**
Ты выходишь под свет фонарей и моросящий дождь. Гарри прислонился к «Купри» и стоит неподвижно, что-то держит в руках. На его макушку и плечи сыпятся мелкие капли, мягко и плавно, как пыль. Ты закуриваеешь, ждешь немного, прежде чем подойти, слушаешь ветер. В руках Гарри оказывается фотография, он смотрит на нее неотрывно. В пальцах давно остывший бычок, и мокрые волосы слиплись. Ты не в курсе, заметил ли он, что уже не один. Стоишь рядом и ждешь, когда Гарри проснется. Когда ему снова понадобится что-нибудь, кто-нибудь. Реальный мир или ты, оба хуевые, зато всегда рядом. Очень удобно. Прячешь сигарету в кулак и подставляешь лицо под дождь. Вода свежее и чище, чем в раковине участка. — Ей нравится, как я пою, — говорит он задумчиво. — Нравилось. Гарри не отводит глаз и не замечает дождь. — Что, диско ебучее? Ты говорил, она в искусстве шарила, а музыкальный вкус такой же хуевый, как на мужиков. — Я тогда был не таким, как сейчас. Гарри чешет бакенбарды и скрючивается еще больше. — Неужели мылся чаще раза в неделю? Дождь не в счет. — Все еще злишься за утро? Я же извинился, случайно вышло… Злишься ты не поэтому. Хотя скула все еще саднит. Сначала спит в участке, а потом удивляется, что вокруг какие-то люди ходят, будят… — Ну и чего, снова в бар? — У тебя есть предложение получше? Гарри с заметным усилием отрывает взгляд, чтобы прижать карточку к груди и протереть от влаги. Или втереть ее образ в свой странный галстук. Его грудь тяжело поднимается от очередного вздоха. — Можем… — Ты жмешь плечами. — В кино сходить. Трент расхваливал новый фильм, режиссер из Вааса. Обмен культурным опытом и все такое… Вы переглядываетесь и смеетесь. Ты в целом не против кино, но проспишь половину, а потом шея будет отваливаться. Выбираете даже не бар, а рюмочную, чтобы ближе к дому. Все равно по дороге намокнете. Все равно в итоге согреетесь.***
— Пиздец, Жан, будет такой пи-и-издец. Голос мелодично вибрирует на этой «и», когда Гарри выводит любимую строчку. Как по тебе, так пиздец уже давно здесь. Сидит жопой на холодном бетоне. И во взгляде читается — пришло время «бездны». Ваши новые разговоры так мало отличаются от старых. — Что бы ты делал, если скоро конец света? — Работал. — Зачем? — Что значит… чтобы дожить. Гарри смотрит сухими глазами, даже не красные. Волосы убрал в аккуратный хвостик. Его стоило бы утешить тем, что Кицураги скоро переоформится. Но вообще-то немного стыдно: Кицураги не представляет, во что ввязывается. Но кадров всегда не хватает, в спецотделе особенно. Потому что дважды-ебнутый-на-голову-ефрейтор всех распугал. Теперь приманивает новых. Искупление для него и капкан для тех, кто поведется на трезвого гения. — Тебе что, плевать на людей? — Нет, Гарри, мне не плевать. Или плевать, не знаю. Сегодня плевать, а завтра высплюсь… — Это с хуя ли ты выспишься? — Ну а вдруг. Быть оптимистом у тебя получается только из вредности. Ты тоже сползаешь на пол. Вы столько тут напиздели, ты столько не перескажешь. Здесь, у парковки, в соседнем дворе. Ты можешь набросать карту с красной ниткой и кнопками — где Гарри наблевал, упал в лужу, не мог расстегнуть молнию, чтобы поссать. Где ты падал вместе с ним, где ты его утешал, лучше, чем сейчас. Дождь заползал в рот по усам, и за воротник. У него снова челюсть уехала, а ты не только засмеялся, но еще и увернулся. Он не помнит. У него конец света. — Пошли по домам, Гарри. — Я еще посижу. А то ей одиноко. Ты закатываешь глаза. Вечно Гарри нужно утешать трупов, говорить с призраками… Ей одиноко. Это ему одиноко. Поднимается ветер. Ты остаешься сидеть, потому что в квартире будет слишком тихо.**
— Да твою ж, — Гарри задел стул, и ты шипишь на него. — Далеко собрался? Над настольной зеленой лампой повисает его взгляд, тоже зеленый, змеиный, в тон туфель и смутного страха. — Подзаправиться. — Он улыбается, что ты ему сделаешь? Гарри поправляет галстук, приглаживает волосы, будто собирается на свидание. — И развеяться, а то туго идет. — Гарри, блядь, что у тебя туго идет? Ты обещал закончить со своими феноменальными правками, чтобы я мог отнести в лабораторию все, что нужно. Чтобы утром уже… Гарри не слушает, шлепает рукой «бла-бла-бла», чтобы ты захлопнулся. — Пошли со мной, Вик. Тебе тоже не помешает. — И выдергивает из-за спины твой плащ, разворачивает, ждет, что ты просунешься в рукава. Ты звереешь. Он вздыхает с немым укором. Ты снова его подвел, бросаешь в одиночестве. Плащ летит на соседний стол, и он собирается уходить. Ты хватаешь его руку, которой он делал свое «бла-бла-бла» и оказываешься на столе, грудью в чернилах. Очень удачно решил поменять ленту. Всего секунду ты думаешь, сломает ли он сейчас руку. И не похуй ли тебе по большому счету. Думаешь, что не похуй. Одной рукой ты неделю всю сегодняшнюю херню будешь перепечатывать. — Не нуди, Жан, тебе не идет. Ты устал настолько, что мог бы и так заснуть, враскорячку, если Гарри еще подержит. — Сам выбирай, над бумажками своими киснуть или пойдем со мной. Пара часов погоды не сделает, а отдыхать тоже нужно. Отдыхать, ага, как же. Гарри комментирует, как ты себя не бережешь, и в этом он иронично прав. — Отвали, Гарри. — Ты знаешь, что он не отпустит. Он ждет. Ты пока ненавидишь его больше, чем себя, и его это не устраивает. Гарри становится игривым и ласковым. — Может, тебя отшлепать? Только зря дергаешься. Гарри скручивает руку, чтобы теперь ты полежал на чернилах спиной. Прижимает шею твоим же локтем и — как же тебя бесит его охуевший взгляд. Он должен пугать, но он бесит. Гарри смотрит, дышит близко и прижимается. И ты не можешь закатывать глаза вечно. — Открой рот. Он наклоняется, как для поцелуя. Но ты чувствуешь во рту пальцы и знакомый привкус на языке. — А теперь глотай. Ты мог бы врезать ему по яйцам. Попробовать попасть в глаз таблеткой. Может быть, удавиться своим же локтем. Но ты глотаешь.***
— Странно бухать без Маллена, а? Ты оглядываешься по сторонам. В баре много из РГМ, но они все сбились в стаю. Маккой отдельно, но к этому ты не полезешь. Жалко, что с Жюдит в бар не сходишь. Пахнет вощеным деревом и старым пожаром, это через дорогу. И какой-то мятной ликерной мутью — это от Честера. — А сержант твой куда потерялся? — Он большой, сам справляется. — Честер косится в сторону. Тоже всегда помнит, где север и где напарник. — А Маллен правда… — Отъебись от него. Что, у тебя тем больше нет? Гарри лыбится влево, а Честер — вправо. Ты видишь, как у него аж глаза искрятся, когда он открывает рот, переполненный шутками. Ты закрываешь его ладонью. Чем больше ругаешься, тем меньше они, сука, слышат. Честер проводит языком по ладони, и ты не дергаешься, не закатываешь глаза. Только вспоминаешь, какие вы все здесь ебанутые. Честер рыжий и красный и весь как-то сливается. Закатное облако со звонким смехом. Хотел бы ты пить так долго, чтобы в груди потеплело, и этот смех тоже грел. Вы немного болтаете про дела и напарников. Честер держится минут пять. — О, простить и забыть, значит. Но это, Вик… она женщина, ты в курсе? Ты сдаешься, пусть веселится. Щедрой рукой подкладываешь ему глупую шутку: — Она свет очей моих. — Светочей твоих? Ты не рассчитывал, что у него выпивка носом пойдет. Теперь тоже смеешься, пока не кашляешь. Пока от кашля не становится больно дышать, и Торсон благородно лупит тебя по спине, чтобы ты не умер. Улыбающаяся голова Честера плавает над стойкой. Ты ждешь, что Торс перекинет его через плечо, как курточку, чтобы отнести домой. Может, он так и делает, ты не видишь. Ты остаешься сидеть и, может, от хлопков по спине, может, от мокрой ладони, но тебя клинит, и ты просачиваешься сквозь реальность. Сбитое с толку время. Прошлое и какое-то еще. Ты не уверен, что настоящее. Несложно представить, как Гарри ебнулся со своей бывшей. Как пилоты аэростатов, путешествующих через Серость, трогаются рассудком. «Проверьте ручную кладь, полет будет недолгим». Полет будет очень долгим: вам жить надоест и снова понравится. Тебе не то чтобы нравится. Легко и пусто, как на голодный желудок, с прохладным ветром внутри вместо сна. Как когда пиздец — такой полный пиздец, что уже все равно и смеешься. Как-то так. Может, так «хорошо» и выглядит, ты просто не помнишь. Ты помнишь Гарри. Когда просыпаешься на синем диване, у тебя пиздецки болит челюсть. Ты столько не пил, ты вообще много не пьешь. И так вся жизнь как с похмелья. Один виски и пиво. Два пива. И спать. Стандартная процедура имени Маккоя. Если кто и засыпает на стойке, это от усталости и из экономии. Куришь в окно, ветер поднимает мусор над утренним туманом и гоняет его по улице. Ты чувствуешь солидарность. Слышишь за спиной голос Гарри. Трезвый. Джемрок плавает в тумане несколько дней подряд. К пятнице у него проходит, у тебя — нет.**
— Я серьезно. Не п-подходи! — Гарри заикается, весь всклокоченный. — Гарри, пожалуйста… Ты сам не знаешь, о чем его просишь. Не плакать? Не вспоминать Дору? Быть счастливее? Ты сам мог бы заплакать, когда видишь Гарри таким. А «быть счастливым» — концепция для людей побогаче, в том числе менталочкой. У вас со счастьем просто не срослось, у вас обоих, это стоит принять. «Здоровые» не идут в РГМ, и здоровее там не становятся. Ты трудишься на благо общества, чтобы хоть кому-то досталось. Каким-нибудь «новым людям». — А почему, Жан? Ты просто завидуешь. Что ты думал… нож в спину… Он захлебывается. «Вилье» трясется в его руке у подбородка, и зубы клацают. — Тебе нужно отдохнуть. Мы не можем работать в таком темпе. — Ты говоришь «мы», чтобы было меньше похоже на обвинение. — Гарри, Гарри… — ты зовешь его, пока он не посмотрит. — Всего несколько дней… — Всего! Я не могу не работать, мне нужно! — Он машет в сторону столов. — Ты же не тупой… Жан, ты такой же. — Он начинает злится. — Какого хуя ты это сделал? За моей спиной, блядь! — Да какая разница, за спиной, не за спиной! Ты сам себе каждый день отгулы устраиваешь, почему по-нормальному-то нельзя? Потому что это я решил, а не твои голоса сраные? — Ты-ы-ы! — Теперь он тычет пистолетом в тебя. Ты не успеваешь понять, так спокойнее или страшнее. — Ты тоже хочешь от меня избавиться! Гарри смотрит опухшими красными глазами, размазывая по щеке слезы. Он пятится, едва не падает, споткнувшись о пустую бутылку. Отложив инфаркт на попозже, пользуешься моментом, чтобы к нему подобраться. — Нет, Гарри, нет, я не хочу. Ты мне нужен. Отдай мне пистолет. Пожалуйста. Он дает себя гладить, но пистолет не отпускает. Ты стоишь, держишь его за руку, пока он держит «Вилье». Если выстрелит, попадет кому-нибудь из вас в ногу. Ты пинаешь бутылку мыском ботинка, она с глухим звуком закатывается под синий диван. Он всхлипывает. — Обещай, что меня не отстранят. О, нет, ты не станешь. Он только что чуть не убил себя, или вас обоих. А если бы ты ушел раньше? — Отдай пистолет и поговорим. Гарри встряхивает головой, и твои пальцы замирают на его плече. Он со шлепком кладет широкую ладонь на лицо, проводит пальцем по шрамам и дергает к себе голову, пока вы не сталкиваетесь лбами. — Меня не отстранят. — Теперь это не вопрос. А потом он сгребает тебя в охапку и вкрадчиво смотрит, пока вместо холода оружия ты не почувствуешь тепло его бедра. Не вопрос — ты его отмажешь. Сделаешь все, чтобы у Гарри не забрали значок за то, что отколошматил несчастного пьяницу до госпитализации. Закрыл «Незакрываемое дело». Гарри добрый мужик, ты знаешь. И знаешь, что было в том отделении папки, почему Гарри сорвало крышу. Покушение на святыню… Однажды ты чуть не порвал фотографию, вернее, Гарри так показалось. Ты просто хотел рассмотреть получше. Обошлось без скорой, все-таки вы напарники. Но следующие несколько дней ровно ходить было проблематично. И у вас появился еще один способ по-идиотски справляться с рабочим стрессом. Он не психопат, не садист, он просто… Гарри. Которому все сходит с рук. И ты в этом ему помогаешь. А потом сам же злишься. Конечно, ты его отмажешь, кто бы на твоем месте не стал? И это никак не связано с тем, что ты только что кончил, и теперь перегар Гарри не кажется тошнотворным. Он отпустил пушку, бросил куда-то к бутылке, а теперь вдавливает своей пушистой широкой грудью в диван, не способный больше пошевелиться и довольно сопит над ухом. — Я рад, что ты не ушел пораньше. Пораньше… тут когда не съеби, все равно будет поздно. — Да, Гарри, я заметил, что в этот раз ты плакал особенно радостно. Гарри смеется в самое ухо, голова болит. Все болит. Но тебе так спокойно, когда снова засыпаешь на узком диване под его шершавый осипший голос.***
Когда встречаешься с его глазами, не зелеными, а почти черными на ночной улице, ты не удивляешься. На самом деле, глаз всего один, второй хорошо подпирает распухший синяк. Ты не ругаешься, потому что пошел он к черту. Он не воет, не протягивает руки. Просто тащится за тобой к дому, как уличная собака, учуяв еду в пакете. Дома Гарри молчит, навалившись спиной на входную дверь. Молчит про Дору. Молчит про Кицураги. Последнее тебя особенно беспокоит. Он смотрит на стол. Там рабочее, грязные чашки, рассыпанный с утра кофе. — Он знает, где ты? — спрашиваешь. Засранец молчит. Ты думаешь, что нехер было давать ему выходной, у него непереносимость свободного времени. Вообще-то у всех вас, но не до такой степени. Ты сыплешь кофе из банки, снова мимо, ставишь на огонь и идешь за простыней. Одеяло у тебя одно, и его ты тоже сваливаешь на диван. Тебе немного стыдно: с утра у него будет болеть спина вместе со всем остальным. Но матрас уже лежит пятнами вниз, и ты не будешь его переворачивать на сторону Гарри и все перестилать. — Ну? Он еле волочит ноги, садится на стул, руки падают плетьми на колени. Ты ненавидишь, когда он так молчит. И сейчас тебе кажется, что он снова все забыл, в том числе как разговаривать. Тебе становится страшно, и ты бьешь по столу. Он не реагирует. И не реагирует, пока ты закатываешь рукава, проверяя вены, выворачиваешь карманы. Там сплошной мусор и бумажка с номером. Серость ходячая. Вот она, ваша личная временная петля. Он всегда будет срываться, а ты всегда будешь открывать дверь. Сидеть рядом и пялиться таким же пустым взглядом, как у него. Просто сидишь и ждешь. Чего ждешь? Зачем? — Гарри, зачем ты пришел? Вчера он ходил хохотал над досрочно закрытым делом. С Торсом пиздел за шмот. Два любителя сетчатых маек. Сейчас на нем другая идиотская майка, с мужиком в трусах и с мечами на фоне руин. Все горит, а он загорает. — Ты столько раз говорил, чтобы я сюда больше не приходил. Про реверсивную психологию слышал? Он ухмыляется, не тебе, а в пол. — Заебись. То есть, это я тебя заставляю? Ну вот зачем спрашиваешь? Гарри пьян, нет, не пьян, ужрат в сопли. И провоцирует. Чувствует себя говнищем и хочет примирительного наказания. Тебе ли не знать. Но на этом его силы заканчиваются. Теперь он просто что-то бубнит под нос, как перегруженный генератор. Ты присаживаешься на корточки, чтобы заглянуть в глаза, и это ошибка — он хватается за волосы. Вот же засранец, слов не помнит, а как руками хвататься… Пихаешь его в живот и закономерно получаешь деревянной сидушкой по лбу. Но ругаться он больше не хочет, только что-то хрипит. Может, поет. Звучит, как и всегда, душераздирающе. Ставишь перед ним кружку с кофе и идешь курить на балкон, дожидаться звонка в дверь. — Что у вас с лицом? — первое, что спрашивает Кицураги. Ты не знаешь, в зеркало не смотрел, руками не трогал. Нормально все с твоим лицом. — Помолился неудачно, — и отходишь, демонстрируя Гарри. Он так и остался на стуле, согнутый пополам. Что он не спит и не умер, понятно только по пальцам, перебирающим складки на пиджаке. — Можешь забирать. — Тебе неинтересно, как он это сделает. — Вик… — теперь Гарри икает. И поднимает свой оглушительный взгляд. Зрачки плавают между вами двумя, останавливаются на твоем лице, и ты наверняка дергаешься. Будто ты его предал.**
— Вик… Вик! — Чего тебе? — Подойди. Утро и солнце светит. Вчера лило, завтра будет лить, а сегодня солнце. Гарри щурится от него, ты щуришься больше от вони. Гарри сидит возле плиты, широко раскинув ноги, зачарованный своим произведением. Прямо перед ним свежая лужа. — Смотри, звезда. — Гарри улыбается и тычет пальцем. Трогательный засранец. — И тут вот еще лицо. Видишь? — Охуеть. Ты смотришь, как утренний свет просачивается сквозь желтоватый воротничок когда-то белой рубашки. Под ногами ползает пыль, и в щелях между половицами что-то поблескивает. — Может, это преступник? Выглядит, как маргинал. У тебя в голове с десяток реплик о том, как это выглядит, и про маргиналов. — Кофе будешь? — Гадать по кофейной гуще? Не, Вик, это не наш стиль. Не оригинально. — Пить ебаный кофе ты будешь? Ты все равно делаешь кофе, наклоняешься к турке, чтобы пахло чем-нибудь более жизнеутверждающим. Гарри все время смотрит слезящимися преданными глазами. Берет донышко от бутылки и пускает зайчиков. Зеленый глаз на бледной пятнистой стенке. Если сгрести все осколки в кучу, задернуть шторы и включить фонарик — выйдет почти шар для диско. До сих пор во время уборки из-под холодильника вылезают осколочки вашей дружбы. Зеленые, темно-коричневые, иногда прозрачные с гранями — это от стаканов. Он болтал про «противопредметный отряд» и притащил железные походные кружки в качестве извинения. Это было давно. Они тебе нравятся, хотя вкус выходит другой, жесткий. Если не подождать, пока остынет, можно обжечь не только язык, но и губы. Иногда тебе нравится завернуть кружку в обе ладони, чтобы грело и жгло. Хорошо бодрит по утрам.***
— Нет смысла его куда-то тащить сейчас. На балконе ветрено, и Кицураги запахивает куртку, поднимает вверх ворот. Ты смотришь на разбросанный по двору мусор. Фонари зажгли, и у арки желтым отсвечивает окно мотокареты. — Тогда зачем ехал? Он не отвечает. Стекла очков ничем не отсвечивают, в них безжалостно отражается твоя помятая рожа. — Видел ваше заявление о переводе. Случайно. — Конечно, он уточняет: — Там на столе все разбросано и залито кофе. Я вытер… Он извиняется за уборку. Будто испортил всю инсталляцию. Статуя погруженного в раздумья Гарри и стол, залитый кофе. Темная жижа находит путь к краю между белыми клочками бумаги и капает на пол. Небо тускнеет, пока голос Гарри набирает силу. Его храп слышно через стекло, сиплый и с завываниями. Скребет по ушам. Кицураги смотрит своим прохладным кофейным взглядом. Интересно, когда остыл — сейчас, давно? В детстве? В сумерках не видно, есть ли мелкий темный песок на радужке. Ты думаешь, что не согреет, но может взбодрит. — У вас… капает, — говорит Кицураги и смешно наклоняет голову. Ты не трогаешь бровь. Тоже наклоняешься, чтоб стекало не в глаз, и продолжаешь курить. Один раз он уже был здесь. В смысле, они оба. Ты тогда встретил Гарри в баре, неизвестно, кто из вас пришел первым. Он сидел на другом конце стойки, подперев рукой щеку и следил, что ты будешь делать. Ты собирался допить пиво и уйти. Больше не твоя проблема. А потом он едва не свернул тебе челюсть, пока ты старался не по лицу. Гарри стоял смирно по стенке, пока ты звонил его новому парню. Тогда ты еще не знал. Гарри дождался, пока ты опустишь трубку, проснулся, оставил новые синяки, где не видно, и снова чуть не свернул челюсть. У Гарри пунктик на челюстях. Ему нравится не звук, как ты давишься, а как мычишь, когда он дергает голову вбок. Теперь тебе тоже. Пока Кицураги ехал через полгорода, Гарри тебя выебал, чтобы ты не нажаловался. Ты дал себя выебать, чтобы виски зря не пропадал. По крайней мере, именно так ты собираешься думать. А потом Кицураги смотрел на ваши разбитые ебла, а ты почти улыбался — потому что злился Кицураги только на тебя. Вот тогда ты понял. Он спросил: «Что вы делали в баре?» Ты ответил, как всегда, что-то неуместное. Лейтенант не дергается от шуток, но смотрит очень правильно. И Гарри смотрит. Вы двое любите ходить по краю. Переглядываетесь. Нашкодившие дети в кабинете у капитана. У тебя еще даже стояк не прошел до конца, лейтенант слишком быстро приехал. Ты успел накинуть домашний бесформенный свитер перед тем, как открыть. Кицураги обходит комнату, заложив руки за спину. И тебе снова смешно, когда он вглядывается в ваши лица, подходит ближе, как на строевом смотре. Ты принюхиваешься, и кажется, он тоже пил. Что-то крепкое. Тебе интересно, может ли он учуять Гарри на твоих губах или они еще не трахались. Все-таки Гарри долго не пил. Еще тебе интересно, как это у них… Они совсем не дерутся? Дерутся, но осторожно, соблюдая правила безопасности? Он увел его, не за ручку, а этим своим суровым взглядом из-под бровей. И ты представил, как дома Гарри поставят к стенке, похожим взглядом опустят на пол, откроют рот… Гарри подмигнул на прощание. Вышел в коридор, встал за спиной лейтенанта и подмигнул, пока тот сдержанно благодарил за звонок. Показалось, что у Кицураги прибавилось складок в уголках глаз, когда ты закрыл дверь. Так и не подрочил тогда, думал про эти складки.**
Ты лежишь на дне, на кровати. За шторами что-то есть, но ты ничего не слышишь. Только стук сердца, дыхание Гарри. В груди давит, ребра паучьими лапками скребут легкие. Эта боль ни про что. Ты не хочешь плакать и больше не хочешь заснуть. Хочешь просто не быть. — Гарри… Он сжимает плечо, рука, оказывается, уже была там. — Что говорит твой галстук? Гарри хмыкает: — Ты же не веришь. Ты закрываешь глаза и слышишь помехи. Рябь на поверхности Эсперанс. На ней не бывает штиля, и ей ничего, справляется. — Расскажи что-нибудь. Не важно. Ты глохнешь от тишины. Гарри не хмыкает, не улыбается, даже если открыть глаза и проверить. Его зеленые радужки тускнеют с каждой секундой, пока он в тебя вглядывается. Гарри ныряет в твое вместо того, чтобы подать сигнал с берега. — Ладно, забудь. — Ты его жалеешь. — Просто спи. Он укладывает голову на колени, и ты видишь все пятна на его штанах. О плечо трется что-то теплое и шершавое. Звук противный, и снова рябь — по руке, по спине, но теперь теплая. Голос Гарри хрипит, пару раз срывается, пока он настраивает громкость. И поет свою любимую, самую больную, про сраную церковь… И вот теперь наконец хочется плакать. И быть.***
Ты лежишь на кровати, за стеной храпит Гарри. Ты думаешь, кого из вас троих он убьет первым, если проснется раньше. На твоем плече выбритый висок, еще влажный. Внутри тлеет что-то теплое с тихим спокойным потрескиванием. Хочется поцеловать плечо, пока это приятное еще не выветрилось, но так вы скоро замерзнете. Надо встать, чтобы в темноте рыскать в поисках пледа. Где-то он должен быть, может быть, даже стираный. Жюдит приходила еще во время Мартинеза, все перестирала, теперь ничего не найдешь. Ты ей немного завидуешь, твои нервы не успокаиваются от уборки. Кицураги спит. Ему идут теплые тени. Ты впервые видишь его лицо расслабленным. Он дышит с присвистом и поджимает ноги. Ты осторожно вытягиваешь руку и накрываешь его тремя простынями. Где сраный плед, ты не знаешь, может не отстирывался. На всякий случай закрываешь форточку. Гремишь в ванной, пока ищешь халат. Храп Гарри звучит уверенно, и ты думаешь, что можно сварить кофе. Сна все равно ни в одном глазу. Ты не знаешь, какой кофе варит Ким. Может, с утра узнаешь. Раньше кофе варил засранец, и это было ужасно. Выверенный годами рецепт: треть пролить и оставить пениться на плите, чтоб засохло, треть пролить по дороге к чашке, и вот — целых два глотка идеально горелого кофе. Можно еще слез накапать вместо молока, но тебе и так нормально. Ты смотришь на спящего Гарри, слепнешь от спички и снова смотришь. Дышишь над чашкой. Гарри вываливается из-под одеяла всеми конечностями по очереди, не способный уместиться ни в какие рамки. Иногда к его храпу добавляется лязг отбойника. Ждешь, будет ли Гарри разговаривать во сне. О чем это будет теперь. Будет ли очередной кошмар. Старый или новый. Сможешь ли ты узнать по невнятным словам. Еще думаешь, если открыть дверь в спальню — будет ли слышно присвист? Будет ли походить на мелодию, или храп все заглушит.**
Гарри поет на сцене, воздух вибрирует от низкого голоса. Ты видишь, как смотрит Жюдит, едва заметно покачивается. Как смотрит лейтенант из 57-го, видно плохо, сбоку. Рот не двигается, сжат не плотно. Кусочек глаза под очками и стойка такая же, как и все время, что ты его видел. На самого Гарри ты стараешься не смотреть. Только слушать. Кафетерий наполняется его голосом. Густым, ржавым, с гортанным дребезгом. На несколько долгих минут этот голос глушит осевший глубоко в легких спертый воздух над его кроватью. И тот запах, что доносится от работников профсоюза, уютный тем, что вы давно знакомы. В участке пахнет похоже, особенно по утрам, когда приходишь с сырого мороза, который ничем не пахнет. В голосе Гарри сырая соль и усталость, бесцветные сны со звуком, где радиопомехи разбегаются по высоким перекрестьям балок. По тебе тоже разбегается, по рукам, по спине. По затылку под париком. Хочется выйти или закурить прямо здесь. Но ты дослушаешь до конца, чтобы увидеть его глаза, когда он их откроет. Нихрена он не забыл — поет так же как на диване. Гарри замолкает. Тишина, шорох синего халата, пока Гарри расшаркивается, скудные аплодисменты. И посвящение.***
— Не спится? Дверь не скрипела, и ты вздрагиваешь. — А ты чего встал? — тоже шепотом, и почти неслышно. Вы ждете паузы в храпе Гарри, чтобы ответить. Ким забирает чашку из рук. Не ожидал, что там кофе, утирается. В темноте не видно, остались ли на губах песчинки. Хочется проверить, провести пальцем, но ты не уверен, что стоит. — Я могу уехать, — он не уточняет, и ты хмыкаешь. Кицураги завернут в простыни, тощие ноги торчат. Он зябко переминается с ноги на ногу, сонный, потирает щиколотку ступней. — Можешь. Он не уходит. И вы бесконечно долго пялитесь на спящего Гарри под аккомпанемент его храпа. Кицураги сухой и щупленький. Ты представляешь, как усаживаешь его на колени и обнимаешь, чтобы перестал дрожать щиколотками, и как он злится, потому что вовсе не щупленький… Гарри булькает каким-то звуком, переворачивается, нога вываливается с дивана, гремит пяткой об пол. Вы следите, свалится ли он окончательно или перестанет сползать. Перестает. Ким стоит рядом и механически начинает гладить голову. Шелестит короткими ногтями по коже. Ты терпеливо вздыхаешь. Когда Ким подбирается к уху и чешет, ты не выдерживаешь. Хватаешь его и усаживаешь на колени. Он не вырывается, говорит: — Что вы себе позволяете? Ты не понимаешь, в шутку он или серьезно. У него тощая задница, и он весит как два ящика пива или одна нога Гарри. Чувствуешь себя собакой, когда устраиваешь голову на плече. Закрываешь глаза и запоминаешь запах. Жалко, что так заснуть не получится.**
— Вставай давай. — Гарри не двигается. — Вставай, блядь, полдень. Ну же, Гарри, хорош, пора работать. Открываешь окно продышаться. Воздух затхлый, сырой, с послевкусием от очередного запоя. Гарри глубже зарывается в одеяло. — Что, они там без нас не справятся? Подходишь к кровати, из одеяла торчит клок волос. Была бы палка — потыкал. — Кто они, Гарри? Они — это мы, поднимайся. Джемрок ждет. — Пусть еще подождет! — рявкает с надрывом. — Я ему передам. Разглядываешь бутылки на тумбочке, у кровати, садишься на корточки — под кроватью лежит еще несколько из-под пилснера и пустая баночка. Баночка узнаваемая, улики с прошлой пятницы. Часть выменяли на показания, но несколько сгинуло в бездонных карманах зеленого пиджака. Тебя не было несколько дней, ты не знаешь, сколько он так разлагается. На тумбочке лежит синий планшет и фотография. Лицом вниз. У тебя все равно рвотный рефлекс. Набираешь спертого воздуха в легкие, шагаешь к окну и орешь в него: — Слышишь, Джемрок, подожди пока! У нас тут дискокороль проспаться не может! Так что сегодня чтоб никаких трупов, понял? У ебучего гения выходной! Ты бы еще долго так мог. Орать приятно даже не про то, про что хочется. Но Гарри вываливает свои худые жилистые ноги на пол и, шатаясь, бредет в ванную. Закуриваешь, засекая время. Через две сигареты надо будет проверить, не заснул ли он на унитазе.***
— Щекотно. Ты говоришь, что тебе нравится запах. Вообще-то тебе ничего особенно не нравится. Кицураги максимально не особенный без одежды, когда не в оранжевом. Или ты невнимательный, шрам вон пропустил на ноге, там будто волосков меньше… Или все совсем просто: на этом этапе ты готов носить на руках любого, кто смог поднять твой член. В мире «Виррала» это считалось бы некромантией. — Мне… — Он задумывается. — Кто вас учил варить кофе? Это кошмарно. Ты беззвучно смеешься ему в шею, и Ким снова мелко дрожит от щекотки. — Так все и переходят на что покрепче. — А у вас есть? — У нас… — ты его передразниваешь. — Самому не смешно? — А вас так раздражает? Ты открываешь глаза, чтобы их закатить. — Меня так раздражает, что можем устроить второй раунд. — Я не настолько молод, Жан. — Я тоже. Так что можешь не выкать. Он устало вздыхает, но не отчитывает, подтягивает с пола простыни. Закидывает ступни за твои лодыжки, и ты немного поджимаешь ноги под стул, чтобы он не касался холодного пола. Вы все равно мерзнете. Ближе к утру холодает. Ты жалуешься на плед. И вы разбираете шкаф в четыре утра. Ким разбирает. Ты только смотришь с кровати и думаешь, что он нормальный. В смысле, правильно ебанутый. Ты неожиданно засыпаешь под его возню, и утром его уже нет.**
У воды тоже жарко, даже если намочить ноги. Лежите вялыми воблами на берегу, вода лижет пятки. — Ничего, Жан, ты привыкнешь. Сначала у всех так. — Как? — Ну… через задницу. Ты ему так благодарен, что он вытащил тебя на этот сраный берег посреди смены, что готов расцеловать. — А потом через что? — Потом как получится. Гарри улыбается, щурясь на солнце. Бакенбарды сухие, а с волос еще капает. Рубашка прилипла к груди, скоро высохнет от воды и снова намокнет от пота. Ты не думаешь даже сейчас, что он это тогда специально. Просто закинул удочку на удачу, посмотреть, что выловится. Ты бы выловился, но ты медленно догоняешь. И перед глазами плыло от духоты и запаха жженого асфальта. На вас медленно наползает тень от аэростата, и становится легче дышать. А потом он смотрит, и дышать снова трудно. Гарри пиздец тяжелый и давит брюхом. — Хватит, еб твою мать, и так пекло, как в аду. — Много ты понимаешь. Какое ж это пекло… Вот полетит генератор, тогда поглядим. Еще попросишь у Торсона майку в сеточку. Он щекочется, но ты дергаешься не от смеха. У тебя синяки на ребрах, которые никто не должен видеть. Ты поэтому и лежишь сейчас в мокрой одежде, собирая весь песок с берега. Он решил, ты стеснительный. Решил, что тебя надо развеселить. Ты сдаешься, и он довольный сидит сверху. Ты думаешь, он заработал инсульт — он улыбался во весь рот, и челюсть вдруг странно задергалась. — Гарри? — Ты сразу тянешься, не подумав, и он впечатывает тебя мордой в горячий песок. Он во рту и в носу, ты думаешь, что задохнешься. — Извини… Извини, Жан, я что-то… У него это так легко получилось, как нехуй делать. Ты думаешь, останется ли след на щеке. Ты бы хотел, чтоб остался. Он извиняется, будто что-то испортил, пока ты пытаешься отряхнуться. Вы выковыриваете песок из волос друг у друга, как две обезьяны. Гарри высунул язык от старательности, и теперь у него тоже песок во рту. Ты смеешься. И это оно — тебя не перемкнуло утром. Ты не пытался утопиться в раковине, пока Гарри дежурил у выхода в туалет, не давал никому ссать час или больше. Ты просто стоял и смеялся, весь мокрый и пыльный, и мог бы еще раз искупаться, как будто вам лет по восемь. Все его лицо равномерно красное, он плюется и щурится. С тех пор тебе кажется, что Гарри нарочно дурит в десять раз больше, когда у тебя день хуевый. Это сыграет злую шутку потом, но сейчас вы смеетесь. И ходите так до вечера. Под закат возвращаетесь в парк с длинными тенями, разваливаетесь на скамейке, курите. Он повторяет, что ты привыкнешь. Кладет сигаретный огрызок на дымящийся после солнца асфальт и засыпает песком из ботинка.***
Ты лениво переворачиваешься на живот и дышишь. Слабый запах еще остался на простынях. Поверхность матраса пахнет Кимом, на обратной стороне темнеют пятна воспоминаний о Гарри. Ноющие от неудобной позы плечи завернуты в плед, а в соседней комнате трещат половицы. Ты угадываешь, что Гарри идет в туалет, не зажигая света, не закрывая дверь. Душа нараспашку. Утренняя тишина постепенно тонет в шелесте дворника за окном, в журчаньи воды за стенкой. — Доброе утро, засранец. Ты выходишь из комнаты, Гарри гремит посудой, пытается отыскать чистую кружку. Удачи ему. Он кривится и содрогается, роняя все подряд на пол. Он бы зарыдал, но у него голова треснет от своих же всхлипов. — Я сделаю. Оденься уже, хватит светить голой задницей. Он едва слышно что-то шепчет и не двигается с места. Стоит рядом и теребит пояс от твоего халата. — Тебе одеться помочь или что? Головой вертит: слишком рано для таких сложных выборов. И тут же жмурится, хватаясь за голову. Ты суешь ему сигареты в руки, чтобы отпустил, и специально гремишь громче, доставая чашку с верхней полки. Огромную, с уродливым рисунком какой-то птицы. Тоже его подарок. Гарри шаркает в сторону балкона, по пути роняя сигареты, и кряхтит, нагибаясь. Подбираешь его одежду с пола в ванной, кладешь на диван чистую майку, уже им растянутую до нужных размеров. Штаны твои на него не налезут. Ты бы завел второй халат, но Гарри же демонстративно не станет его запахивать — задницу прикрыл и порядок. Вытряхиваешь пепельницу. Так долго пялишься на яйца в холодильнике, будто ждешь, что вылупятся. Стараниями Жюдит там есть еще и овощи, и ты прикидываешь, что меньше лень делать — яичницу или салат. Ты сделаешь и то, и то, вам тут весь день зависать, не кофе ж единым… Гарри возвращается раньше, чем кофе готов. Вертится рядом, умывается в раковине и жадно пьет из трясущихся рук. Весь он тоже дрожит, конечно же не оделся. Задевает тебя боком, и кофе, который только запенился, разливается по всей плите. Удивительно, но никто не обжегся. Так и стоишь с туркой в руке, оба смотрите неподвижно на этот бардак. Гарри, наверное, снова звезды выискивает. — Извини, — выдает на автомате. Голос хриплый-хриплый, и глаза слезятся. Плечи поджал, будто его бить собираются. — Извиняю. Теперь Гарри зависает. Смотрит, моргает. Конструкция поломалась. Извини — заебешь, извини — заебешь. У него брови на лоб лезут, и он крякает. — Что, все-таки заебал? Это была последняя капля кофе? Ты ставишь турку, не выпуская ее из рук, и изображаешь самый серьезный вид, на который способен с утра. — Это просто кофе. И плиту все равно пора мыть. Как будто с Гарри бывает просто. Сложно, энергозатратно — да. Интересно, больно, иногда приятно… Сейчас ничего так. Ну, тебе. У него-то голова трещит, и руки трясутся. У Гарри растерянный вид, и он щурится от пульсирующей боли. Впивается одной рукой в затылок, другой в столешницу. — Разговор вообще не для похмелья, но ты уж потерпи, я второй раз не соберусь… Не понятно, почему сейчас вдруг собрался. Просто устал, наверное. Ходить и танцевать по кругу. Жить будто вечно с похмелья. Бесконечный сон, в котором никак не выспишься. Хочется застрять в каком-нибудь одном времени уже окончательно. Чтобы было понятно, кто варит кофе. — Завязывай с извинениями. Как там было? Для танго нужны двое. В общем… хватит. Забыли. Он не улыбается, даже не хмыкает. И глаз не сводит. Становится не по себе. — Ты это из-за вчерашнего? Тебя будто лопатой огрели. Или стулом, стулом — точнее. И тебе больно, и стул жалко. Грудная клетка сама по себе как-то скрючивается, сдавливая внутренности, и очень хочется закурить. Гарри добивает: — А то, я все слышал. — Ты спал. Гарри ухмыляется. Ничего он не слышал, это ты сейчас проболтался. Ты глупо моргаешь, уставившись на него, и всеми силами стараешься выгнать из головы кусочки вчерашней ночи. Синие венки от шеи к груди, тонкие пальцы уже без перчаток. И как вы оба замираете, когда за стенкой вдруг перестает храпеть Гарри. Ты думаешь, что сейчас он тебе врежет. Наорет. Расплачется. Проминаешься под его взглядом и, наверное, выглядишь так же жалко. Мысленно умоляешь, чтобы отпустил уже. Просто сваришь кофе, позвонишь в участок, возьмешь отгул. Жюдит хоть порадуется. Поваляетесь на диване с газетой и тухлыми мыслями. Все как раньше, только без пива. Он расскажет какую-нибудь херню про картофельный символизм, ты будешь смеяться, он тоже, хвататься за больную голову, а ты — ее гладить. Но он смотрит, смотрит. Еще смотрит, кивает и выдает: — Сколько нужно для диско? — А? — Если для танго нужны двое, сколько нужно для диско? — и улыбается своей хитрожопой кривой улыбкой. Гарри забирает турку из рук, пока ты стоишь, замерев, и втыкаешь. Вспоминаешь, как он подмигивал, тогда в дверях за спиной Кицураги. — Давай я сделаю. Он выливает остатки кофе в раковину, ополаскивает турку и игриво пихается в бок, занимая место у плиты. Сыпет кофе на глаз. У него больше не дрожат руки.