страх, андрасте, воспой

             Все они чувствовали Мор задолго до того, как первые порождения тьмы всколыхнули болота в Диких землях Коркари. Это ощущалось во вкусе еды и воды. Скверна. Хлеб был как плесень, вода — как тина в пруде с утопленником. Вороны кричали все громче, улетали все чаще, все меньше спускались, чтобы утащить объедки, и вскоре казалось, что в Лотеринге не осталось птиц.       Скотина начала медленно и мучительно умирать. Торговля стала невозможна — вкус мяса испортился. Посевы на полях загнили. Стоило провести по ним рукой, и они громко хрустели, ломаясь, а потом осыпались в пепел. Даже сам воздух стал другой. Лотеринг никогда не был деревней приятных запахов, но что-то такое же стихийное, как дождь, вымачивающий землю, доносилось из Диких земель.       Карвер писал домой письма, в которых коротко, не вдаваясь в детали, описывал, как король Кайлан организовывал армию для противостояния порождениям тьмы в Остагаре. Мать писала ему тоже — все просила вернуться домой. Хоук смеялся над письмами Карвера, чтобы подбодрить ее. Посмотри на это, он там сколько, три года, а манеры генерала, не меньше. Бетани улыбалась, но не могла скрыть волнения. Она была решительной девочкой, но всегда волновалась печально. Казалось, сам дом вздыхал, если ее что-то тревожило.       За десять дней до того, как Карвер вернулся домой и они в спешке покинули Лотеринг, чтобы никогда больше не увидеть эти земли, Хоук увидел сон. Он часто видел сны. С детства духи и демоны болтали с ним, пока он, неграмотный маг и незаинтересованный ученик, шлялся по Тени, вздыхая о том, что лишился приятных сновидений о заигрываниях на сеновале.       В ту ночь он увидел знакомого демона. Все казалось привычным, как дом. Но огонь в камине не горел, и свет дня казался слишком тусклым и рассеянным. Дом был покрыт тенями, похожими на копоть, и тишина вокруг царила плотная, как в закрытой бутылке. Он сидел за обеденным столом, а в углу копошился огромный паук, пеленающий муху. Быстро передвигая своими громадными лапами, катая паутину над безумно извивающейся мухой, паук сказал:       — А, Хоук, — голосом, который был человеческим, а не паучьим. Хоук мог разглядеть каждый волосок на морде и туловище.       — Извини, я не останусь на ужин, — ответил он и все же не пошевелился.       — Решать тебе, — ответил демон, прилепляя белый кокон к стене. — В конце концов, это ты выплюнул хлеб на пол, когда вкус был похож на тело твоего мертвого брата.       — Если таково твое представление о выборе меньшей из зол, я, пожалуй, останусь голодным, — вежливо сказал Хоук.       Он помнил этого демона по давним и долгим временам. Этот демон пришел к нему еще прежде, чем он впервые опалил себе волосы магией в порыве истерики пятилетнего дитя. И приходил потом, много раз, часто и нечасто. И не делал ничего, кроме как говорил. Даже когда Хоук был достаточно глуп, чтобы просить у него, демон ничего ему не давал, не обманывал его и не желал ему смерти.       — У твоей молодой матери поседели волосы от страха за своих детей. А ты плюешь единственную еду, которая у вас есть, ей под ноги. Ты такое разочарование.       Хотя иногда демон говорил такие вещи. Иногда говорил вещи хуже.       — Разве ты не прелесть, — сказал Хоук, игнорируя его чушь так же умело, как и чушь старика с рынка, постоянно завышающего цены. Завышавшего. Бедняга не так давно отошел от дел. Весь Лотеринг сгнил, кроме прекрасной Церкви, такой же величественной и скорбной, как и в любой другой радостный день.       Паук отполз от мухи и начал карабкаться по низким стенам. Он выглядел монструозно громадным, неряшливым, быстро передвигаясь в тесноте дома.       — Мор отнимет у тебя все, Гаррет Хоук.       Голос доносился отовсюду и разносился повсюду. Он звучал из прошлого и из будущего. Грохотал в настоящем. Хоук сидел за столом, онемевший от этого пророчества. Он вспомнил, как в одну из ночей, когда ему было шесть, этот демон пришел сразу после того, как отец закончил рассказывать ему о Первом Море. До этого мать рассказывала ему о Златом Граде, и о магистрах, и о древних богах, и Хоук помнил сдержанную гримасу отца, когда тому приходилось слушать это. Отец был сдержанным андрастианином. Он знал все песни наизусть и учил Хоука грамоте по талмуду, перекупленному у кого-то когда-то, но, казалось, не верил в них. Тексты интересовали его больше, чем религия.       Итак, отец рассказал ему о Первом Море. Об Архидемоне. Он сказал, что порождения тьмы, эти бродячие мертвецы, населенные демонами, ходят глубоко под землей в поисках захороненных богов, которых заражают скверной. Отец говорил спокойно и тихо, своим серьезным голосом, тем же, которого Хоук всегда боялся и который всегда уважал. И когда отец говорил, воображение Хоука рисовало мертвых, которые грызли бога, пускали ему кровь, заталкивали скверну внутрь него через множество ран. Он тогда расплакался, маленький дурак, но только после того, как отец ушел и он остался наедине с тьмой.       Тогда сон привел его в Тень, и он рыдал в Тени так, как больше никогда не будет, так сильно, что сильнее будет только его рыдание по матери спустя десятилетия. В Тени к нему пришел знакомый демон и сказал:       — Поделись своими страхами, и они уйдут.       Он рассказал эту историю демону, но хотя в истории не было ничего кроме того, что рассказал отец, в самих словах был весь ужас его воображения, весь ужас перед миром, где глубоко под землей жило зло и вырывалось на поверхность, вынуждая человечество бороться и гибнуть. Неизбежность этого, несправедливость этого — все это оставляло его беспомощным от страха, потому что, как и все дети, он представлял погибающими от рук порождений тьмы не неизвестные обезличенные народы, но своих собственных родителей, себя, брата и сестру, еще совсем крошечных. И он уже видел мертвых животных — казалось простым представить, как человеческое тело будет повержено так же беспрепятственно и бессмысленно.       Тогда демон сказал:       — Мор отнимет у тебя все, Гаррет Хоук.       Но к тому моменту выплакавший все слезы и сопли Хоук уже не боялся. Страхи действительно ушли, и он забыл.       Теперь вспомнил. Демон исползал всю комнату и исчез. Вместе с ним исчезла неподвижность Тени. На мгновение он остался в темной оплетенной паутиной комнате наедине с мертвой мухой в коконе, а затем проснулся, и наступил новый день, очередной, когда им приходилось молиться, чтобы жар выжег из мяса скверну и все они не умерли просто потому, что ели еду с умирающих земель.       Вечером Хоук сказал матери, что им нужно покинуть Лотеринг. Леандра Хоук, серая от недоедания и преждевременной седины, уставилась на него большими прозрачно-голубыми глазами.       — Куда мы пойдем? — спросила она, живо вглядываясь в него.       — Я не знаю, — сказал Хоук, чувствуя себя разочарованием, но исполненный решимости. — Куда угодно подальше отсюда. От Ферелдена.       Покинуть дом? Безумие. У них не было ничего, кроме дома. Они были никто. Скрываясь от храмовников, они едва могли путешествовать к окрестностям Денерима. Хоук знал, что мать не согласится уйти. В ее голосе было спокойствие, но он чувствовал шпильку бессердечности, которую она вонзила в него, когда заговорила.       — Карвер здесь. Без него я никуда не уйду.       — Тогда я напишу ему.       Хоук сел и написал. Грубое письмо кривым почерком, исполненное настойчивости и почти угрозы. С Карвером не всегда выходило по-хорошему. Он был жутко доверчивый, но в то же время всегда подозревал, что его хотят надуть. В чем-то это была вина Хоука — он был замечательным старшим братом не так уж часто, хотя почти всегда, если бы кто-то спросил его. Теперь Карвер надышался независимостью и осознанием собственной важности. Он принадлежал чему-то большему, чем семья, и в его письмах это сквозило. Хоук смеялся, но иногда он искренне хотел явиться в денеримские казармы и протащить Карвера за ухо через всю дворцовую площадь. С другой стороны, Карверу недавно исполнилось восемнадцать. Он был еще юн.       Бетани куда разумнее, в очередной раз подумал Хоук, запечатывая письмо.       Письмо не дошло, но через девять дней Карвер явился сам — в огрызках брони и одежде, испачканной кровью. Он явно проделал длинное путешествие — грязный, вонючий, взлохмаченный, раненый, извалявшийся в дерьме и даже не заметивший скверны в черством хлебе, который сунул себе в рот и едва сумел прожевать.       — Нам надо уезжать, — лихорадочно говорил он, не давая матери позаботиться о себе, носясь по дому в поисках каких-то вещей. Громадный меч на его спине был слишком большим для их маленького дома.       Карвер вырубился прямо на ходу, свалившись между кухней и спальней. Хоук и Бетани затащили его в постель, пока мать собирала вещи.       Они взяли всего ничего — сменную одежду и остатки еды, немного денег и украшений матери, которые, возможно, получилось бы продать. И потеряли все еще до того, как покинули Ферелден. На дорогах было много разбойников, а кроме разбойников — порождений тьмы. Хоук видел их впервые. Гигантская масса костей и плоти, набегающая со всех сторон, бесконечно текущая, как гнилостные потоки, выносимые со дна земли. Он ужаснулся тому, как быстро наступал Мор, и, снимая со спины старый посох, сказал:       — Задница Андрасте, сколько получают маги в некрополях Тевинтера? Если выживу, обзаведусь звездным резюме.       — Даже мертвые подадут на тебя жалобу! — откликнулась Бетани, уже держащая в одной руке посох, а в другой — кристаллы льда.       Тогда Хоук почувствовал себя легче. Облегчение не продлилось долго.       Бетани была первой, как он думал, кого забрал Мор. Они даже не могли похоронить ее — просто бросили ее тело там, посреди выжженной отравленной пустоши, и он сам был тем, кто железной хваткой удерживал свою мать, в слезах борющуюся за то, чтобы вернуться назад. Эвелин и ее муж удерживали Карвера. Тот быстро сдался, но потом яростно и бездумно махал мечом, теряя силы попусту, и ни для кого не было секретом, что на самом деле его голова не на месте.       Думая обо всем этом после — уже после Мора, после Глубинных Троп, после Аришока и даже после Киркволла, Хоук видел всю прожитую жизнь как постепенную потерю Карвера. Иногда он знал о своих ошибках, иногда нет. Где-то он не мог быть умнее, когда надо было, но был достаточно умен спустя годы и лишь для того, чтобы взирать на ошибки, что не могут быть исправлены.       Он потерял Карвера неофициально в тот день, когда тот стал храмовником и возненавидел наследие семьи вместо того, чтобы подпитываться им. Потерял официально — за пять минут в Виммаркских горах, которые понадобились им, чтобы начать угрожать друг другу. Окончательно потерял, когда огромная дыра разорвала небо и унесла с собой жизни сотен.       — Что, теперь Мор будет приходить сверху? — спросил Хоук у демона. — На Глубинных Тропах стало мерзко даже для нежити? Может, теперь они будут выглядеть посвежее.       Демон гулко смеялся, но не над словами Хоука, а над Хоуком.       — Увидишь, — говорил он.       У Хоука было много друзей. Хороших и не очень. Он провел в Киркволле достаточно времени, чтобы собрать преступную шайку, которая стала официальной свитой. Сам он винил в этом свою буйную харизму, но, с другой стороны, готов был положить за каждого из них свою жизнь, потому что уважал и любил их, и иногда подумывал, что это могло быть взаимно. Иначе зачем им, в конце концов, охотиться с ним на дракона в шахте в результате самого печального вложения средств когда-либо в истории Вольной Марки? Или собирать песок в штаны на Рваном берегу вместе с кровью магов-отступников, бандитов-контрабандистов и просто одичавших тал-васготов? А как насчет пауков?       Если подумать, все это звучало безумно. Хоуку было весело.       Однажды, уже после того, как весь клан Мерриль превратился в обескровленную плоть и сухие кости на Расколотой горе, она пригласила его выпить чаю. Ее дом в эльфинаже оставался по-прежнему скуден, даже более скуден, чем гниющая яма Андерса в Клоаке, но ее жизнерадостность сумела преобразить даже это непривлекательное пространство. Поскольку комнат было всего две, проклятое зеркало стояло прямо напротив Хоука, когда он пытался выпить свой чай, похожий на бледно-желтую воду с кислым привкусом эльфийского корня.       — Кажется, ты никогда не боишься, Хоук, — сказала она ему, улыбаясь, но в этом не было ничего дружеского. Хоук не знал, станут ли они когда-нибудь снова друзьями. Он надеялся. Но его отец, когда ему было пять, посадил его на кровать, сел напротив и долго говорил о магии. А в конце сказал: «Если ты не научишься держать свою магию под контролем, мне придется отправить тебя в Круг. Это значит, что ты больше никогда не увидишь меня, твою маму, близнецов». Отец всегда был честен, даже когда колотил Хоука за глупость. Хоук хотел бы наследовать это. Хотя предпочел бы не колотить тех, кто этого не заслуживал.       — О, обычно я просто в ужасе, — ответил Хоук. — Хотя, может, это всего лишь голод.       Лицо Мерриль опустилось.       — О, ну… думаю, твоя мама… ты ведь не был голоден? — несмело спросила она.       Улыбку смело с губ Хоука. Он не любил вспоминать о матери. Казалось, по отношению к ней он был повинен во всем. Испортил всю ее жизнь. Даже ее смерть. Шутил на ее похоронах. Все еще не мог понять, почему. Просто ощущение потери так быстро прошло, и всякий страх потерять близких ушел вместе с ее смертью.       — Нет, — лаконично ответил Хоук.       Мерриль сцепила пальцы вокруг коленей, неловко глядя то в один угол, то в другой.       — Я хотела бы быть такой же смелой как ты, — с сожалением произнесла она. — Ты добрый, я знаю. И внутри тебе так же плохо, как и всем. Но ты всегда веселишься, шутишь. За тобой хочется идти, Хоук.       Хоук подумал о многих плохих вещах, которые он совершил и которые Мерриль могла бы оправдать. Если бы она узнала, что один и тот же демон без малого тридцать лет бормочет ему в Тени, она бы поняла. Даже предложила бы что-нибудь безумное.       — Замечательный чай, — сказал Хоук, заглядывая в кружку. — Бодрит и вкус интересный. Ты не думала открыть свою чайную лавку?       Жители Киркволла называли его «бесстрашным». Бесстрашный Защитник, говорили они, даже написали это на статуе, которая изображала кого угодно, кто мог быть даже не им.       — Как они узнают, что это я, если там чертов шлем? — спрашивал Хоук, разглядывая на самом деле не статую, а рогатую голову кунари, которая могла даже не принадлежать Аришоку. — Достаточно просто зацарапать имя на табличке, и это может быть Карвер.       — Скорее всего это сделал бы Карвер, — ответил ему Варрик. — В любом случае, я думаю, твое эго вполне может сохранить славу о тебе в веках. Тот художник из Орлея действительно нарисовал тебя, не так ли? Я слышал, картина ушла с рынка по достойной цене.       — Ты, предатель. Так это ты продал ту картину, — оскорбился Хоук и пошел прочь от статуи.       Половина киркволлской знати, по крайней мере та, которую не изрубили на части во дворце виконта, наблюдала, как он бросал вызов один на один Аришоку. Должно быть, выглядело героически. Все, что видел тогда Хоук — Аришок стоял над ним, как гора, и один его топор был тяжелее, чем весь Хоук. У Хоука был при себе посох, укрепленный драконьим камнем — добытым в его собственной заброшенной шахте, между прочим, — и мантия на плечах, не укрепленная ничем, кроме ремня и заботливо выглаженного Боданом хлопка. Так что Аришок выпустил ему кишки прежде, чем Хоук успел трижды дать ему магическую пощечину плиткой, вырванной с пола. Конечно, в тот момент Хоук не знал страха, того ошеломляющего экзистенциального страха, который заставляет остановиться и подумать над зачем и почему. Был разве что страх истечь кровью в таком перспективном возрасте — и оставить своих друзей, весь беззащитный город на волю кунари, склонных порабощать и перевоспитывать. Ему было невыразимо, агонически больно, адреналин стучал в голове, но он колдовал, как безумный, и от его не вовремя проснувшейся неумелости, от не вовремя вспыхнувшего ужаса смерти он взорвался огнем, льдом и духом в тот самый момент, когда Аришок врезался в него с силой сотни быков. Так что голову Аришока не пришлось красиво срезать для картины. Она отвалилась, отрезанная льдиной и скинутая с плеч безумным взрывом духа.       Сам Хоук превратился в обгоревшее дерьмо, еще и замороженное. Он должен был благодарить Андерса за его талант к исцелению. И демона Андерса. Духа. Как угодно.       Он был на грани жизни и смерти, и демон ожидал его в Тени, как и всегда, но теперь это был не паук и не человек, а паук и человек. У него были паучьи лапы, челюсть с длинными зубами, которая говорила, и много глаз. Он был стройный и высокий. Лапы играли за его спиной, как будто пытались бежать по воздуху, несмотря на то, что он стоял на ногах.       Демон мог бы забрать его тогда, но не забрал. На протяжении многих лет Хоук задавался вопросом, почему. На протяжении многих лет он спрашивал демона, почему. Демон отвечал:       — Не хочу.       — Не хочешь причинять зло? — уточнил Хоук. — Или человек не самое приятное ездовое животное для уважающего себя демона?       — Не хочу вмешиваться. Мне нравится наблюдать за тобой.       — Звучит как оправдание для чего-то злобного. Давай же. Признайся в своих гнусных планах, пока я не решил, что нравлюсь тебе.       — О, ты мне нравишься, Хоук. Ты мне очень нравишься. И разве это не страшит тебя?       И демон рассмеялся. Хоук проснулся.       Как только он перестал чувствовать себя располовиненным и сумел ходить дальше, чем вверх и вниз по лестнице, он рассказал Фенрису. Фенрис был первым, помимо отца и семьи, кто узнал. В основном потому, что Хоуку нужен был кто-то беспристрастнее, чем лекарь, делящий тело с духом, и маг крови. После этого Фенрис стал приближаться к нему еще реже, чем прежде, и на этом Хоук наконец признал свою любовную неудачу. Он сказал также Эвелин и Варрику, но потом, конечно, узнали все, потому что держать что-то в секрете от его банды это все равно, что ходить с куском мяса в кармане перед стаей гиен. Через неделю все в «Висельнике» знали, хотя и не знали, что именно знали. Ему бы повезло, если бы рыцарь-командор Мередит не знала. Он испытывал, помимо головной боли, снисходительную нежность к такому вопиющему пренебрежению доверием.       Но то, чего Хоук не знал, ответ на вопрос, почему, долгое время оставался тайной и открылся ему только в Тени, когда он стоял плечом к плечу со Страудом и Варриком и слушал знакомый голос, раздающийся повсюду и доносящийся отовсюду. Пока инквизитор сидел на камне, держась за голову от нахлынувших воспоминаний, Хоук собирал по крупицам свои собственные, ловил их отражения в ядовитых зеленых водах и отблесках кристаллов.       Все было очень просто.       Демон, приходивший к нему с детства, был демоном страха. Он знал это. Но думал он вот что: пока он не заключит сделку, пока он не поддастся влиянию демона, он неприкосновенен. Демон может болтать, сколько душе угодно, но он бессилен, если Хоук не позволит ему влиять на себя. Хоук не позволял. Бесстрашие — это не то искушение, которому он поддался бы. Размышляя, он всегда приходил к одному: на самом деле демон выжидал удобного случая, вот и все. А Хоук — рассадник страха. Демоны слетались к нему, как на пир.       Но вот чего Хоук не думал: демон страха питался страхом. Питаясь страхом, он забирал то, чем человек является сам по себе — способность учиться, преодолевать, расти, развиваться. Итак, иногда страх настолько всепоглощающ, что он неотъемлем от воспоминания. И вместе со страхом демон поглощает воспоминание. Как это случилось с инквизитором.       И тогда Хоук подумал: может быть я забыл?       И тогда Хоук вспомнил: ему шесть, отец рассказал ему о Первом Море. Он рыдает и мечется, засыпает и продолжает рыдать и метаться в Тени. Демон приходит к нему и говорит: поделись своими страхами, и Хоук охотно делится, и на следующее утро едва помнит про этот Мор, и про этот страх, и про этот сон.       Дело в том, что он уже заключил сделку десятилетия назад и скармливал демону свои страхи, как поросенок, болтающий о погоде крутясь на вертеле.       Это понимание было у него и только у него. Ни у кого больше. Варрик стоял рядом, но Хоук чувствовал, что рассказать ему все заняло бы годы.       — Думаешь, ты чего-то добился, Хоук? Думаешь, все, что ты сделал, имеет значение? Ты не сумел даже уберечь свой город. Как можешь ожидать, что убьешь бога?       — Ха, — сказал Хоук, — Варрик, не мог бы ты рассказать ему мою историю…       — Фенрис умрет, — продолжил демон, — как и вся твоя семья, как все, кто тебе дорог.       Хоук захлопнул рот. Это была тяжелая секунда, тишина достаточно громкая, чтобы привлечь взгляды, прежде чем он сумел ответить:       — Демоны вперед, — и его голос дрожал от медленно зарождающегося страха. Раздался смех.       И потом, когда они прошли через всю эту смердящую ужасом Тень, Хоук увидел, что создали его страхи. И когда инквизитор переводил напряженный взгляд с него на Страуда, он крутанул посох и решительно направился к демону, которого насытил сам. К Мору, что воплотился перед ним.       — Вперед! — крикнул он, не оборачиваясь, глядя только на демона. — Разве вам не надо успеть на танцы?       — Хоук! — услышал он голос Варрика. Беспокойство, отчаяние в нем напоминало любовь.       Хоук отсалютовал.       — Прощай, друг! — И добавил громко, настойчиво: — Держи Фенриса подальше отсюда!       Не осталось ничего, кроме грохота и рыка. Тень сотрясалась от силы демона, будто в ней ему было тесно, как громадному пауку в маленьком доме в Лотеринге. Хоук покручивал посох, играя огнем.       — Так вот как тебя зовут, — сказал он. — Кошмар. Что ж, приятно познакомиться.       Как и всегда, как и всю свою жизнь, он шел в бой, несмотря на страх. Просто теперь, когда все будет кончено, никто его страх не отнимет.