Мать

Эта новость ошарашила. Окатило, словно ледяной водой. Вот так. Просто. Сухо. Звонок в три ночи. Мать всегда звонила в это время, намеренно подчеркивая, что ей плевать на разницу часовых поясов. В Магадане 21:00. Мать дома. И ей удобно звонить. Раз в неделю. Прилежно по четвергам. Первое время я усердно старалась не спать, но всё равно вырубало. Первой от звонка всегда вскакивала Светка и принималась отчаянно тормошить меня. Едва разомкнув глаза я, уже мало обращающая внимание на проклятие коммунальных соседей (мне тоже хватало поводов их любить), натягивала очки и нехотя плелась в коридор к общему телефону. Слышу выдох на том конце. Убеждается, что я жива, а это уже неплохо. Отдаленно дежурно спрашивает о моих делах, получая еще более дежурные ответы. Сложно общаться после полугодовой тишины. Интересуется учебой. Погодой. Играми доброй воли и ценами на гречку. Всем, кроме моей жизни. Возможно от природной мудрости, поняв, что правды здесь уже давно и прочно не будет, а громоздить и накатывать и без того ужасающий ком лжи не хочется. Конечно, от отчима мать знала, не могла не знать, как, где и с кем я живу. Но затрагивать, даже отдаленно, эту тему первой никогда не решалась. Слишком остро. Слишком болит. Болит у нас обеих. Мы никогда не мерились этой обоюдоострой болью, едва ли даже сейчас я могу сказать, чья сильнее. Моя – боль вычеркнутой, оставленной, клейменной позором дочери, или её – боль преданной и опозоренной матери – и даже если когда-нибудь я вновь смогу общаться с ней о чем-то большем, чем климатические метаморфозы, а она захочет выяснить что-то, кроме событий культурной жизни, послевкусие и шрамы пережитого будут навечно в нас. И это вязкая, нескончаемая игра кто кого – перемолчит, переломает, переборет – тоже в нас навечно. «Не болеешь?» - дежурно спрашивает на прощание. Но в тот день после моего уверенного неизменного «нет» вопреки правилам заведенной игры разговор не прекращается. Мать молчит. И даже сквозь тысячи километров я способна ощутить тяжесть и неслучайность этой паузы. «В конце недели я буду в Петербурге. По служебным делам. Продиктуй, пожалуйста, адрес». Фатально выстрелом. Мир начинает кружится, и я уже плохо веду нить последующего разговора, покорно диктую адрес (её тон не предполагал возражений), уточняю детали рейса, мысленно аплодирую «служебным делам», которых естественно нет и не может быть здесь, представляю какой будет это встреча. И упорно не могу представить. Опускаю трубку. Возвращаться не хочется. Наощупь бреду по коридору (свет в таких случаях я обычно не включаю), накидываю ветровку, выхожу в подъезд. Запах затхлости и пьяные крики из соседней двери пробирают. Спускаюсь на пролет, в полутьме оглядываю тонкий, заваленный бычками и ненужными газетами подоконник и, недолго думая, сажусь на край. Хлопаю по карманам. Чиркаю спичкой. Осознание неправильности и неотвратимости надвигающегося притупляется с каждой новой затяжкой. Поджигаю вторую. – Почему ушла? – она оказывается рядом совсем незаметно. Заспанная, встревоженная, в объемных не по размеру ботинках и накинутой на голые плечи куртке, родная и до боли необходимая именно сейчас. Но вместо того, чтобы выразить всё это молча протягиваю ей пачку. Светка принимает, садится рядом. Ловко прикуривает (всегда удивлялась, сколько всего несочетаемого сочетается в ней). И вот мы уже упираемся плечами друг в друга. – Она собирается приехать. Абзац. Вижу её точеный профиль в лучах мутного фонаря, пробирающихся сквозь такую же мутную подъездную раму. Светка кивает. Вряд ли моим словам, скорее своим мыслям – удивительная завораживающая привычка. Тушит сигарету и едва слышно шепчет мне что-то успокаивающее и ободряющее, говорит об утре, которое, как известно, мудренее ночи, рассказывает о том, что мы обязательно всё устроим, я плохо разбираю её слова, но хочу верить. Абсолютно и безоговорочно, как никогда и никому не хотела.