею сто раз найти классных друзей, и без песка в трусах. Возникла, конечно, проблемка. Обычно мы с Севом скидывались на приколы, либо они перепадали от старших. А теперь все, лавочка закрыта, собственная касса при этом тоже пустует. Папа не сильно много в меня вкладывался и только глупо моргал на просьбы добавки (Петуния за его спиной злорадно корчила мне рожи), от мамы ждать нечего. Хочешь жить — ищи бабло. С растаявшим снегом я задушила страх и попробовала пострелять рядом с «Марки». Так многие делали, кому не хватало денег на вход: постони «добавьте, пожалуйста, на метро!» с грустной мордой, деньги так и посыплются в оттянутый карман. Смазливое лицо и зубоскальство внутри клуба давали мне наркоту, секрет в выпрашивании именно у принявших — им либо уже похуй, либо щедрости от счастья через край. Еще можно обчищать карманы, но это для совсем отбитых, я на такой рожон не лезла, над воришками расправлялись будь здоров. Мне такой судьбы не хотелось. Из параноидальных соображений я даже аптеки меняла каждый раз, лишь бы сохранить свой зад в безопасности. А Мэри, вот, берегов не видела. Деньги и колеса она не воровала, слава богу, но если вдруг ее глазу приглядывалась какая-нибудь шмотка в магазине, оп-ля вуаля — эта шмотка становилась нашей забесплатно. Таким образом мы не только вносили в наш гардероб разнообразие, но и боролись с дрянными капиталистами, высасывавшими соки из целых городов по типу Коукворта. Сосите собственный хуй! (Но это только с Мэри, сама подобные авантюры я не проворачивала) Во вторую мартовскую пятницу я собралась в «Марки» одна — Мэри слегла с ангиной и чахла в постели. Вышла засветло, купила в аптеке эфедрина на отложенных два фунта и с ничего не выражающим намалеванным лицом покатилась к Оксфордскому цирку. В метро как обычно. Болтовня не отвлекала, я рассматривала входящих-выходящих работяг и ребят моего возраста, ехавших туда же, куда и я. По их прикидам было очевидно, что внутренне они изгибаются, как актеры «1980 Флор Шоу» , только буквами «С», «О», «Х», «О». Рокерские прически, все блесит, сверкает, а если на такой гигантской платформе или каблуке оступишься — лодыжку сломаешь. Мне на моем каблуке было некомфортно, а эти ребята… Безызвестные звезды, спешившие мимо Вестмирстера в утробу дьявола. Пока ехала, съела по одной пять таблеток, чтобы добиться хоть чего-то похожего на обычное состояние. Сегодня без Мэри, значит, без коктейля. На финише я конкретно так зарядилась, только что молнии не перли. Какая Мэри, какой Сев! Мир вокруг пьянил меня лучше самого крепкого пойла из закромов дяди Мальсибера. Я забыла, что существую… Короче, перед «Марки» была здорово обдолбана. Время странно изменилось, события текли причудливыми образами. На билет не хватало ровно половины, но недостаток дособирался в мгновение ока. Откуда-то материализовался косяк, который мне разрешили пыхнуть. Жизнь прекрасна и чудесна, лучше не бывает! Наверное, я вышла в пик своей звездной знаменитости, потому что даже охрана не спросила документов. А может, они просто запомнили меня в лицо… В клубе играла зеленая тоска, не коннектившаяся с моим настроением, так что я, выругавшись из-за пустой траты денег, пошла в «Неон». На счастье, какой-то простофиля прямо передо мной обронил ДЕСЯТЬ фунтов одной бумажкой, такие, с Флоренс Найтингейл, только недавно вошедшие в оборот. Я бы сохранила их на память, но движня куда важнее, потому я быстренько разменяла десятку на билет. Рядом хлопали по карманам придурки, потерявшие деньги: у одного светлые патлы до подбородка, прилизано-прямые, и обескуражено вылупленные глазенки, а второго словно током ударило — не прическа, а черт знает что. Его б и с деньгами внутрь не пустили. Я ступила на лестницу и ох ёже-боже подвернула сразу обе ноги! Накаркала в метро? С широко раскрытыми глазами полетела в темноту, пропитанную разноцветным дымом. «Эй, подруга, ты поосторожнее», — просипел скелет, поймавший меня. Он только что сдал куртку в один из ненадежных ящиков, но зачем-то поднимался наверх. Я схватила его обеими руками, сквозь разноцветные пиджак и рубашку чувствовалались ребра, бр-р-р! От него пасло куревом до щекотки в ноздрях. «Чуть меня не сшибла!» — добавил он. «Чуть не считается», — парировала я и посмотрела внимательнее в лицо. Господи. Не-ет, это не может быть он! Голова в очках задралась, залаял сухой смех. Мистер Рид, походу, тоже узнал меня. «Привет, моя Далида», — пошутил он. «И ни капли мы не похожи», — Далида мне никогда не нравилась. «Окей», — он пожал плечами. — «Слыш, рыжая, а подожди-ка меня около ящиков. Я скоро вернусь.» Ну, на рыжую с натяжкой согласиться можно. Я была в ударе и не растерялась, пошла прямо к этим хлипким дверцам, призванным защищать наш скарб. Секунды не прошло, новые знакомые. Мне точно не стоит переживать о возможном одиночестве, — решила я. Лу куда-то запропастился, и я заподозрила, что это шизофреническая галлюцинация или, в худшем случае, надо мной пошутили. Спустя минут десять оказалось все-таки не галлюцинация, так что я засияла, как начищенный пенни. «Мои друзья, представляешь, они потеряли десятифунтовик и не смоги войти», — хмыкнул он. Мои губы растянуть в искусственной улыбочке: проснулась эфедриновая совесть, сразу же запихнутая куда подальше. «О», — уронила я, – «как жаль.» Он вжался в стену, пропуская поток людей, и протянул: «Ага, они классные ребята. Я Рем, Рем Люпин. А ты?» «Р. Л.?» — переспросила я, хоть и прекрасно все услышала. Мозг занимался мыслями о десятифунтовике. Может, предложить «бескорыстно» заплатить за его приятелей? Нет, какая-то ерунда. «Необычное имя», — он улыбнулся, показывая свой сколтый зуб. «Я про твои инициалы, придурок», — я ответила на улыбку и подтолкнула его к залу. Время не ждет. — «Р. Л. — это же почти как Лу Рид. Вот сбил меня с толку!» «Знатно ты тогда угасилась, наверное.» «Это точно.» Мы прокуренно засмеялись и завалились, наконец, на танцпол. «Я — Лили!» — прокричала я сквозь синтезаторные надрывания. Так и познакомились. Мы дрыгались на краю площадки и не переставали молоть языками. У нас нашлось очень много общего. Почти одинаковый набор музыки дома, и Рем любил Джаггера, как я. Он действительно выжег волосы, чтобы походить на Лу Рида, и в день рождения новой причёски я охренительно подняла ему настроение. Сейчас его короткие волосы цвета мышиных какашек — такое себе украшение —, я предложила еще раз их покрасить. Так лучше. Рем, вроде бы, даже принял на это заметку. В следующий понедельник у него день рождения — мы с ним почти одного возраста, и жил он тоже на юге, но с другой стороны, в гринвичских ебенях, почти в Дептфорде. Совпадение за совпадением! Он тоже начинал с алкоголя и тянул с травой до последнего, хотя простые сигареты курил с одиннадцати лет, не брезгуя чихотной дешманью. Он не напарывался на бэдтрипы, под приходами нас озаряли одинаковые мысли. Мальчик-мечта, в которого можно втюриться с первого взгляда, если бы не… «Смотри!» — он схватил меня за плечо и указал свободной рукой в противоположную сторону. Кучка людей, что-то скандируя, подняла вверх длинноногого парня. Его ноги, обтянутые черными брюками, пусть и болтались нелепо, но в этой нелепости находилось свое изящество. А еще эти его брюки отлично очерчивали заваленный набок шланг. «Это мой друг», — пояснил Рем. Друга звали Сириус Блэк, и он был золотой занозой в ремовой заднице. Всегда при дури, сигареты на любой вкус, откидные зажигалки, шмотки по писку моды (купленные). Его зубы сияли даже в кромешной тьме, а член, по поверьям, был размером со всю Ремову руку. Он умел водить байк, всегда имел достаточно, чтобы войти куда угодно и нажраться до беспамятства. Родители о нем не беспокоились, домашний учитель не создавал проблем, а друзья выручали, в какое бы говно ни вступала королевская ножка. В довершении он был похож на Мика Джаггера, как родной сын. По крайней мере, если опираться на те же слова Рема. Мне издалека не видно. «Правда похож», — я согласилась, когда люди опустили героя на землю. — «Волосами и наглой рожей.» «Круто, да? — восторженно спросил Рем. Еще один обожатель, второй Сев, черт. «Что? Ну, да, наверное.» До звездного мальчика мне дела не было: я вовсю пялилась на его подружку, к которой тот присосался. Поръядок? — вспомнилось режущая уши фраза из одного слова. «А она кто?» — я махнула на желтую мочалку волос, книзу переходившую в облезлый хвостик. Аммиак беспощаден. Сириус Блэк отлепился от девочки, его и без того пухлые губы распухли вкрай, темно-бордовый отпечаток придавал побитый вид. А может, оно изначально так было. Времена, сами понимаете. «Она…» — за считанную секунду Рем скис, сдулся воздушным шариком. — «Марлз. Они недавно начали встречаться. Мутная деваха, очень мутная.» — Он подчеркнул слово «очень» и состроил такую гримасу, будто пресловутая Марлз была преступницей в международном розыске. «Почему?» «Появилась непонятно откуда и сразу всех — кроме меня — к себе расположила. Наша компания — я, Питер, Сохатый и Сириус — мы сто лет дружим, а эта пришла и влезла, будто ей место грели.» Марлз ему явно не нравилась, он начал сердиться и смешно хмуриться. Между выразительными бровями залегла вертикальная морщинка — знак перевести тему. Я спросила, кто такие Питер и Сохатый. Лошки, потерявшие десятифунтовик, как можно догадаться. Снова ебнула совесть. Так! Молчать! Что упало — то пропало, всем известный закон, особенно в клубе. «Они идут к нам», — уныло констатировал Рем. Лампа, на которую слетаются бабочки. «Здарова-здарова», — помахал обеими ладонями Сириус. Он был загорелым, точно вернулся с курорта. Ростом примерно с Рема, но, может, чуть ниже, учитывая мощные квадратные каблуки. Темные волосы немного волнились и облепляли лицо, хвала небесам не лошадиное. «Что за цыпка, а?» — кивнул он на меня, не переставая жемчужно улыбаться. — «Наконец послушал меня, молодец. Она красотка!» «Спасибо», — я отсалютовала ему и обозначила себя не безмолвной вещью: «Лили.» Марлз, повисая на шее Сириуса со стороны спины, оглядела меня с однопроцентным интересом. На ней было короткое, кисейное черное платье, под которым просвечивало прямоугольное тело. Плотное балеро, колготки с дыркой и грубые ботинки. Когда Марлз и Сириус подошли, куревом запасло вчетырежды сильнее. «Знакомое лицо», — туманно изрекла она. Мандракс. «Мы пересекались здесь», — напомнила я. «Марлен», — она протянула руку через плечо своего бойфренда, и мы обменялись вялым рукопожатием. Холодная рука. Темные глаза расфокусированы. Она сейчес не здесь. «А я Сириус, правда крутое имечко?» — ввернул голубоглазый Сириус. Его рука, не переставая, теребила расслабленный галстук, поверх которого повязан голубой платок, вроде, в горошек. Кажется, это что-то обозначало. Нихуевый модник. — «В моей семье у всех ебанутые имена». «Как классно.» Пышущий энергией Сириус малеха подбешивал меня. Рем пригвоздил к нему свои глаза, пока взгляд Сириуса блуждал из угла в угол, провожая каждую юбку. «А где Сохатый?» — спросил он Рема. Да что за Сохатый?! Если это тот черт с безумной прической, то да, ему кликуха подходит. Рем поведал грустную историю о десятифунтовике. «Вот черт!» — Сириус неудовлетворенно притопнул ногой, сбросил Марлен и куда-то умчался, активно распихивая народ острыми локтями. Шелковый платок развязался и упал на пол, на него тут же наступили. Рем метнулся ураганом и выдернул из-под чьей-то платформы, а потом запихнул в карман. Меня так и подмывало признаться, что это я забрала деньги. Неосознанно прикрыла рот ладонью, а никто этого не замечал. Марлен просверливала мою руку взглядом, но в тот момент ничегошеньки не секла. Сириус в ту ночь так и не вернулся, Марлен заснула на скамейке у стены, а с Ремом мы ни о чем, кроме наркоты, больше не болтали. «Мы в понедельник собираемся в кино на ужастик. Обожаю ужастики,» — говорил он, когда в темные пять утра мы поплелись к оксфордской развязке. Метро в его дали не ходило, и он собрался ждать автобус целый час. — «Хочешь с нами? Мы соберемся у северного входа в Грин Парк примерно в пять вечера.» «В понедельник?» — я правда задумалась, не просто сделала вид. Будний день, и неизвестно, что будет после кино… «Ты крутая, мне понравилось с тобой зависать,» — типа признался он. Его ноги устало шаркали, и этот звук действовал на меня усыпляюще. Веки хотели с грохотом захлопнуться. «Да, я подойду,» — и что дальше, что будний день? Будто я раньше в будний день не тусовалась с хэшевской компанией. «Заебись.» Рем растянул довольную улыбку, но она погасла, когда спящая Марлен, повисшая на моей шее со стороны спины, расцепила руки и упала на землю. Мои плечи с благодарностью ахнули. «Бля, я ее нести не буду. Быстро, поднимай и буди, пока копы не пристали! Давай же!» — засуетился Рем, бегая вокруг, пока я пыталась привести Марлен в чувство. «Эй, ты где живешь?» — громко спросила я, как только в приоткрытых щелочках показались карие радужки. — «Марлен, ау!» «Брикстон Хилл...» «Брикстон Хилл…» — наводила я на продолжение. «Брикстон… Хейтер роуд. » «Отличное местечко» — Рем хлопнул в ладоши и поправил темные очки. За ночь он ни разу их не снял. — «Ну, пока!» А они с Блэком, видимо, друг друга стоят. Сидя на лавочке с полубессознательной девушкой на плече, я смотрела, как растворяется в тумане широкая спина в потертом кожаном плаще модели пятидесятых годов. Может, он ненавидел Марлен, но мог бы помочь мне, раз назвал крутой. Ладно, на этом можно временно закруглиться. Введение в пиздец закончилось, гуд бай!