1994г.
Блейз не хочет смотреть, не будет смотреть, он не смотрит, не смотрит, не смотрит на слишком рослого рыжего Уизела, — как зовёт его Драко, — в самой стрёмной мантии, что только можно сыскать. Слизеринцы гогочут, сыпят шутками в адрес бордово-бурого убожества, накинутого на широкие плечи Уизли. Розовые рюши и ветхие кружева впору надеть на чучело, а не скрывать ими симпатичного рыжего гриффиндурка. — Даже моя прабабка не носила такого уродства, — ржёт Драко, и Блейз невольно кидает на него гневный взгляд, но тут же отворачивается, чтобы никто не заметил. Под ядовитые шутки однокурсников Блейз украдкой ловит в зале отблеск рыжих волос, что так красиво переливаются под светом гирлянд и праздничных свечей. Блейзу стократно плевать, во что там вырядился Уизли; сердце так глупо и быстро стучит под белой нарядной мантией от самых лучших итальянских мастеров при одной только мысли, как рыжий паскуда зажимает в углу, бессовестно сминая лацканы, разрывая шлицы, и целует, целует, целует — так жадно и пылко. Блейз ни секунды не сомневается в страстности Уизли, — одного взгляда достаточно на шальную медь волос, блядскую поволоку светло-голубых глаз и ебучие веснушки, что будоражат фантазию. Хотел бы Блейз глянуть: спускаются ли веснушки на грудь и плечи? А на широкой спине искрится костёр созвездий? Ему так необходимо согреться. Блейз гонит ненужные мысли, мотает дурной головой из стороны в сторону в надежде, что та оторвётся и этим избавит от неуместных чувств к рыжему идиоту. Но голова не отрывается, а зоркие глаза подмечают сучку Патил, танцующую с Уизли. Она недовольно морщит нос, видя мантию партнёра, и Блейз хочет свернуть ей шею. Да что ты вообще понимаешь, дура? Никакие лохмотья не испортят шикарное молочно-белое тело. Бросили танцевать — какая радость! И Блейз хочет, очень хочет, безумно хочет подойти к Уизли, заговорить и, может, даже сказать, что розовые рюши прекрасны, но он не прочь бы их снять. Однако грязнокровка Грейнджер в отвратительном голубом платье мешает, орёт, машет руками, что-то хочет от рыжего идиота. Где твой красавец Крам? Отстань от Уизли, девчонка. Кулаки сжимаются, разжимаются, зубы скрипят от сжатой челюсти, а Уизли с Грейнджер всё ругаются, брызжа слюной, и Блейз видит, как тот, кому отдал своё сердце, ревниво сверкает глазами на Грейнджер и топчет, топчет мощными ногами то самое блейзовское ненужное сердце. Он купил бы сотню мантий, самых дорогих и красивых, и нарядил бы Уизли, только тому не нужны ни мантии, ни Блейз, — ему мила Грейнджер. Ты же поэтому так расстроился, рыжий придурок? Взгляни хоть разок на того, кто сохнет по тебе весь этот год? Словно почувствовав его мольбу, Уизли поворачивается и пристально смотрит на Блейза. В голове звучит штормовое предупреждение, но Блейз не слушает и продолжает пялиться на веснушчатое лицо с круглыми голубыми глазами. Крышу сносит лютым неистовым ветром, метров сорок в секунду, без надежды на восстановление именно в тот момент, когда Уизли уходит прочь.***
1999г.
Рон не знает, совершенно точно не понимает, отчего Забини шастает к ним в магазин Вредилок почти каждый чёртов день и базарит без умолку. Зубы свои фарфоровые сушит, белками глаз стреляет и барабанит тёмными пальцами по прилавку. И Рон привыкает к тому, что Забини скрашивает будни. Тот даже порой ничего не покупает, словно забывает, а на следующий день возвращается и снова ничего не покупает. И это бесит, бесит до тряски. Рон, как дрессированная собачка, зыркает на часы и ждёт, когда придёт идиотский итальяшка. Его болтовня, как наркотик, сажает на иглу, а Рон был бы не против сесть на кое-что другое — внушительное, то, что узкие штаны ничуть не скрывают. Рон со смехом вспоминает четвёртый курс, где ревновал Гермиону. Правда, она так и сошлась с суровым дурмстранговцем, а Рон остался совсем одинок. Чёртов Забини впервые после войны так сильно интересует Рона; когда смотрит на пухлые губы, то представляет, как Блейз засасывает его — жадно, смачно, будто дементор, вместе с роновской душонкой. Подчистую. А Рон хватает его за идеальный отложной воротничок, переваливает прямо через прилавок, прижимается к широкой тёплой груди и пробует языком кожу. Интересно, она такая же сладкая на вкус, как и на цвет? А ещё воображает, как спускается ниже, утыкается в пах, непременно вспухший и влажный, и мечтает, мечтает, ох как мечтает, чтобы мускулистые бёдра когда-нибудь сжали дурную голову, а член Забини вытрахал глупости. Каждый день, — утро, обед и вечер, непрерывно сменяющие друг друга, — в животе Рона порхают бабочки: и когда думает о Забини, и особенно, когда видит. Бабочки снуют туда-сюда, задевают своими тонкими острыми крылышками, царапая изнутри, проходятся вновь и вновь по раненному, не давая кровоточинам исцеляться. От этих ёбанных бабочек остаются шрамы, много шрамов, так много, что стягивает в тугой уродливый узел — невозможно вздохнуть. А Забини скалится, байки всё травит и будто не замечает, как Рон смотрит на него. Как подкатить к тебе, ненаглядный? Подскажи тому, у кого эмоциональный диапазон, как у деревянной палочки, которой ковыряют в зубах? — Скоро бал выпускников, — говорит однажды Забини. — Пойдёшь? — Нет, — Рон отворачивается от чёрных блестящих внимательных плошек-глаз. Ещё свежи в памяти позорные воспоминания Святочного бала четвёртого курса и мантии, будто с плеча бабушки Тэсси. Та мантия до сих пор лежит в сундуке, а другой и нет. Средства, что имелись, вложены в магазин, а прибыли пока кот наплакал. Не до вредилок сейчас народу. У Гарри хотя бы старая хорошая мантия есть, но Рон с рюшами и оборками больше позориться не станет. Просить у кого-то — тем более. Забини смотрит, дыру на нём прожигает, как будто снова видит тот позор. — А что так? Вот неугомонный! Рон не знает, что отвечать и отвечает почти правду. — Денег нет на праздничные наряды. Забини понимающе кивает, молчит и через какое-то время уходит, купив Блевательный батончик.***
Глаза Рона раскрываются шире и шире, грозя выкатиться на пол, когда видит её — новую мантию, бордово-коричневую, подбитую атласом, с узорной вязью на рукавах и безумно, безумно дорогую, принесённую жирной почтовой совой. Ни записки, ни единого грёбаного словечка о том, кто отправитель. А Рон не понимает, отчаянно не понимает, кто мог потратить целое состояние и подарить ему мантию. Тот, кто знал о бале и проблеме с нарядом. Только Рон даже Гарри не говорил. Осознание дюже шарашит по затылку, темечку и даже вискам — ёбаный Блейз, один-единственный, знает, потому что Рон опрометчиво проболтался. Сердце бухает в груди — громко, шибко, катастрофически, дыхание перехватывает, и кружится голова. Но первоначальная радость сменяется гневом — это что, такая подачка? Рон крутит мантию в руках, борясь с желанием выбросить в помойку дорогущий наряд, но в итоге смиряется, нежно гладит тонкую ткань и убирает в шкаф.***
Рон ёжится в ярком радостном свете хогвартских фонариков, они висят в воздухе под потолком и сияют, сияют заключённой внутри них магией. А ему по-прежнему неловко — что в новой мантии, что в старой. Гермиона уже кружится в танце с Крамом, Гарри вообще не пришёл, занятый какими-то важными делами, да и Рону не следовало приходить. Гермиона виновато улыбается, но он всё понимает — пусть хоть кто-то будет сегодня счастлив. Рон блуждает глазами по залу, ищет знакомую фигуру, но не находит. И для чего он вообще пришёл? На что надеялся? Рон вздыхает и уже собирается уходить, как вдруг на плечо ложится тёплая ладонь, а ухо опаляет жарким шёпотом: — Чудесно выглядишь, Уизли. Он оборачивается и сталкивается с глазами-плошками, у которых совсем отсутствует дно, и Рон падает, падает, падает в чёрную бездну, чтобы наконец увидеть звёзды. — Мантия — твоих рук дело? — хрипло спрашивает и даже не просит убрать руку. А Блейз и не думает убирать. Крепкие пальцы то сжимают, то ласково поглаживают плечо, а бабочки вновь полосуют живот, проходясь по старым шрамам. — Тебе идёт, — отвечает Блейз. — Зачем ты купил её? — Рон хмурится, не понимает, а сердце всё равно трепещет под бордово-коричневой тканью, стремясь ввериться в тёплые руки человека напротив. — Для тебя, — звёзды в темени глаз сверкают всё ярче. — Что… — хочет возмутиться Рон, но смуглый палец нежно ложится на его губы, как плотиной усмиряя бурный поток слов. — Т-с-с, — говорит Блейз. — Ты надел её. Догадался, что от меня? Рон кивает, а Блейз замирает, немного вытягиваясь стрункой, становясь даже немного выше. — Я… — слова застревают в горле у Блейза, взгляд почти умоляющий и уязвимый. — Ты красивый, Уизли. Рону кажется, что ослышался, что Блейз не произносил этих слов. Ну какой же он красивый? Рыжий, в веснушках, неуклюжий нищеброд. А сердцу всё равно, а сердцу плевать, а сердцу так хочется верить, что Блейз говорит не просто так. Бабочки в животе скользят, края крылышек из острых становятся мягкими, скользящими, эфирными. Блейз внезапно убирает тёплые руки, резко разворачивается и почти убегает. Без жара его ладоней Рону неуютно, он догоняет Блейза, не понимая, в чём дело. — Подожди, Блейз. Тот вздрагивает, когда Рон впервые называет его по имени. Рон и сам дрожит, ощущая, как непривычно перекатываются знакомые буквы на языке. Ему нравится. — Я… — теперь слова застревают в горле уже у Рона. Тёплые ладони возвращаются на плечи, мягкие полные губы обхватывают губы Рона, ловкий язык скользит внутрь рта, хулиганит и дразнится. Бабочки внутри порхают сильнее, они хлопают крыльями, щекочут усиками (у бабочек есть же усики?), безобразный уродливый узел из шрамов, стягивающий внутренности, расправляется, и дышать становится легче. Рон выпрямляется, больше не чувствуя тяжести, что клонила вниз, лихо целует в ответ Блейза, запускает пальцы в каракулевые волосы и протя-я-жно так стонет. Блейз отрывается от его губ и пылко шепчет: — Ты нравишься мне ещё с четвёртого курса. На Святочном балу я смотрел только на тебя. — В той уродской мантии я мог тебе нравиться? — изумляется Рон. — Ну, не так она была уж плоха, — смеётся Блейз. — Я же не на неё смотрел, не на эти чёртовы рюши и их обилие, а на тебя. А ты прекрасен. — А без мантии не хочешь посмотреть? — отважно спрашивает Рон, чувствуя, как натягивается дорогая ткань спереди. — Давно хочу. Руки Блейза шарят по телу — нежно, бережно; мантия шуршит, заглушая ритмы «Ведуний», или это так громко стучит кровь в ушах? Рон растворяется в крепких объятиях, размазывается слизью флоббер-червя, — Мерлин, он такой «романтичный»! Впрочем, сейчас ничего нет важнее, чем целовать Блейза, вдыхать запах его тяжёлых дорогих духов и ощущать, как бабочки, что порхали в животе, совсем исчезли, даруя всеобъемлющее счастье. И именно оно сию же секунду несёт на крыльях любви прямиком в самую укромную нишу Хогвартса. Мантия срывается Блейзом со скоростью света, падает на каменный пол, замочек на брюках звонко вжикает, где-то там в конце коридора басы музыки бухают в ритме стучащих сердец, губы находят губы, — и не остаётся никого и ничего, кроме них двоих, наконец-то обретших друг друга. Мир постепенно наполняется музыкой, неярким блеском фонариков и зависающих в воздухе свечей, переливами игристого и складок мятой мантии. Земной шар разворачивается великолепной картинкой взмахов чёрных ресниц, неуверенность сменяется шальными улыбками, и двое людей открывают парным танцем свой собственный бал.