Искупление

«Вы слышали, что сказано древним: не убивай, кто же убьет, подлежит суду. А Я говорю вам, что всякий, гневающийся на брата своего напрасно, подлежит суду; кто же скажет брату своему: «рака», подлежит синедриону; а кто скажет: «безумный», подлежит геенне огненной». (Мф. 5:21–22)

Человеческая жизнь — очень хрупкая. Ее легко отнять, поломать и изничтожить. Но человеческий разум еще более хрупок. Он податлив к грехам, темным мыслям и воспоминаниям. Рома, против воли, вспоминает свой поступок почти каждый день. Антон часто является ему во снах, снова показывая искривленное гримасой боли лицо. Рома ощущает горячую кровь на своих руках, слышит хруст разрезаемой плоти, чувствует покалывание в глазах от потока слез и в глотке от нескончаемого крика ярости. Его кисти снова бьет судорогой от ударов о чужое тело, от той силы, с которой он сжимает свое оружие. И вокруг очень холодно и темно, будто мир погружается в черно-белые краски, теряя цвет. Внутри очень жарко от распирающего чувства гнева и бушующей в жилах крови. Он слышит, как рыдают матери и отцы, взрослые и дети, мужчины и женщины. Они все кричат в его мыслях, и Антон громче всех. Рома просыпается в холодном поту, трясущимися руками вытирает лоб и, тяжело дыша, садится в темноте. Тюремная жесткая кровать скрипит от его движений, спина ноет от дубовых матрасов, шея затекает от промятой подушки. Но его это не волнует. Единственное, чего он желает — поскорее стереть ошметки сна со своей души. Рома знает, что у него ничего не выйдет. Горькое послевкусие будет преследовать его целый день, и ничего не сможет отвлечь полноценно: ни игра в карты, ни работа в постирочном цеху, ни прозябание в библиотеке. Антон, труп Антона, поселится на задворках сознания и будет нашептывать «Ты виноват. Т-ы в-и-н-о-в-а-т». И Рома согласится. Он готов отдать что угодно, лишь бы вернуться в тот злосчастный вечер. Чтобы ограничиться ссорой, дракой, переломанной костью руки или ноги, но не допустить смерти. Рома часто оправдывает себя в мыслях, жалеет, страдает, пытается найти объяснение. Пару раз от отчаянья даже винит самого Антона в случившемся. Это он переехал в поселок, это он пошатнул школьные устои, где Пятифан был главным и всезнающим, это он пошел к Полине. Это он надломил Ромкины внутренние ценности, которые выстраивались многолетним строгим воспитанием, и заставил ревновать. Ревновать себя. Это он одним своим взглядом мог побудить Рому верить в то, что с ним происходит что-то неправильное и непоправимое. И Рома знал, что он не сможет просто находиться рядом, при этом ничего не предпринимая. Ему нужно было искоренить причину своих душевных терзаний, причину своих, как ему казалось, грязных, противоестественных и гнусных чувств, что стали зарождаться в последнее время. И очень кстати Антон решил нарушить договоренность, которая для Ромы уже переставала быть столь важной в отношении Морозовой. Это показалось отличной причиной прервать дружбу, что ломала Пятифана изнутри и рвала на куски с каждым прожитым днем. Но в глазах Антона, в его эмоциях Рома прочитал лишь страх. Его друг определенно хотел быть с Полиной, и боялся лишь того, что его поймали. Ему будто было плевать на то, что чувствует Пятифан — лишь бы выйти сухим из воды. Страх других людей для Ромки всегда казался чем-то приятным, возносящим на самую вершину. Но не страх Антона. Тот был для Пятифана единственным человеком, которого не хотелось бы пугать. Тем не менее, Антон его испугался. Потому что видел его малолетним преступником, который из-за ревности может сделать что угодно. Он видел его таким, каким Ромка никогда бы не хотел предстать перед любимым человеком. И красная пелена, застлавшая глаза, подтолкнула оправдать Тошины ожидания вопреки здравому рассудку. Только потом, нанеся более десяти ножевых, Пятифан понял, что совершил ошибку. И было уже слишком поздно что-то менять. Осознание и чувство острой вины тянется за Ромой все эти годы. Прячется в темных углах прохладных камер, отражается в глазах других заключенных, мелькает на страницах писем от матери. Переходит вместе с ним из колонии несовершеннолетних во взрослую, когда Пятифану исполняется восемнадцать. Оно цепляется за плечи и горло и тяжелой ношей выползает на волю, следуя за своим хозяином, когда Ромку освобождают по УДО после семи лет заключения вместо назначенных девяти. Все бытие Ромы пропитано Антоном и его смертью даже за пределом давящих тюремных стен. Пятифан возвращается домой, терпит слезы матери и потерянный взгляд отца, натягивает улыбку и делает вид, что рад встрече с родителями. Он делает вид, что он в принципе рад хоть чему-то. Первые недели Рома не выходит из дома, потому что ему страшно. Поселок наполнен воспоминаниями. Дорогами, по которым однажды ходил Антон, домами, что своими окнами, будто очами, наблюдали за ним, идущим в школу, деревьями, что сопровождали его своим шелестом. И чистым нетронутым снегом. Настолько белым, что можно ослепнуть. Рома снег не выносит, потому что помнит, как он уродлив под узорами алых разводов. Он помнит запах, который источает кровь, помнит, как пар поднимается со снежной поверхности, растворяясь в темноте вечера. Помнит металлический привкус тех капель, что попали на язык из-за распахнутого в крике рта. А еще он боится ходить мимо дома Морозовых, поэтому когда один единственный раз выбирается в магазин, делает огромный крюк через другой конец поселка, лишь бы даже издалека не увидеть место где оборвалась юная жизнь. Место под фонарем, который, наверняка, уже не светит так же ярко, как тогда. В ночь перед годовщиной смерти Антон снова является Роме, но теперь в другом обличии. Он не лежит, распластанный на земле, не захлебывается кровью и не отбивается от сокрушающих ударов лезвия. Лишь стоит, повзрослевший, в своей шелестящей куртке и шапке набекрень, и смотрит пустым безжизненным взглядом. Тишина пугает Рому до мурашек по всему телу. Мама всегда говорила, что если покойники во снах зовут пойти с собой, то это значит, что они хотят забрать тебя в мир иной. И Пятифану очень хочется, чтобы Тоша его позвал. А он не зовет. Тогда Ромка сам делает шаг вперед, вытянув руки и пытаясь схватиться за полы куртки, но Антон становится все дальше. Рома переходит на бег, задыхается в рыданиях и хочет угнаться за ушедшим навсегда образом, что отдаляется с каждым новым шагом, пока не исчезает совсем. Пятифан просыпается в темноте зимнего утра и скатывается на край кровати, свешивает руку к полу и касается холодных досок, пытаясь привести себя в чувство. Очень скоро он идет на кладбище. Серое утро освещает лес и поселок лениво и неспеша, так что когда Рома преодолевает скрипучую железную калитку, отголоски солнца за облаками лишь немного прорезают полумрак. Пятифан идет осторожно, будто крадется. Будто здесь ему быть не положено. Он и уверен, что не положено. Убийца не имеет права приходить к жертве, павшей от его ножа. Но Рома идет. Дрожащими пальцами он сжимает две гвоздики, не рассчитывает силу, так что у одной ломается стебель. Рома не знает, где находится могила Антона, поэтому обходит пустое кладбище по периметру, утопая в нерасчищенном снегу почти по колено, и уже хочет бросить эту затею, как видит среди сугробов бледное выгравированное лицо, каменные глаза которого смотрят сквозь толщу круглых очков. Рома на ватных ногах подходит к облупившейся ограде, перелезает через нее и падает, не отрывая взгляда. Бутоны цветов скрываются под снегом, перестают гореть своими лепестками, покидая ладонь и оставаясь где-то там, у ограды. Рома ползет на коленях к могильному камню, сжимая зубы до боли в скулах, и останавливается в метре от знакомого и не повзрослевшего ни на год лица. Он цепляется обледеневшими пальцами за снег, будто его вот-вот оторвет от земли неведомым потоком и унесет далеко в небо. Он смотрит влажными глазами в Антоново лицо. Он давно не видел его таким спокойным и умиротворенным, как на изображении белыми точками на черном фоне. Но это все равно не то. Глаза мертвые, не отражающие ни одной человеческой эмоции. Рома проводит ладонью по липкому от холода материалу и убирает изморозь, отчего портрет становится четче. С зрачков пропадает легкая снежная пелена, и теперь наоборот кажется, будто Антон буравит своего убийцу взглядом. И Рома четко видит осуждение среди светлых радужек. Его пробивает мелкой дрожью, но слезы не идут, как и вздохи. Рома задыхается, стоя на коленях, вслепую опирается рукой о занесенный снегом венок у могилы, слышится хруст. Он роняет голову на грудь и мычит сквозь поджатые губы, а потом переходит на вой, распугивающий птиц в чаще. В беспамятстве он подползает ближе, наваливается на камень грудью, прижимается горячей щекой и шепчет извинения, что так и останутся неуслышанными. Рома не понимает, сколько времени проводит в таком состоянии, но приходит в себя, когда крепкая мужская рука берет за ворот со спины и силой ставит на ноги. Пятифан часто моргает и видит перед собой разъяренное лицо Бориса Петрова. Его губы перекошены от гнева и выплевывают оскорбления и угрозы, пока Рома бубнит скомканное объяснение своему присутствию. Где-то в стороне, за оградой, словно призрак, стоит Карина, облаченная в пушистую шубу, а из-за ее спины выглядывает светлое и испуганное лицо повзрослевшей Оли. Рома не успевает разглядеть их, потому что Борис вышвыривает его с кладбища. Домой Пятифан возвращается куда более разбитый, чем до этого. Избавившись от тюремного надзора, Рома перестает делать что-либо вообще. Он только лежит в постели, повернувшись к комнате спиной, и водит по настенному ковру указательным пальцем, повторяя узоры. Мать в один из вечеров приходит в комнату и садится на край кровати, тихо вздыхая. — Сынок, делом тебе нужно заняться, — шепчет она, положив руку на плечо и заставив Рому вздрогнуть. — Не могу я, ма, — отвечает Пятифан глухо, зарываясь носом в подушку, — Плохо мне. — По́лно. Все забудется, — говорит она ласково, поглаживая большим пальцем, а Рома едва сдерживает всхлип. Такое не забывается. Как это возможно? Забыть, как ты лишил человека жизни? Пятифан поворачивается на другой бок и, почувствовав себя маленьким и беззащитным ребенком, кладет голову на материнские колени. Он тихо плачет, пытаясь скрыть слезы, пока женщина зарывается пальцами в слегка отросшие волосы и нашептывает что-то успокаивающее, будто читает молитву. — Сходи в церковь. Исповедуйся. Может, станет легче. — Не станет. Я не хочу говорить об этом ни с кем, — отзывается Ромка севшим голосом, немного успокоившись. — Тогда просто свечку поставь. За упокой души. Пятифан ложится спать с этой мыслью, погружаясь в раздумья. В Бога он никогда не верил, хотя его мать была вполне образцовой христианкой. В детстве водила на церковные службы, приучила соблюдать некоторые обычаи и очень сетовала на то, что в шестом классе, буквально за полгода до роковых событий, Рома перестал носить крестик. Он выполнял ее маленькие прихоти лишь для того, чтобы лишний раз не вступать в конфликт, но сам не чувствовал связи с «всевышними силами». Даже будучи в тюрьме он не пришел к вере, хотя часто наблюдал, как заключенные от отчаянья причащаются, молятся и ходят на исповеди. — Почитай Евангелие. Авось, поможет, — сказал ему однажды сокамерник, когда Рома перечитывал один и тот же роман в третий раз, уже пребывая во взрослой колонии. — Чем поможет? — безучастно спросил Ромка, не поднимая взгляда от страниц. — «Многократно омой меня от беззакония моего, и от греха моего очисти меня, ибо беззакония мои я сознаю, и грех мой всегда предо мною», — вместо ответа зачитал сокамерник, перед этим спешно пролистав пару страниц толстой книги. — Не понял, — горько усмехнулся Ромка, оторвавшись таки от книги и подняв взгляд. Мужчина напротив, на порядок старше, тепло улыбнулся — как Пятифану показалось, блаженно — и произнес таким тоном, будто это должно быть очевидно каждому: — Искупление. В те дни Рома не придает этому разговору никакого значения, но сейчас слова матери наталкивают его на ночные размышления. Словно колоколом бьет на задворках сознания слово «искупление», смысл которого Пятифан будто утерял, погрузившись в уверенность, что прощения он не найдет никогда. Следующие дни он проводит, как в тумане — будто последние года хоть как-то отличались от подобного состояния — и взвешивает все «за» и «против». И к концу морозного января идет в церковь. Терпкий запах ладана бьет в нос, когда Рома оказывается внутри скромного каменного здания. Теплый свет пляшущих огоньками свечей наполняет помещение, отскакивая ненавязчивыми бликами от икон, женщины шелестят юбками, мужчины сопровождают их, передвигаясь тихо и почти не переговариваясь. Рома прячет руки в карманы и озирается, будто боясь, что его выгонят и отсюда. Будто каждый здесь знает, что он сделал в прошлом, и готов линчевать прямо сейчас. Но его не замечает никто, хотя сам Ромка видит пару знакомых лиц местных старушек и дедушек. Он подходит к небольшому столику, усеянному маленькими подсвечниками. Почти из каждого растет аккуратная желтая свеча. Рома подносит свою к уже пылающим, поджигает фитиль и чувствует легкую дрожь в пальцах. В его голове появляются мысли, что он делает все неправильно, но отступать сейчас — глупо. Он ставит свечу, пробежавшись глазами по распечатанной у стола молитве. — Упокой Господи душу усопшего раба твоего… — читает Рома одними губами, — Антона. Он очень давно не произносил его имя, отчего в горле встает ком, а глаза быстро наполняются слезами, которые он пытается удержать на ресницах. Его размытый взгляд зацепляется за лик Иисуса, небольшое распятие которого стоит во главе столика. И Рома смотрит на фигуру в неестественной позе, высеченную из металла, пока какая-то женщина не выводит его из анабиоза аккуратным касанием. — Сейчас служба начнется, — зачем-то говорит она, поправляя почти слетевший с головы платок. Рома бездумно кивает и направляется к выходу, но останавливается. Кидает взгляд через плечо на собравшую у амвона толпу, на иконостас на противоположной стене, на вышедшего к людям бородатого батюшку. Когда глубокий голос мужчины в рясе разносится по церкви с легким эхом, будто обволакивая со всех сторон, Рома припадает спиной к стене у входа и наблюдает, слушая, но не вникая. Он даже не крестится, когда это делают другие, но уходить ему не хочется. Отчасти его пугает то спокойствие, которое закрадывается в голову, вычищая оттуда все лишние мысли. Впервые за многие годы он закрывает глаза и не видит перед собой теряющих жизненного огонька изумрудных радужек под белыми ресницами, запачканными каплями крови. Домой Пятифан приходит в странных чувствах. Он садится на диван в гостиной, роняет голову на руки, упертые локтями в колени, и думает обо всем, что успел услышать и почувствовать. Невольно снова вспоминает слова сокамерника об искуплении и решает найти дома Библию. Хочет удостовериться, попробовать найти там ответы. Мать помогает ему в этом, не скрывая радости того, что сын послушался ее совета. Она достает с антресолей потрепанную книжку со слегка выцветшей черной обложкой, и Рома читает ее почти до самого вечера. Текст кажется ему очень тяжелым, но это идет на пользу. Все его силы уходят на то, чтобы перечитывать одну строчку по несколько раз и вникать, отчего в голову не успевают закрасться темные думы. На следующий день Ромка снова идет на службу. Это становится его привычкой, а церковь — убежищем, в котором он может очистить голову, но пока не душу. Порой он просто сидит на лавке у стены и наблюдает за прихожанами, за их трепетными молитвами и переговорами, за тем, как они просят у батюшки совета. Рома смотрит на лики святых, что опаляют его немым, но теплым и наполненным страданиями, как у него самого, взглядом, гипнотизирует стекающий по стану свечи воск, слушает монотонные проповеди. Он находит дома свой старый крестик на серебряной цепочке и надевает обратно, чувствуя между ключиц прохладный материал. В этом он находит свое успокоение. Все чаще он заостряет внимание на очередях, становящихся к батюшке перед службой. Эти люди идут на исповедь. Рома неосознанно задумывается о том, чтобы однажды примкнуть к этому процессу, но одна только мысль о том, что нужно снова окунуться в ужасные воспоминания, пугает. А рассказать другому человеку, пусть и представителю Божьему, о своем грехе, кажется невозможным. В один из дней, засидевшись до поздна, Рома не замечает, как тот самый батюшка с крупным лицом, пушистой бородой и громким голосом присаживается рядом. Пятифан вздрагивает и испуганно смотрит на мужчину, глаза которого кажутся очень добрыми вблизи. — Здравствуй, сын Божий, — говорит он на порядок мягче, чем во время службы. Рома аккуратно кивает, не зная, как стоит ответить, и весь напрягается, — Я часто вижу тебя здесь, но ты ни разу не был на исповеди. Почему? — Я боюсь, — честно отвечает Пятифан без раздумий. Взгляд пусть и пристальный, но не давящий, будто побуждает выложить все прямо здесь и сейчас. Батюшка снисходительно улыбается, покачав головой. — В этом нет ничего страшного. Как тебя зовут? — Рома. — Хочешь исповедаться? Пятифан машинально кивает и тут же жалеет об этом, поэтому говорит, будто пытаясь найти отговорку: — Я-я не умею. — Сегодня помолись и читай Библию, соблюдай пост, — он накрывает Ромкину руку своей большой шероховатой ладонью и внимательно смотрит в глаза, — А завтра перед литургией — приходи. Крещенный? — Да. — Хорошо. Положи правую ладонь на левую. Рома слушается, словно завороженный, возложив руки, как сказано. — Господь благословит, — говорит священник, перекрестив и аккуратно накрыв ладони своей. Пятифан склоняется и касается тыльной стороны пересохшими губами — он делает это то ли интуитивно, то ли потому, что видел до этого, как благословляли других прихожан и что при этом нужно делать. Рома выходит из церкви, оказавшись в объятиях прохладного вечера, и чувствует знакомый запах свежести. Он и сам не успел заметить, как в поселок пришла весна. Несмотря на то, что Пятифан уверен, что не пойдет на исповедь, рекомендации он соблюдает, и ложится спать с чувством огромного трепета. Он долго размышляет перед сном, стоит ли открывать душу перед Богом. Потому что он не до конца понимает, уверовал ли. Да, он ходит на службы, крестится и даже читает молитвы время от времени, но этого кажется недостаточно. Тем не менее, его словно магнитом тянет с кровати, когда настает время. Рома чувствует себя куда более взволнованно, когда встает в очередь к батюшке. Он несколько раз пропускает людей позади себя вперед, пока после него не остается никого. Ему очень страшно, что каждый человек в церкви услышит о его грехе. А еще страшнее расплакаться. Чем ближе Рома подходит к аналою, тем сильнее потеют его ладони и тем ярче горят щеки. В последний момент он готов передумать, но ловит взгляд батюшки на себе и уже не может пойти на попятную. Рома успевает, стоя в очереди, изучить процесс исповеди, так что склоняет голову и делает несмелый шаг. — Здравствуй, сын Божий Роман, — тихо говорит батюшка, накрыв голову парня епитрахилью. Пятифан еле-заметно кивает, глубоко вздохнув. После молитвы батюшка выпрямляется и спрашивает: — В чем ты хочешь исповедаться? — Я нарушил одну из Божьих заповедей, — отчеканивает Ромка заученный текст, а дальше произнести не может. Его губы приоткрыты, а глаза впиваются в пол, застилаясь пеленой слез. — Какую же? — спрашивает батюшка, перед этим терпеливо выждав довольно долгую паузу, в течение которой Рома не может произнести ни слова. Тот поднимает страдальческий взгляд и смотрит мужчине прямо в ясные глаза. — Не убий, — хрипло отвечает он, тут же чувствуя горячие дорожки слез на щеках. И вот он уже, сгорбившись и схватившись за полы кофты, бормочет, словно в бреду, воспоминания из того самого вечера, выкладывая все в подробностях, как на духу. Рома не понимает, что он говорит, и не видит окружения из-за застлавших глаза слез. Церковь пропадает из его поля зрения, вместо нее вырастают сугробы. Как на яву Пятифан видит перед собой бездыханное тело, истекающее кровью, с пробитой грудиной, с побелевшими губами. Он снова хватается за холодеющие щеки ладонями, рычит в приступе паники, рвет рот в оскале и трясет Антона за плечи, ожидая, что тот очнется. Что он просто уснул, и вот-вот проснется. Рома измазывает руки в алой жиже, когда шарит ими по исколотому ножом животу в попытке остановить кровь, снимает шапку, прижимает ее к многочисленным ранам, но глаза Антона так и остаются неестественно закатанными. Его руки и голова безвольно болтаются, пока Рома поднимает его торс с земли, упав рядом, и обнимает, покачиваясь взад-вперед. — Все хорошо, все будет хорошо, — шепчет он, прижимая ладонь к затылку и укладывая Антонову голову себе на плечо, — Тош, все ведь хорошо?.. Рома взрывается еще большей волной рыданий, его оттаскивает от тела выбежавший из соседнего дома мужчина, но Пятифан брыкается, сгребает ворот чужой куртки и не хочет отлипать от Антона. Ему заламывают запястья, он матерится, размахивает ногами, но его все равно волокут по снегу, и очень скоро силуэт распластанного на земле Тошиного тела исчезает, скрывается за набежавшими и охающими взрослыми, что обступают со всех сторон. Рома приходит в себя, когда понимает, что ноги его не держат, и он падает на колени перед аналоем. Утирает с лица слезы, рвано дышит и оглядывается на толпу прихожан. И в его душе загорается огонек спокойствия, потому что он не видит в глазах осуждения, лишь сострадание. — Ты действительно раскаиваешься, — говорит батюшка, положив руку на Ромкину голову, а тот смотрит снизу щенячьими глазами и на его лице появляется улыбка. С той поры Пятифан часто ходит на исповедь, каждый раз вторя одно и то же, каждый раз исповедуя свой самый страшный грех. Он держит пост, все меньше рыдает и все больше молится. Рома проходит обряд причащения и отныне находит в церкви всецелое упокоение своей души. Он начинает верить в Бога и в возможность отмолить свой грех окончательно. — Я хочу уйти в монастырь, — однажды говорит он после литургии, вежливо попросив батюшку о личном разговоре. Тот, пожевав губами, кивает, но поднимает руку и внимательно смотрит в глаза. — Это очень непросто. Ты должен будешь посвятить всю свою жизнь и душу Богу. — Я готов, — говорит Рома твердо. Он уверен, что в монастыре найдет свое место. Примкнув к вере во Всевышнего, Пятифан все чаще видит Антона во снах и становится к нему все ближе. Тоша больше не кричит от боли, представ в сновидениях. Он все реже смотрит с пренебрежением и злобой, и однажды уголки его губ даже приподнимаются в легкой улыбке. И Рома этим упивается. Он хочет видеть Тошу все чаще, он хочет смотреть на его спокойное лицо, не окропленное кровью, хочет его коснуться. Но Антон не позволяет, растворяясь быстрее, чем Ромкина ладонь накрывает его щеку. Именно поэтому Пятифан считает, что он еще недостаточно приблизился к Богу и миру иному. Он верит, что отдав себя, свою плоть на служение Богу, он сможет удостоиться не только прощения, но и Тошиного снисхождения, пусть и только лишь во снах. Спустя какое-то время Роме сообщают, что его готовы принять в трудники в монастыре недалеко от поселка. В этот же день он начинает раздавать все свои личные вещи, которые ему больше не пригодятся и которых не так много. Остается только самое важное, что Рома упаковывает в сумку. Делает он это под ругань родителей. Отец кричит на весь дом, мать тихо плачет, стоя в дверях, для Пятифана же их словно не существует. Он должен отречься от семьи, если хочет стать ближе к Богу. — Это ты, дура, его надоумила в церковь идти! Ну что, довольна? — вопит отец, размахивая руками и тыча указательным пальцем в сторону матери. Та лишь свешивает голову еще больше, прижимая ладони к груди и рвано всхлипывая. Отец подходит к Роме и хватается за лямку его сумки в попытке остановить, — Давай, не придуривайся! Какой тебе монастырь, работать надо! Пятифан смотрит в его раскрасневшееся в злобе лицо, на пульсирующую на лбу жилку, на блестящие глаза и оскаленные зубы. Он видит в отце себя двенадцатилетнего, что позволил своему гневу совершить непоправимое, отчего вздрагивает. Рома кладет руку на отцовское плечо и тихо произносит: — «Ненависть возбуждает раздоры, но любовь покрывает все грехи». Лицо мужчины вытягивается в удивлении, но очень скоро приобретает прежнее выражение недовольства. Он цокает языком и освобождает проход к выходу из комнаты, сложив руки на груди. — Катись, — выплевывает он вместо прощания, после чего даже взглядом не провожает сына. Мать же семенит за Ромой до самого крыльца, несмело хватаясь за руки и причитая. Пятифан нежно приобнимает ее за талию, оставляет на лбу мимолетный поцелуй и покидает родительский дом, уже зная, что никогда сюда не вернется. Он превозмогает себя и проходит мимо дома Морозовых, что давно опустел после смерти Харитона и отъезда Полины в универ. Кидает взгляд на плотно завешанные окна, встает под фонарем с разбитой лампой и окидывает взглядом дорогу. Поздний апрель уже давно смыл остатки сугробов дождями, так что то самое место, где Рома видел Антона живым в последний раз, кажется другим. Не таким мрачным и пугающим. В душе у Пятифана все равно свербит, будто под ребра вбили несколько гвоздей, вместо того, чтобы ими же распять, но слезы Рома сдерживает. Помогает ему в этом осознание, что он встал на правильный путь и сможет все исправить. Хотя бы для себя и своей души. Пятифан идет дальше, и, прежде чем отправиться на окраину поселка, заходит в церковь. Батюшка провожает его благословением, добрым словом и гордым взглядом. Добираясь до монастыря на попутках, Рома очень много думает. Впервые он понимает, почему ему так тяжело смириться с тем, что Антона больше нет. Пятифан старательно сохранял в своей памяти его живой облик, не хотел принимать, что Тоша больше не дышит и не смотрит на этот мир своими яркими зелеными глазами. Он убеждал себя, что Антон жив, просто сейчас где-то не здесь. И в глубине сознания принять факт смерти ему не помог даже визит на кладбище. Рома ловит себя на мысли, что, будь он на похоронах, увидь он Антона в гробу, поцелуй он его в холодный лоб в последний раз, может, смог бы понять, что все кончено. Но Пятифан цепляется за Тошин силуэт, что приходит в его сны, особенно в последнее время. Он отчаянно жаждет прощения. Попав в монастырь, Рома очень усердно трудится. Словно лошадь он пашет дни напролет без продыху, кормит скот, приставленный к монастырю, ухаживает за огородом, убирается, выполняет любые назначения монахов. Он изводит себя физически, чтобы потом, прийдя в выделенную ему келью, упасть на жесткую кровать без задних ног. Иногда ему тяжело морально, так как наставники будто специально испытывают его терпение. Проверяют, поддастся ли он гневу и сквернословию. Но Рома мужественно терпит, ощущая присутствие Бога в стенах монастыря. Все больше становится и снов, в которых Антон навещает своего убийцу, и сны эти становятся все ярче. Пятифан с каждым разом все ближе к бледному силуэту, лицо Тоши видится ему все более четким и светлым, а глаза-изумруды все яснее и добрее. И Рома очень хочет однажды услышать голос Антона, его бархатную речь. Но Тоша с ним не говорит, отчего Пятифан трудится все усерднее, чтобы поскорее стать послушником. Происходит это с наступлением следующей зимы, которую Рома все еще боится. Снег, девственно чистый, напоминает Пятифану саван, в котором Антон сейчас, словно в одеяле, лежит в сырой и промерзшей земле. Холодный и одинокий. Рома проходит обряд пострига, становится послушником, надевает черный подрясник и действительно чувствует укрепление своей связи с Богом. Впервые он ощущает это всецело, опять же, во сне, когда Антон позволяет себя коснуться. В ту ночь Рома проводит ладонью по белой щеке, более никогда не видевшей румянца, и просыпается в слезах счастья. Он все больше убеждается, что идет по правильному пути, с каждой молитвой, службой или исповедью все приближаясь к долгожданному искуплению. Антон сопровождает Рому не только во снах. Он является в ликах святых на иконах, прячется в трещинах каменных стен монастыря, в огоньке лампадки, в дыму ладана. Треплет короткие Пятифановские волосы холодным ветром, гуляющим в коридорах, танцует бликами свечей, отдается эхом под куполом. Теперь сам Бог приобретает для Ромы черты Антона. Стоя на коленях в мрачной келье, Пятифан обращает свои молитвы не к всевышнему, а к Тоше, к его ангельскому облику, умоляя явиться. В один из особо темных вечеров Рома бредет по коридору, слушая стук собственных шагов и шелест подрясника. На улице бушует вьюга, такая громкая и страшная, что Пятифану кажется, будто порывы ветра и колючего снега разобьют стены и унесут его в чернеющий лес. Рома направляется на привычную вечернюю молитву, в течение которой он будет слезно молить прощения, которое, как ему кажется, уже совсем скоро наступит. Он входит в келью, зажигает свечу и перекрещивается, опаляя беспокойным взглядом лицо Иисуса Христа на иконе в углу. Рама крохотного окна дребезжит, вьюга завывает и свистит, заглушая стук сердца, огонек свечи лихорадочно трясется. Рома встает на колени, поправив подрясник, и выравнивает дыхание, после чего прикрывает глаза и складывает руки в молебенном жесте. Он беззвучно двигает губами, иногда дергает бровями и прижимает ладони все ближе друг к другу, искренне надеясь, что когда откроет глаза, увидит перед собой то лицо, что держит в своей памяти вот уже который год. И в эту страшную ночь Бог услышал его молитвы. Бог, в лице Антона, услышал. Рома жмурится от яркого света, что бьет прямо в глаза. Он прерывает свою молитву и в страхе открывает веки, но страх быстро сменяется безмерным ликованием. Тоша стоит, склонившись, перед Пятифаном, и смотрит. Его яркие глаза кажутся двумя цветущими островками на белом и словно светящемся лице. Сквозь локоны струится свет, Рома уверен, Божественный, отчего вокруг головы будто образуется нимб. Антон чуть склоняет голову в бок, осматривает изумленное Ромкино лицо, такое повзрослевшее и осунувшееся за последнее время. Тоша и сам выглядит взрослым — хотя мертвые не стареют — но не таким измученным. Пятифан едва сдерживается, чтобы не разрыдаться от счастья и любви прямо здесь, но пара слезинок все равно поселяются на дрожащих ресницах маленькими бусинками. Он задерживает дыхание, будто один только неаккуратный вздох растворит представший облик, расколет его на части и унесет вихрем, словно ветер, гоняющий снежинки за окном. — Ты явился, — шепчет Рома, чуть привстав на коленях. Его руки тянутся к чужому лицу, но Пятифан сжимает кулаки, дабы не коснуться и не спугнуть Антона раньше времени. Тот же мягко улыбается и приоткрывает губы. — Явился, — говорит Тоша, а Рома прикрывает веки от блаженства. Этот голос он не слышал очень давно. Слышал, но только кричащий от боли. А сейчас он спокойный и ласковый, отскакивающий от стен и оглаживающий душу. Пятифан улыбается, тяжело дыша, и не может найти слов, — Чего ты хочешь, мой милый Рома? — Прощения, — на выдохе говорит. — Что ты готов отдать? — Все, что попросишь. Рома не врет и даже не лукавит. Столько лет он шел к искуплению и спокойствию души, что готов положить голову на отсечение, лишь бы его терзания прекратились. — Тогда… — начинает Антон, склоняясь еще ближе. Его ледяное дыхание ложится на Ромкино лицо, заставляя спину того покрыться мурашками, а глаза сверкают, как два огня, — отдай мне свою душу. Рома задумывается. А не Дьявол ли в облике его любимого Антона пришел, чтобы искусить и проверить веру в Господа Бога? Пятифан быстро отметает эту мысль, суетливо кивая и шепча слова согласия. Тогда Тоша скользит едва ощутимыми и длинными пальцами по острым скулам и аккуратно касается своими губами Ромкиных. Губы у Антона бледные, почти белые, и жутко холодные. Как и подобает покойнику. Пятифан утопает в коротком поцелуе, сомкнув веки, из его легких выбивает весь воздух, а голова идет кругом. Когда Тоша отстраняется, исчезая и забирая из кельи яркое свечение, глаза Ромы больше не блестят.