Песнь безмолвия

Па-трокл. Я произнес это имя так, будто пытался узнать его вкус. Оно звучало в точности как лира его матери в моих руках. Очень трепетно и откровенно – я это знал. И он это знал, я видел все по его блестящим глазам, напоминавшим мне отполированные любовью монетки. Эти глаза говорили мне намного больше, чем мог сказать его язык. Эти глаза отличались от тех, что назойливо маячили передо мной каждый день моего нахождения во Фтии. Они были фальшивы и жаждущи, отчего вызывали у меня лишь дремотную скукоту. Все мальчики, стоило им завидеть меня, тут же окружали и жадно глотали каждое произнесенное мною слово, жест или малейшую перемену моей мимики. Никто из них не был достаточно смел, чтобы мне возразить, уж более – пытаться повздорить. Они все, изгнанные и никому ненужные, понимали, где нахожусь я, и где они. Я – царевич, сын Пелея и Фетиды, полубог. Они – не более, чем кучка пушечного мяса, которое растят на убой. Им не пророчили великую славу, о которой будут слагать благозвучные песни и не забывать до скончания лет. Одно моё слово, и они будут готовы сделать для меня все. Мое личное войско, пока – потешное. И тем не менее каждый из них в душе мечтал, чтобы я избрал именно его на роль своего будущего советника, равного себе. В конце концов, им тоже хотелось удостоиться хотя бы строчки в стихах, слагаемых обо мне, не быть забытым сразу после смерти. Однако никто из них не осмеливался сделать и шагу в сторону меня. От них всех разило страхом. Животным, забирающимся под ребра. Некоторые предпочитали моему гневу смерть, и их ничтожность придавала мне уверенности. Вне сомнений, мне льстило их покорство, и все же скоротечная гордыня никогда не задевала моё сердце так, как его безмолвный взгляд. Откуда он взялся? Кто он такой? Я прослушал его, когда он мне представлялся – тогда он был для меня таким же, как и все остальные. Напуганным зверьком, верящим в милость богов. Моя нога, небрежно болтающаяся на фоне потолка, казалась мне интереснее него. Когда я за трапезой начал ловить его неотрывные взгляды на себе, сначала мне неизбежно думалось: « Каков чудак! » - действительно, почему он не использует удобного шанса подольститься ко мне, как это делают все остальные? Но в его мыслях, на самом деле, никогда не задерживалось подобного. Он был другой, и не желал моего расположения в той же манере, в которой его желали остальные. Он был весь преисполнен своеобразного восхищения, его глаза горели, когда обращались ко мне, а брови смущённо сходились в одной точке, если наши взгляды – случайно или нет – встречались. Когда я ловил его за этим, он быстро отворачивался, и лицо его начинало гореть то ли от стыда, то ли от смущения. Это в нем меня забавило. Этим он отличался от других. « Лови! » - таково было моё первое слово, обращенное к нему. Я отчётливо помню, как юрковато он словил смокву, что я бросил ему, и недоверие, отраженное на его лице немедленно сменилось тем самым нелепым румянцем, какой я на нем любил. Па-трокл. Вот, значит, как его звали. Я узнал это, случайно подслушав сплетни других мальчиков. Конечно, многие сплетни я пропускал мимо ушей, словно бы их и не существовало вовсе. Все равно большую часть времени мы с ними проводили порознь, и я не знал даже имён этих мальчиков – их было слишком много! Но, только заслышав что-то о «том скромном мальчишке», скорость и сила, дарованная богами, вдруг заострила мой слух. Я ловил каждое слово и интонацию, с которой они говорились: — Ты слышал о нем, Патрокле? – какой-то из мальчиков произнес это имя так, будто сплюнул что-то гнилое, — он же убивец! Поэтому-то его и сослали сюда, во Фтию. Другой пораженно расширил глаза, и, как бы с опаской и недоверием, понизил голос: — Он – изгнанник? Неужели? — Так сам царь сказал. – мальчик скрестил руки на груди, возмущенный тем, что к его словам относятся со скептицизмом. Его собеседник виновато потёр затылок, сожалея о своём сомнении. Что-что, а слово царя было неоспоримо. Тут же я подпер щеку рукой, размышляя об услышанном. С одной стороны, я был этому удивлён, но с другой – чего-то подобного и следовало ожидать. Большая часть детей была отдана во Фтию за ненадобностью. Они были покинуты, поэтому искали внимания у сверстников, и часто принижали других, чтобы почувствовать себя значимыми. Но он чем-то выделялся. Патрокл даже не пытался завести с ними диалога и морщил нос каждый раз, когда слышал нечто подобное. Сначала он показался мне стеснительным и не склонным к общению, но теперь я усомнился в собственных мыслях. Я понимал, что одна сплетня могла трактоваться сотней различных способов, поэтому доверять им не стоило. И все же другого объяснения я найти не мог, поэтому решил склониться к им. Патрокл действительно больше подходил под описание человека, совершившего убийство, нежели покинутого. Взглянув на него, раздавленного, с отвращением ковыряющегося в тарелке, будто нашёл там комки грязи, мне стало не по себе. Словно это мою душу натягивали на тетиву лука и надо мной глумливо посмеивались за спиной. Признаться, мне было ново само чувство не безразличия к кому-либо, кроме себя, матери и отца. Мы с ним снова встретились взглядами – уже через некоторое время. В той злосчастной кладовой, забытой даже богами. Я заметил, что прочие мальчики вновь перешептывались друг с другом. Они говорили о отсутствии Патрокла на их тренировках, и вскоре я заметил его здесь. Тогда я ожидал, что он, страшась гнева царя, горько расплачется, вцепится в мой хитон и станет умолять никому не рассказывать о том, где я его нашёл. Я уже представил, как праведно поглядел бы на него сверху вниз, вскинул подбородок, и со всей своей значимостью объявил, что он, как мужчина, должен ответить за свои поступки, приняв наказание. Это было достойно царевича. И тут же он живо спустил меня с небес – настоящий ответ Патрокла тотчас привёл меня в замешательство, и одновременно в какое-то странное чувство, сродни восхищению. Меня вовсе не распалила его внезапная, будто несвойственная дерзость, и в голове моей уже не было прежней мысли, следуя которой, мне хотелось, чтобы его наказали. Напротив, мне вдруг стала любопытна уверенность, с которой он произнес те слова, ведь за них обычно вырывали языки. Я застыл, и удивление было написано на моем лице. Я подождал, не передумает ли он, не возьмёт ли страх верх. Но Патрокл был непреклонен, и по-прежнему ловил мой взгляд, смотрящий с укором, и ожидал снисходительности. Тогда, вглядываясь в его решительные глаза, я и представить не мог, какие чувства во мне будет способно вызвать одного его имя, сколько раз оно сорвётся с моих уст, невольно проскользнет в моих самых сокровенных мыслях. Я даже не догадывался, что его сердитого взгляда буду страшиться больше, чем гнева матери. В тот момент я все и решил. Улыбнувшись, я вложил его руку в свою и повёл за собой. Куда – я и сам пока не понимал, хоть он, кажется, просил о чем-то конкретном. Возможно, я просто наслаждался моментом, и не хотел, чтобы он когда-либо кончался. В этом коридоре проходили года нашей юности, и где-то запредельно далеко, но невыразимо близко была слышна мелодия, которую я играл ему на лире, а он внимал ей, словно зачарованный. По этому коридору скитались дни и ночи, укорачивая наши и без того мимолетные жизни, а мы, увлеченные друг другом, будто и не замечали. Мы едва повзрослели, однако с первым же признаком мужественности мне уже настойчиво советовали самых прекрасных рабынь и служанок, в очередной раз укрепляя мою статность. Я мог получить любую, если только пожелаю, и все недоумевали, по какой причине я бы отказался от женщины, будь это хоть сама Афродита. Даже если я бросался неоднозначными фразами, вроде « может быть, в другой раз», «я не в настроении», в мои слова мало кто верил, ведь они никогда не подкреплялись делом, и это было отвратительно. Я, как царевич, никогда не встречал недопонимающие, почти готовые осудить взгляды сверстников, уже приластившихся к развратной жизни. Не привык недоговаривать и изворачиваться. А что, с другой стороны, я мог им сказать? Может, что меня не завлекали девушки? Может, что моё сердце наливалось жизнью, далёким чувством, господствующим над гордыней, когда эти глаза смотрели на меня с обожанием, а не привычной для меня набитостью? Должно быть, тогда бы меня изгнали даже из царства изгнанников. Чего уж говорить, порой служанки сами из кожи вон лезли, чтобы заслужить моё внимание, никогда им недоступное. Они любезно подносили мне свою лучшую стряпню, много кокетничали в попытке увлечь, элегантно подчеркивали свои формы, а наедине горячо спорили, какой же невообразимой красотке все же удастся распалить меня так, чтобы заставить всего гореть изнутри и изнывать от желания. Они хотели, чтобы я приказал им переночевать у себя – хотя бы на одну ночь. Но я всегда лишь равнодушно зевал, не обращая на них никакого внимания. В конце концов, в моих покоях уже было занято, а мысли тешились совершенно другим. Запретные образы, всплывающие в моей голове, значительно отличались от «правильных». И ничего удивительного, ведь когда я слышал оборванные вздохи и стоны из других комнат, перед моим лицом всегда был лишь спящий Патрокл, а на его лицо падал недостижимый лунный свет. Он казался мне таким далёким, хоть нас и разделяла, разве что, половина локтя. Одинокая луна, разврат и жалобные всхлипывания, мы оба обнажены – в такой обстановке мою голову непроизвольно посещали непотребства, и я прикусывал губу, в надежде их отпугнуть. Однако, с каждым днем моё сердце начинало стучать только громче и быстрее, когда я думал о нем. Желание вдруг навалиться на него всем своим весом, беспорядочно целовать его губы, шею и грудь, бесстыдно вытворять с ним то, чем мне хвастались другие мальчики росло и сводило меня с ума. Но я не мог этого сделать. Это странное, отдалённое чувство значительно перевешивало мою похоть. Она казалась мне неправильной, вероятно, потому что и представить себе не мог реакцию Патрокл. Я не хотел, чтобы он меня возненавидел, ведь второго такого во Фтии, как мне казалось, было не сыскать. Мне нужен был только Патрокл. Тот Патрокл, который неряшливо перебрал лиру своей матери в руках, а затем передавал её мне, как бы доверяя самое сокровенное, чтобы я сыграл для него. Тот Патрокл, что пошёл бы за мной, даже если бы я вознесся, и оказался на олимпе. Разрушить все собственными руками было бы огромной ошибкой. Желание щемило мою грудь, но чувство разрывало её на части. « Я мог получить кого или что захочу. Но почему я не мог получить его? » - думал я каждый раз, когда встречался с его присутствием. С его смуглым лицом, запахом, чистым смехом. Пожалуй, я бы смог узнать Патрокла, даже если его душа пыталась связаться со мной из царства Аида. Однажды я возжелал быть с ним всегда, что бы ни случилось, и все чаще задумывался, так ли мне нужна эта едва не божественная доля, предсказываемая пророчеством? Мне казалось, будто боги услышали мои мысли, и, чуть оскорбившись, решили потешиться. В ту ночь луна была особенно яркой, и моя матушка, прекрасная морская нимфа, вновь пришла из дальних краёв, чтобы увидеть меня. Её лицо всегда выражало пренебрежение всякий раз, как я упоминал Патрокла(а происходило это чаще, чем следовало бы). Она приходила не за тем, чтобы спросить, как мои дела. Моя мать интересовалась мной лишь как полубогом, уделяла внимание только развитию моих нечеловеческих способностей, всячески наставляла, чтобы я не сбился со своего «истинного» пути. Разговоры о моих чувствах были бельмом на её глазу, и она раздражённо напоминала, что на олимпе подобное поведение недопустимо. В конце концов, она сама была богиней, а для них чувства никогда не были приоритетом. Только я богом не был. И не уверен, что когда-либо хотел им быть. Поэтому я спросил у неё: — Для чего нужны боги, если они так глупы? Они считают, что в праве распоряжаться чужими судьбами. Но что, если я не хочу становиться богом? Лицо матери обычно было чуть надменно и невозмутимо, как успокоенные воды, но тогда она посмотрела на меня с нескрываемым ужасом, от которого у обычных людей бы зацарапали кости. Только я её не боялся. Мы стояли в глубоком молчании, омываемом морским приливом. Луна не озаряла мое нахмуренное лицо, полное странной непреклонности, которой я, признаться, и сам дивился. Моя мать закрывала лунный свет своим нечеловечески возвышенным телом, словно пытаясь отдалить меня от него. Взгляд её выражал крайнее недовольство, когда она наконец произнесла: — Откуда ты взял эти мысли? – со строгостью и как бы опаской спросила она. Я знал, о чем подумала мама. И она была права. Это он. С минуту я молчал, подбирая слова. Однако не успел и заикнуться, как она, угрожающе сощурившись, обратилась гигантской волной, что грубо сбила меня с ног – поистине, она даже не желала меня слушать. Я сидел, опершись на руки. Влажные волосы прилипли к телу, и я учащенно дышал, сам не до конца ведая, что произошло пару мгновений назад. Моё лицо озарял яркий лунный свет, и я долго смотрел вдаль, на небо и море, словно бы полумесяц мог мне ответить. Внезапно я ощутил чувство, сродни прозрению – в тот момент будто весь пантеон богов смотрел лишь на меня одного. Я убеждён, что то, как они смотрели, не имели ничего схожего с гордостью, интересом или подобным. Я почувствовал, словно в тот момент проклят небесами, и однажды меня ждёт наказание за мои неправильные мысли. Боги были недовольны, и, вне сомнений, избрали самый жестокий способ кары. Сначала я недоумевал – не показалось ли мне, в тот бредовый вечер, проведённый будто бы в тумане? Тогда я вернулся к Патроклу в каком-то странном беспокойстве, и его лицо, встречающее меня с опаленной радостью, заставило меня почувствовать себя потерянным. Наверняка я выглядел также нелепо, как он когда-то, разглядывая меня издалека, но Патрокл вряд ли это заметил. Боги вовсе не лишили меня, как мне думалось, самого важного в жизни полубога. Слава, достоинство и статность оставалась при мне. Однако позже я осознал, что бывало наказание гораздо губительнее.. Любовь – вот, что есть самое извращенное проклятие. Она была слепа и глуха. Напоминала Патрокла, с упоением слушающего мою игру на лире. Даже если тело полубога было почти неуязвимым, его сердце все ещё оставалось безоружным. Должно быть, это и есть настоящее человеческое бремя. Любовь как палящее солнце, самый горячий, и в то же время безнадежный день в моей жизни, который я помнил, как вчерашний. Нам обоим едва тринадцать. Я старше, он чуть младше меня. Лицо Патрокла только обретает черты, свойственные мужчине, а не наивному мальчишке с ямочками на щеках. Моё же лицо, пожалуй, навсегда останется по-юношески невинным. Во всякой божественной красоте было что-то от этого. Боги – существа далёкие, утонченные, их лица изящные, без искажений и неровностей. Все недостатки человеческой внешности были им чужды, они всегда оставались молодыми и прекрасными, представляя собой недостижимый идеал. Этим они отличались от людей, на их фоне казавшихся уродливыми. И, вот уж поистине благословение, мне свезло с матерью-богиней, красивейшей женщиной во Фтии. Морские нимфы поистине прекрасны, их голос – сладок, как мёд, а сыновья ни в чем не уступали. Я смотрел на других мальчишек и тихо посмеивался над каждым, на чью тень наступал переходный возраст. Но только не над ним. Возможно, это проклятие, или странная иллюзия, видимая только мне, но Патрокл для меня был бы самым очаровательным, вне зависимости от того, как он выглядел. Я не помнил, о чем мы разговаривали в тот день – кажется, о каких-то героях – зато помнил, какую песню напевал себе под нос. Его любимую, которую он раз за разом просил повторить, когда я играл на лире. Помнил, как повернул голову, и нахмурился, увидев, что он смотрит на меня, сегодня как-то по-особому, даже слегка растерялся. Моя голова пуста, ни одной задней мысли. Он потянулся ко мне совершено неожиданно – я даже не успел ничего сообразить – и наши губы встретились. Как это? Мне потребовалось, казалось, несколько десятков минут, чтобы осознать. На деле все длилось не больше секунды. Внезапно я почувствовал, как глубоко и живо бьётся моё сердце. Казалось, оно было настолько рядом, что я мог без труда вырвать его из своей груди – только вот толку от этого не было. Оно и без того было таким уязвимым, что готово было вот-вот выскочить само. Патрокл целует меня – так просто и спонтанно, словно зовёт меня по имени. У меня ничего не укладывается в голове, сплошная пустота и замешательство. Все произошло слишком быстро. Он, передумав, торопливо отстранился, но я уже ничего перед собой не видел, не смотрел ему в глаза. Не смел. Я чувствовал, что поцелуй вышел по-юношеский неуверенным, будто его губы случайно проскользнули мимо моих. Мои щёки, уши и уста горели, как если бы я тренировался тридцать дней и тридцать ночей без продыху. Я ощущал этот сладкий привкус во рту, доказывающий мне, что я не сошёл с ума. Всё было более, чем действительно. Я встал, и побежал – мои пятки не касались земли. Возможно, если бы я в тот момент увидел его выражение лица, я бы понял мотив, истинные чувства Патрокла. Это бы усомнило меня, заставило задержаться на минутку-другую, дать ему объясниться Но я бездумно сбежал, трусливо поджав хвост. Так ли я представлял себе момент, о котором в тайне мечтал столь долгое время? Теперь только и оставаться думать, что бы сказал ему тогда, будь у меня чуть больше смелости..