3-го июня.
—Разве я похож на убийцу?.. —Вы хуже... Я задумался на минуту и потом сказал, приняв глубоко тронутый вид: —Да, такова была моя участь с самого детства. Все читали на моём лице признаки дурных чувств, которых не было; но их предполагали — и они родились. Я был скромен — меня обвиняли в лукавстве: я стал скрытен. Я глубоко чувствовал добро и зло; никто меня не ласкал, все оскорбляли: я стал злопамятен; я был угрюм, — другие дети веселы и болтливы; я чувствовал себя выше их, — меня ставили ниже. Я сделался завистлив. Я был готов любить весь мир, — меня никто не понял: и я выучился ненавидеть. Моя бесцветная молодость протекала в борьбе с собой и светом; лучшие мои чувства, боясь насмешки, я хоронил в глубине сердца: они там и умерли. Я говорил правду — мне не верили: я начал обманывать; узнав хорошо свет и пружины общества, я стал искусен в науке жизни и видел, как другие без искусства счастливы, пользуясь даром теми выгодами, которых я так неутомимо добивался. И тогда в груди моей родилось отчаяние — не то отчаяние, которое лечат дулом пистолета, но холодное, бессильное отчаяние, прикрытое любезностью и добродушной улыбкой. Я сделался нравственным калекой: одна половина души моей не существовала, она высохла, испарилась, умерла, я её отрезал и бросил, — тогда как другая шевелилась и жила к услугам каждого, и этого никто не заметил, потому что никто не знал о существовании погибшей её половины; но вы теперь во мне разбудили воспоминание о ней, и я вам прочёл её эпитафию. Многим все вообще эпитафии кажутся смешными, но мне нет, особенно когда вспомню о том, что под ними покоится. Впрочем, я не прошу вас разделять моё мнение: если моя выходка вам кажется смешна — пожалуйста, смейтесь: предупреждаю вас, что это меня не огорчит нимало. Я видел её глубокий взгляд. Как ей стало меня жалко. Она плакала... Из-за меня? Эти глаза запали мне в душу. Я и правда казался убийцей в её очах. Не имею чести знать почему, но мне хотелось приблизиться и прикоснуться к ней. Если бы не парнишка, что позвал нас, я бы так и держал её крепко за руку. После того, как она убежала и спросила про ключ, я был абсолютно пустым внутри себя. В тот день я не мог улыбаться всем назло, говорить свои речи с издёвками. Не мог... Я больше не смогу смеяться над ней. Мне так и не пришло в голову оправдание тому, что я именно Мери решил рассказать о себе, хоть каплю. Но меня так тянуло именно ей душу свою открыть. Что заставило меня пойти на это? Я не мог отвести от неё своего взгляда, не мог больше хоть один сарказм произнести. А мне ведь очень хотелось побесить Грушницкого! Но теперь я бессилен. А если я всё же влюбился?.. Как же тогда Вера? Вера! Только сейчас я о ней подумал. Подумал о том, что она выглядит настолько слабой и немощной на фоне Мери. Она стала для меня.. Не той, разве что какой-то жалкой. Всё, что нас связывает — это воспоминания, а прошлое причиняет мне боль. Тогда получается, что Мери — моё настоящее? Я не знаю.. Мне нужно время, чтобы разобраться в себе.***
7-го июня.
Тусклая бледность покрывала милое лицо княжны. Она стояла у фортепьяно, опершись одной рукой на спинку кресел: эта рука чуть-чуть дрожала; я тихо подошёл к ней и сказал: —Вы на меня сердитесь?.. Она подняла на меня томный, глубокий взор и покачала головой; её губы хотели проговорить что-то — и не могли; глаза наполнились слезами; она опустилась в кресла и закрыла лицо руками. —Что с вами? —сказал я, взяв её руку. —Вы меня не уважаете!.. О! Оставьте меня!.. Я сделал несколько шагов… Она выпрямилась в креслах, глаза её засверкали… Я остановился, взявшись за ручку двери и сказал: —Простите меня, княжна! Я поступил как безумец… этого в другой раз не случится: я приму свои меры… Зачем вам знать то, что происходило до сих пор в душе моей! Вы этого никогда не узнаете, и тем лучше для вас. Прощайте. Уходя, мне кажется, я слышал, что она плакала. Мне было так стыдно, как никогда. Оказавшись дома, на своей кровати, я, прикрыв свою голову подушкой, заплакал. Да что же я делаю, чёрт возьми?!.. Мери сводит меня с ума!.. Моё сердце быстро бьётся, я приношу ей невыносимую боль. А теперь ушёл... Навсегда ли? Да кто я после этого? Этот позор теперь будет на ней, как и на мне. Да как я мог?.. Я ненавижу себя за это! Ненавижу за свои поступки, за своё существование! За то каким Господь меня создал!.. 12-го июня я поступил ещё ужаснее. Она призналась мне в своей любви. А я: «Зачем?». Григорий Александрович, что ж ты делаешь?!.. Она любит тебя! Ты любишь её. Если мне и суждено будет умереть от злой жены, то жена, будучи злой, умрёт со мной. Спустя множество времени и размышлений. Много слухов, много лжи, я понял: я влюблён, как мальчишка. Я никогда такого не испытывал. Даже с Верой я чувствовал себя иначе... Я должен был объясниться и попросить прощения. Но что, если я снова скажу что-то не то?..***
15-го июня.
«Сегодня в десятом часу вечера приходи ко мне по большой лестнице; муж мой уехал в Пятигорск и завтра утром только вернётся. Моих людей и горничных не будет в доме: я им всем раздала билеты, также и людям княгини. Я жду тебя; приходи непременно». Письмо Веры меня скорее огорчило. Я не хотел от неё никаких писем. Не хотел я её видеть. Но стоит мне всё же сходить к Лиговским. Мне надо было объясниться с Верой. Сказать ей, что это не любовь, это лишь напоминание про старые раны. Я жить хочу... Зайдя в тёмную дверь, здесь было слишком тихо. Разве Вера спит? Зайдя во все комнаты, на всех двух этажах было пусто. Ни одной души. Вера меня обманула?.. Я не заметил последнюю дверь на втором этаже. Она была приоткрыта. В маленькую щель был виден свет огонька. А там Мери... Совершенно одна, в ночной одежде, настолько откровенной. На голове ночная белая ленточка и слегка собранные кудри. Я пошатнулся, и дверь открылась. Я оказался в проходе. —Qui est là?! —закричала она. И ухватилась за халатик, что был рядом, чтобы прикрыться от недоброжелателя. То есть меня. —Княжна, это я, Печорин! —Мисье Печорин? Да как вы посмели сюда явиться? —Сужденно было мне прийти.. —остановился я над ней. Но вдруг меня переклинило, и я аккуратно присел рядом с Мери. Я, по неизвестным мне самому объяснениям, расплакался, но не хотел, чтобы она видела. —Что с вами?.. —она дотронулась до моего плеча. Я молчал.. Что мне ей сказать? Мери встала и подошла к окну, скрестив руки на груди. —Вы пришли так поздно, чтоб осуть меня за мой поступок? Тогда, я вас прошу, выскажите всё сейчас мне в лицо, и мы забудем об этом. Или проваливайте прочь. Невзирая на свои внезапные и детские слёзы. Я подошёл к ней сзади, слишком близко. Я нагнулся к неё уху. Руками я прижался к подоконнику, создавая преграду вокруг неё. —Вы же не солгали.. —О чём вы? —с тяжёлым дыханием спросила Мери. —Вы любите меня, княжна. Очень сильно любите. –шептал я ей на ухо, а она замолчала. Я снова пустил излёвку, когда вообще этого не хотел. —Но вы.. —я лизнул её ушко, она не договорила. Мери развернулась ко мне. Она казалась такой маленькой, хотя была ниже меня совсем на чуть-чуть. Я видел, как она хочет ко мне прижаться, но страх её останавливал. Я боялся не меньше её. Но если я сейчас уйду и ничего не сделаю, то никогда себя не смогу простить. —Вернитесь домой... —прошептала она мне в губы. Её ручки убрали от подоконника мои руки, и она сбежала прочь. Господи, какой же я идиот. Я бросился бежать. Ничего мне больше не оставалось. Выбежав из дома Лиговских, я думал, что меня захотят ударить или что-то ещё сделать, но этого не произошло. Я бежал сломя голову, прижав одну руку к своему рту, скрывая новый поток слёз. Прошло около получаса. Я сидел на своей кровати и абсолютно ничего не чувствовал. Я упустил её, опозорил и оставил с разбитым сердцем. Моя дверь открылась, и в моей комнате оказалась она... Мери... Но теперь у неё были просто разбросаны по плечам волосы без ленточки на верхушке, а её платье казалось тоньше и длиннее. —Я вас прогнала, но желаю всё таки обьясниться с вами. —Княжна, вы не должны находиться здесь.. Она снова подошла к окну, но что-то внутри заставило меня резко подскочить с кровати и ухватить её за тонкое запястье. Она молчала и удивительно на меня смотрела. Схватив её за голову и потянув к себе, я впился в её настолько сладкие и желанные губы. Это был как удар молнии. Сердце билось всё быстрее от этого поцелуя. Она не стала меня отталкивать, но ей было страшно. Спустя какие-то пару секунд она стала отвечать мне на этот поцелуй. Я подхватил её и посадил на свой письменный стол, где кроме дневника ничего не лежало. Так что в порыве страсти раскинуть всё к чертям было не так страшно. Обвив ногами моё тело, девушка не давала мне возможности хоть на секунду оторваться. Она, как и я, этого очень хотела. Оторвавшись от её сладких губ, я впился в шею, оставляя следы. Её ручки и коготочки держались за мою шею и плечи. Я нежно провёл своей рукой по её ножке до самого бедра под лёгким платьем. Внутри нас была невыносимая страсть. —АХ!... —звук, что словно мелодия для моих ушей. Мне так хотелось большего, но я не мог. Она такая маленькая.. Не хочу и могу ей снова сделать больно. —Что же вы делаете?.. Как вы могли?.. —Неизвесная страсть. Вы ведь этого хотите? —Вы отвергли меня. Как вы можете?.. Я ничего не ответил, а снова впился в её губы. Господи, милая Мери, замолчи! Для меня сейчас нет ничего, что стоило бы дороже. Я дернул её за плечи и повалил на стол, а сам опустился на колени и, дёрнув за бёдра, буквально залёз под юбку. Я поступаю очень грязно и отвратно, но я не могу.. В следующие несколько минут Мери могла только невыносимо нежно стонать и двигать бёдрами. Это было так сладко. Я думал, что умру от этого, а её убью своими действиями. Наконец она не выдержала, отпихнула меня и повалила на кровать, впиваясь в рот поцелуем, ощущая свой собственный вкус на моих губах. Господи, как же это грязно. Если кто-то узнает: нам конец. Я влюблён, а потом снова сбегу и оставлю её?.. Да лучше я умру!.. Она сидела на мне, ухватившись за щёки и макушку моей голову. Это была та самая страсть, ради которой не страшно было идти на безрассудные поступки. Поцелуи до боли на губах. Я не мог насладиться этим... —Я люблю вас. —произнёс я в порыве. Либо сейчас, либо никогда. Этот стыд или эта страсть навсегда останется со мной.***
16-го июня.
Ближе к рассвету мы сидели рядом с друг другом. Мери прикрывалась простынёй. Я, закрыв глаза, поднял голову к потолку. Мы пытались отдышаться. Мери казалась ещё сонной, поэтому я тихо встал и ушёл умываться. А вернувшись, никого не было. Она сбежала. Я должен был её найти. Целый день я ходил по городу, а её нигде нет. Я ловил на себе косые взгляды. Слухи проходили мимо моих ушей. Я ничего не видел, не слышал. Про Веру, Грушницкого, Вернера, Рокотова я даже не вспомнил. Не было мне до них никакого дела. А её я так и не нашёл. Теперь мне надо уехать навсегда.***
Ночь на 17-го июня.
Я стал собирать вещи. Не мог я здесь больше находиться. Горы — моё счастье. А я упустил свой шанс. Неожиданно в мою дверь постучались. Я, будучи опечаленный, открыл. В проходе была она... Мери... На ней было то самое платье и шляпка, когда мы были в горах. На плечах лёгкая шаль, а в руках небольшой чемоданчик. —Вы уезжайте? —Придётся.. —Вы сбегайте от позора, сбегайте от меня. Но я вас умоляю, возьмите меня с собой. Если вы меня любите, то исполните мою последнюю волю. Заберите с собой, оставьте у себя. —умоляла она, поджимая губы. На её щеках текли слёзы. Я прижал её к себе. Она хныкала, но отпускать не хотела. Рыдала мне в шею, а я не мог её оттолкнуть. Мы сбежали без оглядки, без лишнего взора. Я оставил последнее письмо доктору Вернеру. А Мери оставила письмо своей матушке. Всё остальное не имело значения. Мы были уже далеко, проезжали на высоких горах, а моя Мери всё время держала меня за руку, положив свою голову мне на плечо. Моё счастье было не за горами. Оно было в горах.