пепел

      джисон помнит, как он, маленький и глупый, сидел вечерами на скамейке, ожидая своего парня с работы. ему было восемнадцать, а может, меньше? больше? любое другое -дцать от шестнадцати до двадцати — не столь важно. он не помнит такие незначительные детали, помнит только свои чувства и слёзы; всё, что до двадцати — странный ком с соплями и смятениями, всё, что после — тепло и нежные взгляды. в двадцать один он встретил минхо.        он был, словно самая глупая и отчаянно доверчивая собачонка. его могли бы пнуть, а он бы всё равно доверчиво жался, скуля что-то там про «навсегда». навсегда… джисон тихо хмыкает, подпаливая сигарету, и откидывает голову затылком на кирпичную стену. возможно, с чуть большим усилием, чем стоило, возможно, побольнее прикладываясь, чтобы напомнить себе, что прошлое — это прошлое.        он помнит, как верил в безумно тупое «навсегда» и «счастливы вместе до конца», словно ненормальный идиот. какое такое навсегда? одержимый, маленький, глупый джисон, ждавший всегда на лавочке до посиневших губ, в любую погоду и в любой день недели. сидел там, возле жуткого бара, и читал какие-то умные философские книжки, названия которых не вспомнит теперь уже никогда (ни одной, блять, ни одной, а ведь раньше думал, что запомнит до конца, до приторного «навсегда»). а всё почему?       потому что он любил философию. и работал в том жутком баре. кто знает, может и сейчас любит и работает? джисона теперь это, к счастью, не волнует.       его не волнует, как на него взглянут голубые льдистые глаза, потому что теперь у него есть глубокие карие, греющие даже случайным мазком по его фигуре; его не волнует, как же придётся отогревать заледеневшие до деревяшек пальцы, потому что ему их отогреют, ему их вообще заморозить не позволят; его не волнует — по правде говоря, даже «не ебёт» скорее, а не «не волнует» — что там скажут на его работе, потому что минхо это не ебёт тоже. они — это только их личное дело, а не всего жуткого бара (речь, конечно же, не о том жутком баре).       — ты дурной? — минхо, перестукивая всё теми же белыми сапожками на каблуке, как и пару лет назад, выглядит возмущённым, когда выходит на улицу в пухане прямо поверх голубенького костюмчика. сводит брови в недовольном выражении, на ходу оглядывается по сторонам. не медлит и не тупит — прижимается красными губами к губам джисона, снова измазывая его в помаде. по привычке. так, как нужно.        — дурной, — джисон кивает, жадно ловя губами губы, но минхо отстраняется. вредный. вредный и любящий подразниться.        — просил же не ждать. ты мёрзнешь тут, а мы тебя только вылечили, — минхо отбирает сигарету, затягиваясь столь же картинно, как и все предыдущие два года. наверняка, как и всю свою жизнь. красивый до невозможного, словно сказка чёртова, словно с наступлением весны растает.        джисон хихикает, поднимаясь с насиженного места, и тянет руку, чтобы растрепать пушистые волосы минхо ещё сильнее. он не сопротивляется — ластится под руку, словно самый нежный кот (наверное, он им и является, но джисон так пока и не убедился в этом до конца). куда кокошник уже задевал, интересно?        — идём, — минхо ловко поворачивает голову, прижимаясь губами к запястью джисона; не вертится по сторонам, чтобы взглянуть есть ли кто. не боится ничего и никого — сумасшедший. может, они оба такие. джисон ведь тоже не сотрёт с губ мазки помады.        — идём, — он отзывается эхом, тихо, как завороженный наблюдая за своим парнем. своим парнем… подумать только.        минхо выкидывает сигарету в сугроб, тут же утягивая джисона за собой по уже привычному маршруту. домой. идёт скорее, чтобы не попасть под обещанный снегопад, чтобы не нарваться на лишние взгляды и округлённые глаза детей, что пятнадцатью минутами раннее кричали «ты не настоящая!», и на ещё более круглые — их родителей.        летит почти что, а не идёт. рвётся скорее к ласке. джисон не отстаёт.

*

      джисон никогда не думал, что его «навсегда» так легко бьётся; не думал, что кричать можно так громко, а бояться — так ярко. он ведь, маленький мальчишка, рухнул в свою пропасть так смело, что даже не успел посмотреть, что же там на дне.        и что же?       осколки чего-то — быть может их вазы, купленной на распродаже? может, их парных кружек? чего-то такого, да. и ещё там, на дне, шипы — эти джисон узнаёт сразу: от роз, конечно же. он не любил розы вообще никогда; и точно так же никогда об этом не молчал; и точно так же его никогда не слушали. сплошное «никогда», чёрт возьми.       так как же он поверил в глупенькое «навсегда»?        боже, они ведь ссорились так громко, что на него косились соседи, а горло приходилось заливать молоком с мёдом и баловать леденцами. он ведь так отшатывался от любой занесённой руки, что его иногда ловили со стульев.        он ведь падал в эту пропасть, полный веры в «навсегда», а потому его и получил. искорёженное и изломанное. навсегда крики, навсегда битое стекло, навсегда отмороженные пальцы. навсегда-навсегда-навсегда.        минхо нежно целует его в шею, предусмотрительно тронув секундой ранее за плечо. джисон хочет расплакаться; его почти что прорывает прямо там, на месте, посреди их кухни. нежность рвёт его изнутри, разгоняет сердце. минхо помнит всё то, что джисон о себе, кажется, и не знал никогда. вот, как сейчас помнит про то, что нельзя просто так подходить со спины, потому что не хочет пугать.        — опять грузанулся, родной, — он фырчит куда-то в изгиб шеи, прикусывая кожу, и гладит руками живот.        джисон молчит, не видя потребности в том, чтобы раскрывать сейчас рот, потому что — да. грузанулся. замёрз на лавочке, как мёрз во всякие свои -дцать возле жуткого бара, и отчего-то перепугался, что останется там до ночи. что минхо не придёт.        хотя минхо всегда приходил.        — чёрт бы побрал эти страхи, — джисон хмурится, откидывая голову назад. доверчиво открывает шею, укладываясь на родное плечо. безумие — быть настолько уязвимым. — прости.       — задолбал извиняться за то, в чём не виноват. он — мудак, а не ты, — минхо тарахтит возмущённо, словно ебучий трактор. пальцами пробирается выше, с усилием проходясь по рёбрам, — я рядом.        рядом. жмётся со спины и ведёт раскрытым ртом по шее; руками шарится под футболкой, изучая пальцами уже всё давно изученное; почти урчит, когда тычется носом в щёку. ласковый и тёплый. родной.        джисон почти что задыхается.       задыхается не как раньше, когда перемерзал на скамейке возле жуткого бара, и становилось тяжело дышать от холода. задыхается совсем иначе — от трепета, от нежности, от любви. не от той любви, которая вела его тёмными дворами, подгоняя в спину туда, где его и не ждали особо; не от той, которую он себе выдумал, которую романтизировал долгими ночами. эта греет и охраняет, эта никуда не гонит.        как можно было верить в то, что он выдумал? может, не было совсем плохо, но ведь и хорошо никогда не было. он раньше всегда наслаждался тем, как перемерзал, ожидая его с работы, потому что — вроде как — мило. потому что ждёт же, с работы встречает. потому что философские книжки ведь читает, чтобы было о чём говорить и чтобы им восхитились.       оказывается, необязательно всякое читать, чтобы тобой восхищались. и необязательно перемерзать на лавочке, чтобы к тебе обязательно возвратились.        минхо. его любимый ласковый минхо. он покупает им обоим сигареты, всегда кутает джисона в шарф, оставляет на плите завтрак, если уходит раньше, делает вид, что сырки в холодильнике появляются сами и многие другие мелочи, которые заставляют беспомощное сердце джисона биться так сильно, что это почти больно.        он всегда говорит, что это джисон его спас, абсолютно бестолково подойдя тогда сказать «ты красивый» на курилке, не боясь получить по лицу. джисон убеждён, что если и так, то следом его спас уже минхо. они оба друг друга спасли и спасают.       минхо целует его торчащие позвонки, за талию прижимая джисона ближе; трётся о него так, что никакие рамки приличия не выдержат — да и плевать. мнёт в руках кожу, прикусывает шею.        — идём.        джисон идёт за минхо, едва удерживая себя в руках, чтобы не целовать его каждый чёртов шаг. это просто невыносимо — только любоваться им, пока они плетутся до спальни. он его таким видит впервые за последнюю холодную неделю декабря. их графики не складываются, разбегаясь туда-сюда, то и дело раскидывая их по разным концам города. джисон обычно вырубается от усталости, когда минхо доползает с очередного корпоратива.        смешно. смешно, что у него есть вполне себе обычная работа, но он всё равно в декабре оказывается в кокошнике, потому что перед праздниками хочет заработать денег. и джисон вообще не против, он сам бы, может, занимался чем-то таким, но всё ещё боится скоплений людей.        он смотрит на нависающего над ним минхо во все глаза. тянется руками, чтобы огладить всё, до чего дотянется: ворошит волосы, гладит шею, плечи, коротко царапает по лопаткам. и это всё — его. минхо, словно всё поняв (джисон убеждён, что он его читает так легко, словно джисон — азбука), улыбается ему и гладит по щеке. джисон, не удержавшись, целует его изрезанное застаревшими шрамами запястье. минхо уже давно не морщит нос, видя это, но джисон слышит, как он затаивает дыхание. это — ближе, чем секс. джисон доверяет минхо свою шею, а тот в ответ никогда не прячет запястья. безумные.        его волосы ещё влажные после душа, а домашняя футболка висит мешком — и весь этот домашний вид просто уничтожает джисона. он тянет минхо ближе, ловя губами губы, и тихо стонет, когда его наконец-то касаются. он так, блять, плавился всю неделю от одних мыслей о том, как они окажутся здесь, после всех корпоративов минхо.        он гладит бёдра, не снимая с джисона домашних шортов — лезет пальцами прямо под ткань, явно на ходу выдумывая, как ещё подразниться. невыносимый. джисон плаксиво хнычет в чужой рот, подталкивая бёдра повыше, и минхо всё же сдаётся. тянется руками к резинке его шортов, стягивая вниз, к коленям, а джисон неуклюже стягивает их до конца.        минхо шумно выдыхает.       — ты, блять, снова натянул на себя шорты, проигнорировав трусы.        джисон не может сдержать ухмылки, пусть она даётся ему и с трудом — он дышит настолько судорожно, словно бежал марафон; лёгкие почти требуют прекратить.        — ты дохуя болтаешь.        минхо не отвечает, только снова целует его, с настоящей жаждой, жадностью, словно пытаясь сожрать — джисон едва успевает отвечать. он чувствует, как слюна течёт по лицу, слышит их мокрые чмоки, но не ощущает ни капли дискомфорта. нет ни единой мысли, что это неправильно или грязно, только желание раствориться в происходящем, навсегда остаться лежать под минхо, ловя его губы своими. и плевать, что он убеждал его раньше в обратном — джисон с радостью послал бы его нахуй за все эти воспоминания.        минхо прикусывает ему губу, возвращая в реальность. к хуям всё его прошлое — пора бы сосредоточиться на настоящем. на минхо, на себе, на расскалённом воздухе вокруг. джисон тянется к штанам минхо, сталкиваясь у кромки с его пальцами, и они продолжают развязывать завязки прямо так — в четыре руки. до нелепого медленного и неуклюже, но не прекращая ни на секунду целоваться, словно оторваться друг от друга — самая сложная, блять, в мире задача.        — хани, — минхо невнятно всхлипывает, едва отрывая губы от джисоновых, когда чувствует его руки. джисон готов клясться, что давно не слышал его разбитым; готов клясться, что он вот-вот отдаст богу душу. если там есть, что отдавать, конечно, ведь он давно вручил её минхо.        он и близко не мог представить, где окажется, когда последовал за минхо на курилку два года назад, словно ёбаный одержимый маньяк. а на самом деле маленький и брошенный, словно ненужный дворовый щенок, готовый только получить по лицу от непрошенного комментария. но он получил намного больше. он получил тогда поцелуй с размазанной по всему лицу помадой, получил две чашки любимого улуна, номер телефона, бесконечную череду встреч, самые ласковые взгляды, судорожные вздохи от касаний губ к шрамам на руках, бесконечный запас сырков в холодильнике, а ещё…       — хани, ну же, — минхо опускает голову, утыкаясь носом в шею, и тут же лижет кожу. дёргает бёдрами, в поиске хотя бы минимальной ласки, одной из рук сжимая бедро джисона.       ещё безграничную любовь. джисон почти уверен в том, что однажды его грудную клетку разорвёт. и он будет счастлив до этой самой секунды.       — иди сюда, — джисон цепляется за его талию, опуская минхо ниже, и обхватывает рукой оба члена. у него настолько кружится голова от происходящего, что он едва осознаёт себя в пространстве: хриплое дыхание, всхлипы и стоны, трение, граничащее с болью, несмотря на то, как они оба текут. джисон вслепую тычется губами куда-то в челюсть минхо, беспорядочно целуя.       блять, как же он его любит.        поза тупая, едва ли удобная (вообще нет), но как же им обоим похуй. джисон откидывает голову, как получится, открывая шею, и заглядывает в глаза напротив. минхо смотрит прямо на него, кусая губы, чтобы не издавать лишних звуков — соседи в прошлый раз слишком уж долго возмущались. смотрит так, словно джисон — ебаное божество, не меньше; джисон уверен, что он смотрит в ответ ещё более безумно, что смотрит как на своё единственное спасение. они играют в эти гляделки несколько долгих секунд, а джисон продолжает двигать рукой, уверенный в том, что потом у него к чёрту отвалится запястье. но важно ли это? ответ совершенно точно звучит как «нет».        минхо сбивает его с темпа, нетерпеливо двигая тазом; жмурится, дыша так шумно, что джисону чудится, что вокруг вообще ничего нет, кроме этого дыхания. он тянется свободной рукой, дрожащей и мокрой от жара, охватившего их, к волосам минхо. пропускает сквозь пальцы мягкие пряди, сжимает покрепче, слыша тут же отозвавшийся стон, взрывающий что-то внутри его грудной клетки, а после тянет минхо ниже, почти впечатывая его в шею. а он, словно только этого и ждал, набрасывается, словно грёбаное животное — кусается, целует, всасывает кожу почти до боли.        и у джисона точно отвалится, блять, рука, потому что он почти не чувствует своего запястья, когда ускоряет движение. минхо трясёт, он крепче сжимает зубы на шее, вжимая пальцы одной из рук джисону в бок, а после кончает. джисон, всхлипнув — следом.        минхо валится на него почти что мешком картошки, придавливая его всем своим тёплым телом к постели. и как же это хорошо — джисон ощущает себя там, где и должен быть, в безопасности и любви; тянется обеими руками — и даже заляпанной, той, запястье которой невыносимо ноет — и обнимает минхо, вжимая его ещё сильнее.       — я тебя раздавлю.       — плевать.       минхо тихо смешливо фыркает, всё же позволяя джисону насладиться этими объятиями несколько секунд, но потом отползает в сторону. он подпирает голову локтём, тут же приподнимаясь на кровати, чтобы смотреть в лицо напротив. джисон смотрит на него, сонно моргая. он так много чувствует к минхо, что, наверное, никогда не сможет высказать всего, что он думает.       вместо слов он тянется за новыми поцелуями, ленивыми и медленными, полными нежности, переливающейся за край.        минхо полностью восстановил свой корейский за эти два года, подружился со всеми друзьями джисона и подружил его со своими, привил ему любовь к сыркам, приучил к шапкам (почти удачно!), никогда не оставлял кухню без любимого чая джисона. эти два года… джисон судорожно выдыхает в губы минхо, тихо шепча «люблю». эти два года, словно долгий сон. особенно, после того, что джисон ощущал в свои -дцать.        минхо шепчет ответное «люблю», ласково гладя щеку джисона.        хорошо, что это всё не сон, а джисон давно сжёг своё прошлое к хуям, подкидывая всё ненужное в огонь с помощью минхо; хорошо, что от философских книжек он не помнит названий, а тот бар — просто глупое воспоминание; хорошо, что ему больше не страшно думать про «навсегда»; хорошо, что для джисона всё, что было до маленькой курилки за детским садом — теперь пепел.        и джисон мог бы посыпать голову этим пеплом, но лучше он на нём станцует. с минхо, конечно же.