Иуда

Темнота сгустилась над Москвой, покрыв крыши домов лёгким оттенком черного неба, поглощенного ночью. Луна скользила по окнам домов, только-только она выскочила из квартиры Стёпы Лиходеева, которую посетил Мастер со своим загадочным другом-немцем. Они же, вдвоем, так ловко оттуда извернулись сбежать, что луч света не уследил за ними и оставил в кромешном проулке, где не стояло ни одного фонаря. Вдоль центра города они пустились скользящей, слегка путанной походкой от выпитого алкоголя, часто слышались спешки и восклицания, преимущественно на немецком, от чего всеведущие глаза ОГПУ так и норовили поймать их в свои сети. Но немец умело отводил их взгляд на вещи неинтересные и законные, отчего слежка за ними прекратилась. Мастер подтолкнул своего знакомого в бок, желая растормошить его претупленное сознание: — Mein Freund, вы вообще слышите меня? Я вам говорю... говорю про свой роман... я пишу! — О, ja, ja, — с жаром отвечал немец, скашивая свой светлый глаз к темному, — я хорошо вас понимать. — Ну так что, что же вы скажете про мой роман? Я пишу историю о Понтии Пилате... — Мастер запнулся на месте небольшой ступени, от чего чуть не пролетел добрых два метра, но немец поймал его в свои руки(к слову, сам чуть не упав) и вернул в похожее на стоячее положение. — Я был знаком, — заговорил он уже по-немецки, не в силах выдавливать из себя русские слова, — знаком с Пилатом... Чудной, чудной человек! — Да как же вы были знакомы? Если он был... хм... две тысячи лет назад! — Ну так и я не сильно молод, я вот так с ним стоял, как с вами, — немец остановил мастера, развернув к себе лицом, и схватился за его плечи. — Говорил с ним, тет-а-тет: — "О, да-да, Иешуа, тот самый?"; — "Другого не может быть!"; — "Так казните?"; — "Казню!" — Ох, вы в усмерть пьяны, мой друг, в ус-ме-рть! — Мастер рассмеялся и повел под локоть немца, уводя его с площади, но тот сопротивлялся и вел его в противоположную сторону от подвала, в котором проживал мастер. — Я хочу показать вам свою квартиру, — немец взглянул зелёным глазом холодно, настораживающе, а черным — совершенно по-дружески тепло, с какой-то безмерной любовью к этому вечеру и этой квартире. — Для чего же? — Мастер поддался уговорам друга и свернул по улице вниз, проходя мимо возвышающихся над ним мертвой тенью зданий, так и не получив ответа на свой вопрос. Они вошли в совершенно яркий сквер, фонарь светил, словно вобрал в себя солнце, бросаясь лучами на небольшие кусты около железной двери подъезда. Квартира встретила их тишиной, лишь точный стук часов разряжал мрачную обстановку. — И это место, где вы остановились нынче? Прохладно у вас тут, однако... — Мастер, поежившись, сбросил шляпу на вешалку и прошел вглубь квартиры, немец же поглядывал издалека, наблюдал за медленной, осторожной поступью товарища. — Я скоро отсюда съеду, — немец уже развалился в креслах, когда мастер глядел из окна на свой подвал, удивительно белеющий окнами с этого ракурса. — Почему же? Кажется, здесь хорошее местечко... — О, место, быть может, и неплохое, но мне нужна свобода и простор, а здесь, в одной комнате, я чувствую себя птицей в клетке. Разве на вас не давит, этот ваш, подвал? — Немец намеренно выдавил из себя последнее слово на русском языке и повернулся к возвышающейся рядом с ним стопке книг, протянул длинную руку и пальцем, как по столу, провел по ним, собирая небольшие куски пыли, — совсем застоялис-с-с-сь... — Мой подвал мне даже очень нравится. Нравится тем, что он уютен и приятен для меня. Я могу закрыться, отгородиться от всех и творить — никто не увидит меня в окне, не заглянет в дверь. Неужто вам нравится, когда за вами следят? — Мастер, чуть шатаясь, прошел на кресло рядом с товарищем и сел, глядя по сторонам уже почти что отрезвевшим взглядом. Он сам за собой заметил, как медленно, но целеустремлённо, из него выветривался алкоголь все то время, которое он находился в этой квартире. — За мной не следят, ведь я всегда слежу за всеми. Какие бы глаза не были бы выставленны на меня, они ничего не увидят, потому что я этого не позволяю. Вы, что, не можете им не позволять заглядывать в вашу душу? — Немец поворотился на кресле, его тело, как неизвестная материя, сжалось, перекрутилось и вновь вернулось на место, мастер почувствовал, что ему все это чудится и встряхнул головой, но в образе немца, он видел что-то иное, не из этого мира. — Я не могу им этого не позволить. Каким образом? Вырвать им глаза? — Даже и так, если вам на то хватит смелости, — от немца раздался звонкий смех, он перепрыгивал от стекла в шкафах и окнах, отражался от массивного глобуса и ударялся точно в лоб мастеру. — Зачем вы привели меня сюда? Разве у вас не было потребности что-то показать мне или сказать? С такой же уверенностью я мог затащить вас в свой подвал, и мы бы остались там. Я бы показал роман... — Не нужно возвращаться, я уже видел его и читал. Я, знаете, обладаю хорошим зрением, мне отсюда все очень видно... — Невозможно разглядеть то, что я писал, отсюда, вы смеетесь надо мной. — Ни в коем случае, мой друг, ни в коем случае... Я ведь и правда видел, особенно строки: «В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром...» Начало романа, но как цепляет, заметьте, я даже запомнил. А мне несвойственно запоминать вещи, которые меня нисколько не интересуют. — Что это, какой-то обман? Зачем вы мне говорите эти вещи? Вам, видимо, кто-то рассказал? Вы знакомы с ней? — Мастер вскочил на ноги, как ошпаренный, он заходил в зад вперёд по комнате, шаркая туфлями по ковру. — О, с ней мне предстоит познакомиться после, сейчас — я знакомлюсь с вами, достопочтенный мастер. Я не обманываю и не лгу, не запугиваю, не играюсь и не издеваюсь, я говорю, как знаю, и как есть на самом деле, ведь мне интересен ваш роман. Если бы мне захотелось как-нибудь вам напакостить, вы бы уже давно не узнали свою жизнь. — Так зачем все эти угрозы? К чему вы клоните? — Мастер собрался было уходить, он встал в дверном проходе из комнаты в коридор. Его лицо разрезала полоса света, и нахмуренные глаза высматривали что-то в темноте. Немец подскочил с дивана и, в два шага преодолев расстояние между ними, схватил мастера за предплечье, сжав его рукой: — Я ни к чему не клоню. Мои угрозы выглядят иначе, а так, — немец склонился, чуть ли не пожирая всего мастера целиком, — я лишь проявляю интерес-с. — У вас слишком странные способы сходиться ближе с людьми, — мастер попытался выкрутиться, но его прижали ещё сильнее. — Я не силен в социальных контактах, понимаете? Если вы хотите уйти — пойдёмте вместе, к чему быть порознь? — Обычно, люди, когда хотят провести время друг с другом не хватают за предплечья, не сжимают в тисках и не цитируют чужой роман, когда ни разу в жизни не видели его. Я думал понять это не так уж и трудно для человека нашего возраста. — Мастер выкрутился из хватки немца (тот ненамеренно ее раслабил, слушая речь собеседника), но остался стоять на месте, вглядываясь в хмурое лицо товарища, склонившего в задумчивости голову. — Да, я точно был не прав, так обращаясь к вам, кажется, мне стоило быть по-вежливее. Но вы же понимаете меня? Понимаете, из-за чего я так делал, разве нет? — Я понимаю, что вы — иностранец, ваши нравы отличаются от наших. Может быть в Германии так принято, я хоть и историк, но, знаете, не углублялся в современный менталитет, — мастер чуть улыбнулся и захватил свою шляпу с вешалки, собираясь выйти за дверь. Немец последовал за ним. — О-хо-хо, а это точно маленькая копия Понтия Пилата, — развалившись на диване, немец в одной руке крутил бюст, осоловелыми глазами пытаясь поймать его в фокус, будто гнался фотоаппаратом за неугомонной птицей. Мастер налил себе полный бокал вина и подлил другу, они вновь опьянели, как только покинули границы квартиры, точно их окатило бочкой шампанского. Писатель сосредоточенно ловил рукой перо, чтобы поставить его на бумагу, но выходило скверно — рука не слушалась, плыла, как по волнам, и от того мастер нервно цокал языком. — Я придумал конец романа, я не могу его оставить... — Ну так напишите, пока не забыли, и добавьте эту голову туда. — Немец помахал ей, и схватил за нос, потащив его, журя, словно мальчишку. — Да-да, добавлю, это нужно... но буквы не идут, рука ходуном ходит, — мастер все же смог начать выводить буквы, мерно скрипя пером, он записывал заключительные слова. Немец сидел тихо, поглядывая в окно, за которым царил дождь, и надвигалась гроза. В темном подвале, освещённом слабой лампой, оставалось лишь ждать ее приближения, в надежде на скорый уход, но она не отступала, а с каждой секундой продвигалась ближе, как старый друг, принимая в свои объятия. Немец вскочил и направился к двери шатающейся походкой. — Куда же вы? — Спросил мастер, отрываясь от романа. — Хочу поставить им Пилата навстречу, я думаю, это будет отличным решением. Встретить такое древнее лицо, когда идёшь кого-то сажать в тюрьму, — необычное дело! — С чего вы решили, что кто-то придет? — Мастер наблюдал, как старательно немец устанавливает бюст прямо у входа и спускается по лестнице обратно, блестя своим зелёным глазом. — Вы разве не чувствуете? Буря! «Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город». — Немец склонился над рукописью мастера и тонким ногтем очертил последнюю цитату, как прогремел гром сапогов по лужам, — они били в окна своими пятками, стучали в двери, примешиваясь с кулаками. — Кто же это? — Заметался мастер из стороны в сторону по своему маленькому подвалу, который сжимался с каждым ударом, давил на голову, путая его, заставляя паниковать. — Не одному мне нравится ваш роман. Хотя, они, кажется, от него не в восторге, — проговорил немец, следя за бегающим товарищем, тот взял его за руку в некотором исступлении, его глаза смотрели жалобно, но не унижаясь, он был напуган не только за себя, но и за всю жизнь свою и других, его окружающих. — Что мне делать? — Прошептал он, улавливая магнетическое спокойствие разных глаз друга, они гипнотизировали его, и так же указывали, холодно и расчётливо, на печь, — Да, сжечь, скорее сжечь! — Мастер схватил тетрадь со своим романом, сбивая листы в разном порядке, он бросал ее в огонь, и тот с радостью поглащал, он прощался со своим творением навсегда, и тот любезно принимал поздравления. Он исчезал в своем творении, и тот глядел на него сквозь стол. В комнаты почти ворвались, дверь была сорвана с петель, оставались считанные мгновения, чтобы свободная жизнь мастера оборвалась и схлопнулась, как в комнате, распрямившись, явился уже не тот немец, неизвестный профессор, случайно встреченный у Грибоедова, а — Воланд, сам дьявол во плоти. Он крепко держал свою трость в руке и сквозь темные очки поглядывал на мастера, ошарашенного таким появлением, Воланд был словно нереален, как будто сошел со страниц сожженного романа, для его же спасения. Бойцы ОГПУ толпой зашли внутрь, осматривая лестницу и смотрящих на них снизу мастера и Воланда. Понтий Пилат был сбит дверью, укатился куда-то под кухонную мойку. — Кто из вас ***? — Как громом прогремели эти имя и фамилия, не укрывшиеся от слуха Воланда. Он повернулся, трость нацелив на толпу, и поцеловал мастера. Спустя мгновение дьявол распылился во тьме, осел черной тенью под печкой и дровами, бросился темной фатой на лица палачей, которые удивлённо вытаращили глаза. — Иуда... — Прошипел мастер, не зная, что Воланд сделал это единственно для того, чтобы роман успел дотлеть полностью и исчезнуть во тьме, премещавшись с углями; чтобы ни один не смог обвинить мастера по уликам, не существующих более, а все то, что будет говориться ему на допросах, было бы лишь бессильным вытаскиванием признания, а не обвинениями.