*****
Тэхён, сын вана королевства Силла, по праву получил титул гун и надлежащее воспитание, но на трон не претендовал. Набирающее силу небольшое государство зачастую находилось в состоянии войны, взращивая свои амбиции и территориальные притязания, поэтому неудивительно, что юный принц крови выбрал армейскую стезю. Сурово обученный военной жизнью, был он беспощаден, но не жесток. Первый в атаке и последний, кто покидал поле боя — к тридцати пяти гун стал самым молодым генералом под началом выдающегося полководца Ким Юсина. В пору затишья Тэхён, согласно указаниям отца, вынужденно прибывал в Кёнджу, где скучал на королевских приёмах, ничуть не более заинтересованно участвовал в светской жизни и вежливо отклонял попытки сватовства, которые никак не сходили на нет. Высокий, мускулистый, широкоплечий альфа, телом был красив, как и лицом. Даже белёсый двойной шрам, тянувшийся вдоль левой щеки и спускающийся на шею, не выглядел отталкивающе, а лишь добавлял привлекательности — напоминание о встрече с тигром, в результате которой хищник лишился жизни, Тэхён — двух третей запаховой железы и почти полностью — запаха, а взамен получил фактически официальный титул Тигр. Знать обоих полов млела перед его глазами — те, словно тлеющие угли под сизоватой дымкой, казалось, только дай ветра — и они вспыхнут, яростью к врагу или нежностью к любимому. Его голос, низкий, бархатный, и его руки. О эти руки, которые могут и разить мечом, и приласкать… Всё в его облике заставляло аристократичных омег нескромно сжимать бёдра под широкими одеждами в стыдливом преджелании. Тэхён, однако, симпатии никому не выказывал, а высшему обществу предпочитал доброго коня, острый меч да военные советы. Силла разгромила Пэкче, с помощью китайской империи Тан уничтожила Когурё, и тут обнаружились непримиримые противоречия: Силла желала власти над всем Корейским полуостровом, что абсолютно не устраивало Поднебесную. Началась новая война, на этот раз — между бывшими союзниками. Пришло время искать других соратников, и Тигр, прекрасно изъяснявшийся на японском, указом вана был отправлен на дипломатический плацдарм — заручиться поддержкой Японии, которая так кстати разорвала отношения с Китаем. Перечить государю и отцу Тэхён не стал, и в середине сентября прибыл на королевском корабле в На, где его принял в императорской резиденции дайдзё-дайдзин Ига-но-мико, главное доверенное лицо императора Тэмму. Тэхён почести оценил, однако пребывать предпочёл всё же в своей каюте. Ига-но-мико, невысокий грузноватый альфа в годах, с вкрадчиво-вежливой улыбкой и хитрыми маленькими глазками, в искусстве политических переговоров был весьма сведущ и ловок. Однако и Тэхён умел не только махать мечом. Так что нужный союз был заключён, договорённости достигнуты, оставалось лишь соблюсти обязательные формальности этикета — часть регламента, столь удручающая практика военного дела. Началась неделя Хигана; Тэхёну пришлось — в знак уважения и почтения — посещать храмы, принимать участие в созерцании семи осенних трав, а теперь вот — особая честь от верховного министра — нанести визит на могилу отца дайдзё-дадзина для свершения обряда поминания.*****
Спешившись — Тэхён легко и мягко, Ига-но-мико с кряхтением и помощью одного из слуг, — и привязав коней к коновязи возле торий, дальше они пошли пешком, не торопясь, как и приличествует в таком месте. Редкие кедры, подпирая кронами ясно-голубое небо, росли среди надгробий, небольших и побогаче; травы с едва уловимым осенним увяданием зеленели вдоль вымощенных гладким камнем дорожек. И повсюду пламенели распускающиеся только в эту пору хиганбаны, на границе мира живых и мёртвых, там, где начинается подземная дорога в загробный мир. — Тэхён-гун, мой отец при жизни был великим человеком рода Мононобэ, и он остаётся таким и после своей смерти, — с гордостью произнёс дайдзё-дадзин. — Мы чтим своих предков, и в дни памяти посещаем их усыпальницы с великими дарами. — Да, конечно, я знаком с вашими традициями и глубоко их уважаю, — Тэхён почтительно склонил голову. — Уверен, в тех больших корзинах достойные дары для вашего великого отца. — О да, это так! — расплылся в улыбке альфа. — Но и я уверен, что одним сегодняшним даром вас удивлю! Не сомневаюсь, вы оцените по достоинству! За коротким разговором они подошли к большой усыпальнице, окружённой столбами из камня. Каменная арка над несколькими широкими ступенями, прямоугольный постамент для проведения обрядов, а над ним надгробие, словно небольшая пагода — могила знатного вельможи, который даже после смерти заявлял о своём богатстве и положении в обществе. — Положите корзины и оставьте нас, — Иго-но-мико повелительно махнул рукой в сторону согнувшихся в поклоне слуг. Когда те удалились, дайдзин обратился к Тэхёну: — Ваша помощь будет великой милостью, Тигр-гун. Они принялись выкладывать на постамент праздничную еду: мягкие рисовые колобки о-хаги, покрытые сладкой фасолевой глазурью, ботан-моти, завёрнутые в тесто из красных бобов, рис гомокудзуси с овощами и деликатесными приправами и множество других блюд, названия которых Тэхён не знал. Они закончили с едой, Ига-но-мика зажёг курительные благовония, шагнул назад и прикрыл глаза, сложив руки перед грудью в молитвенном жесте. Тэхён терпеливо ждал его на нижней ступени. Когда дань памяти была отдана, японец спустился к Тэхёну и, хитро улыбаясь, сказал: — А сейчас, гун, я покажу вам особенный дар, который достался с превеликими сложностями, но тем ценнее полученное, — с предвкушением потёр ладони. — Вы же знаете, что хиганбаны растут только на полях великих сражений, где пролилось много крови? И на кладбищах. Это цветок мёртвых, цветок-бритва, лилия демонов. Паучья лилия. Всё это Тэхёну было известно, но внезапно дайдзё-дайдзин спросил: — Правда ли, что в Силле запросто можно встретить гибрида даже в столице? — Это довольно обыденно, да, — Тэхён слегка смутился от неожиданности. — Конечно, им не получить высокие должности, но среди чиновников ранга пониже есть разные гибриды, — пожал плечами. — Ничего особенного, это такие же альфы и омеги. Иго-но-мико от удивления и возмущения округлил глаза: — Помилуйте, Тэхён-гун! Такие же?! Да их альфы годятся только для самой грязной работы, а омеги хороши в качестве обозных шлюх для солдатни! И, не дав Тэхёну возразить, тут же продолжил: — Готов поспорить, такого вы ещё не видели! Самая дивная и редкая хиганбана, дух отца будет доволен! — Ига-но-мико едва ли не приплясывал в восторге от себя самого. — Пойдёмте же, генерал! Они обошли усыпальницу по боковой дорожке, и Тэхён увидел его — под высоким эноки, меж двух каменных столбов, стоял на коленях омега, прикованный к тем за руки. Тонкая длинная посконная рубаха местами была порвана и испачкана, толстые цепи обвивали шею, предплечья и запястья, и багровые следы уже расцветали на светлой гладкой коже, но смотрел он на них ясным твёрдым взглядом. Не на них. Он смотрел на Тэхёна. А Тэхён смотрел на него… Крепкий и одновременно изящный; большущие глаза черны, как уголь, а сияют ярче солнечного луча на лезвии меча; пленный невольник, а покорности на прекрасном лице ни малой крошки; и волосы, ах, эти волосы! Густые, блестящие, словно смазанные маслом, цвета спеющей дикой вишни, гладким полотном они струились до поясницы, и узкие атласные лепестки, такого же алого цвета, рассы́пались по всей длине. Тонкие, слегка загнутые кверху длинные пунцовые тычинки с небольшими пыльниками росли сквозь толщу волос на темени, будто дивный королевский венец. Тэхён задался вопросом, каково это — касаться пламенеющего чуда, запустить руки прямо в гущу, провести по алости от корней до самых кончиков… — Красив, как демон, не правда ли? — Ига-но-мико вернул Тэхёна в реальность. — Гибрид из рода кицунэнотаймацу. Их мало кто видел, а уж чего стоило его поймать! — Вы… — Тэхён выдохнул. — Зачем? — Зачем? — переспросил японец. — Мой отец страстно желал заполучить голову красной паучьей лилии. А перед своей кончиной только и жалел о том, что не довелось хотя бы увидеть эту диковину. И я исполнил его волю, да возрадуется дух его! Тигр почувствовал странный покалывающий холодок под рёбрами — неужели так ощущается страх? — когда задал следующий вопрос: — Вы собираетесь отрубить ему голову? Дайдзин всплеснул руками и рассмеялся: — Ну что вы, Тэхён-гун, нет! Он останется здесь, вместе со своей головой на прекрасной точёной шее. А на будущий год тут вырастут самые алые, самые красивые и самые большие хиганбаны во всей Японии. — То есть он умрёт, закованный в цепи, мучаясь от голода и жажды? — страх отступал, сменяясь негодованием, грозящим перейти в холодную ярость. — Осторожно, великий Тигр, вы находитесь в чужой стране, в которую прибыли за нужной вашему повелителю помощью, — глаза дадзёна опасно сузились и показное радушие предшествующих дней улетучилось. — А мой повелитель, по зрелому размышлению, может и передумать. Все мы знаем, как быстро рушатся союзы в наше неспокойное время. Тэхён зло посмотрел ему в глаза и безотчётно сжал рукоять меча. Этот хитрый скользкий тип, не державший в руках ничего тяжелее кубка с вином, с самого начала знакомства вызвал у Тэхёна неприязнь, а сейчас почти неприкрыто угрожал ему. И собирался лишить жизни невинного человека таким бесчеловечным способом. — Это дьявольское искушение, услада глаз, взывающая к плоти, — продолжил Ига-но-мико, как ни в чём не бывало. — Говорят, они ядовиты. И тут, прерывая тяжело смотрящих друг на друга альф, заговорил омега: — Конечно, ядовиты, — произнес слегка хрипло и с трудом сглотнул. — И поэтому сейчас твои прихвостни, посмевшие меня коснуться, подыхают в муках! Ига-но-мико побледнел, глядя на хиганбану с плохо скрываемым страхом, потом злобно оскалился: — Надо же, он умеет говорить! А мне сказали, ни звука не проронил, пока его волокли сюда и приковывали! — Чонгук. Меня зовут Чонгук, — попытался облизнуть сухие алые губы омега, едва заметно дёрнувшись на цепи. "Чонгук", — Тэхён осторожно перекатывал чужое имя на языке, молча, позволяя зацепиться тоненькими корешками за ту невесомую субстанцию, что зовут душой. Ему казалось, что он чувствует боль от того, как тугие путы давят на омежью кожу. Жестокость, порождённая властью и алчностью, и которая всегда претила Тэхёну, должна быть наказана — вся сущность альфы вопила об этом. Чувство долга перед отцом и обязательства, возложенные на него целой страной, приказывали молчать. Но разве защита беспомощных, безоружных, попавших в беду — это ли не долг и обязанность воина? — Мне всё равно, как тебя зовут, цветок умерших. Ты и сам скоро умрёшь, а потом дашь жизнь сотне хиганбан, — прошипел дайдзин и повернулся к Тэхёну. — Гун, мы воздали все почести роду Мононобэ, пора уходить. Тэхён всегда ставил во главу угла первую заповедь своего наставника: "Дерись, прежде всего, головой!". Так что, оценив силы противника в этом маленьком сражении за единственную жизнь, замысел сложил в план, а маленькие детали решил обдумать обратной дорогой. — Паучья лилия означает прощание и смерть, и здесь ей единственно подходящее место, — Ига-но-мико, смотревший на Тэхёна, не увидел, как Чонгук чуть помотал головой из стороны в сторону и почти беззвучно, так, что уловил только чуткий тигриный слух, прошептал: "Mata Au Hi wo Tanoshimi ni". "Ради удовольствия в день, когда снова встретимся", — разлилось дрожащей надеждой в глубине груди альфы. — Тэхён-гун, мы уходим, — с нажимом произнёс дайдзин, повернулся и пошёл в сторону торий, в полной уверенности, что наконец ему удалось осадить этого вояку и тот послушно следует за ним. Техён, всё ещё сжимая рукоять меча левой рукой, правую приложил к сердцу — к сердцу, которое невидимыми нитями, что сильнее всех цепей, тянуло его к пламенеющей лилии, — поклонился Чонгуку и, больше не оборачиваясь, направился за дайдзином. Чонгук смотрел ему вслед. Что-то в этом суровом молчаливом альфе давало силы, силы дождаться его возвращения. Такого может остановить только смерть, которая сейчас подбиралась к омеге. На обратном пути Ига-но-мико долго и красочно вещал о традиционном цукими — как прекрасна полная луна именно в день осеннего равноденствия, какие глубокие поэтические переживания и эстетическое удовольствие сопутствуют созерцанию луны в сегодняшнюю ночь, как украшают дома колосками мискантуса, и ещё много, много ненужной болтовни. Из которой Тэхён, однако, понял главное — ночью все будут заняты чествованием красоты Луны.*****
Переодевшийся в хакаму и кину, повязав голову хатимаки, Тэхён вполне мог сойти за местного воина. Взяв меч и перемётную суму, он спустился с корабля и направился к небольшому идзакая недалеко от пристани. Никто не обращал на него внимания, он шёл спокойно, внутри едва сдерживаясь, чтобы не рвануть со всех ног. Возле идзакая, у дальнего конца коновязи, его уже ждал матрос, которого Тэхён отослал с поручением часом ранее. — Тэхён-гун, эта была самая лучшая из тех, что можно найти, — матрос, держа под уздцы посёдланную лошадь, виновато потупил глаза. Гнедая молодая кобыла, в холке едва достающая до тэхёнова подбородка, заинтересовано повернула к нему выразительную добродушную морду. Он улыбнулся, похлопал её по шее со словами "хорошая девочка", быстро проверил нагрудный и подхвостный ремни, подтянул подпругу, приторочил суму и сел верхом. — Жди меня в условленном месте у причала, сколько бы времени это ни заняло, хоть до самого рассвета, — бросил, уже трогаясь шагом. Беспрепятственно миновав город, на лесной дороге пустил, наконец, лошадь прибавленной рысью. Свет полной луны почти не пробивался сквозь кроны. Высокие деревья обступали со всех сторон, но гнедая двигалась быстро, мягко и аккуратно, словно действительно видела дорогу ногами. Хотелось быстрее, быстрее, ещё быстрее, захватывая тёмное пространство глухо стучащими копытами, скорее достичь цели! Но какой прок, если он свернёт себе шею, так и не добравшись до Чонгука… Тэхёну казалось, он опаздывает на самую важную в его жизни встречу, альфья сущность ворочалась в груди и подвывала, а между тем они уже выехали из леса и впереди показался силуэт торий. Наконец! Тэхён спешился, привязал лошадь и вошёл через ворота на кладбище. И тут он понял, что не уверен, в какую сторону идти. Сперва он не запоминал дорогу, потому что шёл с дайдзином и уж никак не думал, что это может пригодиться. Уже завтра он отправлялся обратно в Силлу, и такая информация казалась ненужной. А потом он был так погружён в свои мысли, что ничего вокруг не видел. Великий Тигр, расчетливый стратег и бесстрашный воитель, так нелепо просчитался… Позвать Чонгука? Может, тот и услышит, но сможет ли ответить? Тэхён злился на собственную глупость и недальновидность, которые теперь могут стоить жизни омеге, что он так жаждал спасти. Тэхён терял время, застыв в нерешительности. Могилы — последние пристанища, место связи времён, — скалились пустыми раззявлеными ртами усыпальниц в издевательских усмешках. Он посмотрел на высокие кедры, которые казались нарисованными чёрной тушью абрисами на фоне горы, и закрыл глаза. Весь обратился в слух: шелест мягко рассекающих ночь совиных крыльев, совсем близко; вдалеке скорбно и резко, наводя неприятную тоску, закричал козодой; крошка-мышь испуганно прошуршала в траве. Глубоко вдохнув, Тэхён попытался уловить аромат Чонгука. Бесполезно! Ликорисы были повсюду, торопливо и жадно хватая эти несколько дней в году, отпущенные им мстительной Аматэрасу на цветение. Сладковато-горький дух плыл в прохладном воздухе, окружал альфу со всех сторон и ещё больше сбивал с толку, словно омега был везде, только протяни руку — коснёшься, и нигде — не сыскать в круговерти алых лепестков. Тэхён вдруг почувствовал что-то невесомое, едва уловимо дрожащее, словно чуть потревоженная южным ветром тонкая нить паутинки под каплей утренней росы. Распахнув глаза, он увидел прямо перед собой двух светлячков. Хотару-гари закончился несколько месяцев назад, но вот они, золотистые искры, тускло мерцают, вышивая узоры в ночной темноте. Танцуют замысловатый танец и зовут за собой. Тэхён двинулся за ними. Паутинка внутри задрожала сильнее и сделалась крепче. Прошёл дальше — и ощутил ответную дрожь. Говорят, сияние светлячков проникает до самого сердца и высвечивает любовное томление. Так не томящееся ли непознанной до поры любовью сердце вело сейчас отважного Тигра к пламенеющему дикой вишней омеге? Последние несколько дзё Тэхён уже не смотрел на светлячков и сорвался на бег. Дымчатая вуаль облаков рассеялась, полная Луна щедро серебрила своим светом округу, и наконец, Тэхён, замерев, снова смотрит в бездонные глаза самой прекрасной во всех мыслимых и немыслимых мирах лилии. Мгновения тишины между ними дышали невысказанным, ожидаемым и неизбежным. Паутинка, одна на двоих, больше не дрожала; переродилась и выправилась нерушимой сердечной связью, которую чувствовали оба. — Молчит светлячок о чувствах своих, но в сердце яркий огонь. И сколько ты не старайся, не сможешь его погасить, — неожиданно чисто, словно собравшись с силами, пропел Чонгук. Тэхён упал на колени и подхватил ослабшее тело как раз в тот момент, когда омега едва не задушил себя, повиснув на цепи. — Сейчас, сейчас, мой хороший, потерпи немного, — лихорадочно зашептал в алую макушку, вдыхая свежую пряность и осязая бархатистый пыльник на своей щеке. — Ты пришёл за мной, мой Тигр, — просипел Чонгук куда-то в тэхёнову шею, распуская теплоту по всей поверхности кожи. — Не мог не прийти, — ласково ответил Тэхён, пытаясь рассмотреть, как же закреплена эта стальная цепь. — Береги силы, Зорюшка, нужно освободить тебя, и скорее. — Возле левого столба. Посмотри. Они вбили кол глубоко в землю, чтобы невозможно было вырвать, — Чонгук чуть откинул голову и доверчиво посмотрел на Тэхёна. — Невозможно мне, но по силам большому крепкому альфе. — Мне придётся отпустить тебя. Ты справишься? — умоляюще спросил Тэхён. — Справлюсь, — Чонгук даже выдавил улыбку. Тэхён аккуратно разомкнул объятия и слегка отодвинулся от Чонгука. Пробежал пальцами по цепи — несколько оборотов вокруг каменного столба и массивное двухрядье звеньев, намертво насаженное на широкое навершие уходящего в землю крепежа. Вынув меч из ножен, альфа вспорол им дернину, освобождая место побольше, торопливо, едва не порезавшись о лезвие, обкопал крепёж на глубину ладони; ухватился двумя руками за цепь, поднялся на ноги и изо всех сил потянул. Несколько бесконечно длинных мгновений казалось, что ничего не получится, но всё-таки металл поддался, с тихим протяжным скрипом выходя наружу. Тэхён одной рукой тотчас приобнял Чонгука, а второй принялся выпутывать омегу из оков с аккуратной быстротой и тщательностью. Цепь с негромким лязгом упала на землю; Чонгук закинул руки на плечи Тэхёна, всхлипнув как-то по-детски трогательно и беззащитно, и обмяк в бережных ответных объятиях. — Я не ядовитый, — засопел, уткнувшись в ключицы. — Просто все так думают. — Чонгук…— тихо рассмеялся альфа. — Давай сперва вода и еда. Неохотно отстранившись, Чонгук позволил Тэхёну вынуть флягу и свёрток с лепёшками моти из сумки. Омега утолял жажду мелкими частыми глотками, прикрыв в упоении глаза и крошечно постанывая. Альфа тоже пил — не дышал, — пил и не мог напиться — подрагивающими пушистыми ресницами, круглившимся лицом, тонкими пальцами, густым цветом дикой вишни. Ночь сияла Чонгуком для Тэхёна, не знавшего поражения воина, с усладой сдавшегося в плен без малейшей попытки сопротивления. Тэхён молча расстелил тонкую шерстяную накидку, извлечённую из сумки, усадил на неё Чонгука, так же молча поглощающего моти, и сам сел рядом. Вот сейчас время этого недолгого безмолвия истечёт, им придётся говорить. О чём? О настоящем? О будущем? Согласится ли хиганбана стать тигриной лилией — не силой обстоятельств, а по велению сердца? Чонгук, несмело положив тёплую ладонь на бедро альфы, первым нарушил тишину. — Спасибо, — перекатился на колени сбоку перед сидящим Тэхёном, заглянул в глаза и простодушно спросил, — я же теперь твой омега? У Тэхёна защемило в груди. Такой храбрый, не склонивший головы перед угрозой неминуемой смерти, пылающий лисий факел — и такой наивный аленький цветочек; ох, Тигр, закружило тебя пламенем, проникло в глубинные вены, так, что вовек не отпустит! Да и сам не отпустишься, куда уж, увидал раз, тронул — теперь люби! — Сколько тебе лет? — мягко накрыв омежью руку своей, спросил Тэхён. — Двадцать. Сейчас всё расскажу, — поёрзал нетерпеливо. Ну суще дитя — только был на волосок от смерти, а уже защебетал! — По нашим обычаям, как омеге исполнится восемнадцать, на Хиган родители выбирают ей пару. Два раза можно отказаться, а после — нет. Иначе бутон не станет цветком. Мне и те двое не нравились, а третий совсем… Папа рассказал, что альфы делают с омегами, нужно только терпеть. Чтобы альфе было приятно. А я такое терпеть не хочу! Вот и сбежал, — тяжёлый вздох. — Целый день было так хорошо, — мечтательно закатил глаза. — Я гулял в лесу, собирал ягоды, купался в озере… А потом эти, закрутили в сеть, смеялись, — надутые задрожавшие губы. — Притащили сюда, — вздохнул опять. — Остальное ты знаешь. — А я, значит, нравлюсь? — усмехнулся Тэхён. — И шрамы мои нравятся? Между прочим тот, который на лице, не единственный и далеко не самый страшный. И я старше тебя на пятнадцать лет. И в жизни почти ничего, кроме войны, не видел. И… — Нравишься, — с готовностью перебил Чонгук. — Я чувствую тут, — приложил ладонь к груди. — Как будто раньше было никак, а рядом с тобой стало правильно. Неожиданно оробел и тихо прошептал: — Только я боюсь, вдруг я не смогу… быть приятным для тебя? Ну, это… Внутри Тигра мяукающе взвыл тигр: альфа, не считающий себя особо искушённым любовником, предпочитающий молчание всякому краснобайству — тем более, в постельных делах, где языку иное применение пристало, — сейчас должен вести разговор про это с наивным девственником, который, волнуясь и смущаясь, ждал ответа. — Тебе не нужно ни бояться, ни терпеть, мой омега, — стал на колени напротив Чонгука, взял его руки в свои и медленно поднёс к губам. — Я не посмею торопить бутон стать цветком, — поцеловал одну. — И не причиню тебе боли. Что-то рассыпалось искрами внутри Чонгука. — Увезу тебя за море, — поцеловал другую, — буду тебе добрым мужем. То ли слова стекали нектаром с поцелованных пальцев, то ли от близости альфы вдруг сделалось так сладко на языке — Чонгук не знал. А Тэхён вдруг выпустил его руки — нет, нет, нет! — вытянул из сумки льняной лоскут, смочил из фляги: — Нужно промыть твои раны, Зорюшка. — Не нужно! — омега торопливо выхватил ткань. — Всё прошло! Присмотревшись, Тэхён действительно увидел, что израненная цепями кожа почти зажила. — Целебное свойство ликориса, о котором мало кто знает, — Чонгук завозил лоскутом по ладоням Тэхёна и тщательно обтёр каждый палец. — А вот ты испачкал руки, пока копался в земле… Поднял взгляд на альфу и тихо попросил: — Назови… Назови меня ещё раз так… Отбросив лоскут в сторону, несмело обнял за шею, кончиком носа коснулся носа Тэхёна, зажмурился и зашептал тому в самые губы: — Пожалуйста, назови… — Зорюшка, — сомкнув руки на тонкой талии, тёплым стоном в приоткрытый рот омеги, — что ж ты делаешь? Чонгук, осмелев, повёл носом по шраму на щеке, спустился вдоль шеи к самой железе, задышал часто. — Я чувствую твой запах. Ты пахнешь анисом, — лизнул, распробывая, и удовлетворённо уркнул. — Как я. — Зорюшка моя, здесь… — только и смог выдохнуть Тэхён, едва сдерживая рвущийся наружу рык. — Они давно просто прах, а мы, мы живы! — воскликнул горячо Чонгук. Чонгук, этот невозможный Чонгук — в рваной тонкой рубахе, со струящимся до поясницы вишнёвым водопадом волос, с жарким дыханием и с собравшими все звёзды с небес глазами, — восхитительно-непристойно потёрся о Тэхёна всем телом. Запах аниса между ними сделался терпким и пряным. — Мой бутон хочет стать цветком, — глухо выдохнул омега. И альфа сдался окончательно — тигр ластился к своей лилии. Поражение перед этим омегой оказалось много сладостней любой одержанной в битве победы. Время заблудилось между усыпальницами. Луна молчаливо взирала на бесстыдное в благочестивом, почти неестественном покое действо. Тэхён, запустив руку в шёлк волос, другой — прижав Чонгука за талию к своему животу, целовал, целовал, целовал. Скулы, щёки, подбородок; разгораясь вкусом первых задыхающихся поцелуев всё сильнее. Чонгук сам прижался губами к губам, вдыхая его дыхание, задышал с ним в лад. Неумело, но вовсе не похоже на жертву, отдавшуюся на растерзание хищнику, толкнулся языком в полуоткрытый рот альфы. Тот рыкнул, пустил глубже, своим языком сдвигая чужой к щеке. Зацеловал жадно, умело и глубоко. Чонгук застонал, когда Тэхён оторвался от его рта и принялся вылизывать шею. Пронзительная услада распускала языки пламени в паху, тянулась выше, и ниже, и шире. Там, где омега прежде не знал чужих касаний, тающим густым мёдом становилось так мокро и так непристойно-сладострастно… Альфа перехватил правой рукой под лопатками, мелко выцеловывая разлёт ключиц, левой вздёрнул подол рубахи до рёбер. Чонгук почувствовал, как обнимающие его руки напряглись, и он оказался лежащим на спине, беззастенчиво раскрытым в самом сокровенном месте. И сам раскрывался, что тот бутон, разводя лепестки бёдер в желании…чего? Ах, все боги небес и все демоны подземного царства, Чонгук не знал, да и всё равно, лишь бы Тэхён не переставал его целовать, и трогать, и вылизывать, и что он там ещё вытворял с заласканным телом! Тэхён склонился меж раздвинутых бёдер к животу, обвёл языком вокруг впадинки пупка, собирая крупную дрожь. Чонгук был атласным, упоительно атласным везде, где ни коснись. И Тэхён касался. Сперва медленно и осторожно, сжимая шовчик на мошонке между большим и указательным пальцами, проскользил вдоль, перекатывая яички в ладони. У самого альфы в штанах и звенело, и стояло, и полыхало, когда он накрыл губами напряжённую омежью плоть. Чонгук захлебнулся вдохом, ощутив, как горячий рот ласкает его член, а восхитительно гибкие пальцы скользнули меж ягодиц и надавили на сфинктер — с низким "ааа!" он впустил во влажную тесноту сразу два. Альфа несколько раз ртом прошёлся по члену вверх-вниз, плотно прижимая к нему язык, и медленно задвигал пальцы в тугом нутре. Чонгук то сжимался, комкая в руках покрывало, то расслаблялся, то вздрагивал, словно его выталкивало за все ранее известные пределы. Удовольствие на кончиках длинных ритмично скользящих пальцев, влажный язык, облизывающий головку, заставили его шире раскрыть дрожащие бёдра, и Тэхён добавил третий палец. О, как хотелось бы и четвёртый, а ещё лучше заменить пальцы своим изнывающим от желания членом! И эта сладкая пытка, неумолимо вытягивающая вожделеющие стоны из обоих, заставляла хотеть бесконечного продолжения и скорой разрядки одновременно. Альфа, выпустив изо рта омежий член, но не прекращая растягивать сочащееся смазкой нутро, чуть выпрямился, рванул завязки штанов и сдёрнул их до середины бедра. Опираясь на локоть, навис над Чонгуком, потираясь членом о член, остро, словно впервые, ощущая блаженный жар омежьего тела и вязкость нутряных соков. Чонгук требовательно сунулся правой рукой между его пахом и своим. Тэхён слегка приподнялся, пропуская руку, и едва не заскулил, когда Чонгук провел по пенису, добрался до основания и коснулся тяжёлых налитых яиц. Засмелел, крепко трогая — отныне безраздельно своё — альфье хозяйство, а в самом уже хозяйничали четыре настойчиво двигающихся пальца. Чонгуку казалось, что-то готовится звонко расцвести в глубине лона; припечатал ладошками мышцастые тигриные ягодицы, потянул на себя ближе некуда. Тэхён, вынимая пальцы из истекающего отверстия, чуть извернулся, приставил головку ко входу и с тихим гортанным стоном плавно вошёл на всю длину. На несколько коротких мгновений они замерли, только заполошное дыхание в ночной тишине, да гулко стучавшие сердца. Потом омега закинул руки на шею альфы, потянулся за поцелуем; тот накрыл его губы своими, качнул бёдрами — и время обрушилось лавиной, захлестнуло и потеряло смысл; закрутило вихрем, утягивая в пучину, а после неожиданно выталкивая высоко вверх. Все остатки связных мыслей в голове Тэхёна превратились в алое пульсирующее сияние, когда Чонгук перекатил его на спину и, направляя в себя выскользнувший при этом член, воссел сверху. Сбитый подол рубахи мешался под руками; альфа вцепился в крепкие бёдра омеги, тот подсунул ладони под тэхёновы, переплёл их пальцы и задвигался — диким огнём полыхающей вишни, с разметавшимися по плечам волосами, в венце подрагивающих в ритм тычинок. Они любили любовью страстной и несдержанной, и такой правильной, что правильность эта не допускала ни сомнения, ни стыда. Чонгук кончил громко, роняя белёсые разводы на кину Тэхёна, и маленькие пыльники на кончиках тычинок беззвучно лопнули, выпуская на волю крошечные, едва заметные в лунном свете крупинки пыльцы. Тэхёну на миг показалось, что он очутился в пламени тысячи солнц — и он излился, глубоко в Чонгука и в ощущении абсолютной любви. Бутон распустился во всей полноте. Как раньше Тэхён не знал такой неистовой страсти, так и не ведал такой всепоглощающей неги — зацелованный, залюбленный осенний Чонгук растёкся у него на груди, обнимая всеми конечностями, и сладко дышал в щёку. Медвяный аромат укутывал незримым облаком. Словно Тэхён сорвал тоненькую восковую крышечку печатки на сотах с созревшим — для него одного — душистым нежным мёдом, и теперь этот мёд дозволено вкушать без ограничений. Чонгук потянулся и аккуратно обвёл пальцами, изучая, большой шрам на левом бедре альфы — там, где тигр вырвал кусок плоти, остался безобразный рубец с вмятинами. — Я поцелую каждый твой шрам, — обещал уверенно, — и они больше никогда не будут болеть. Тэхён тихо и счастливо рассмеялся, перехватил омежью руку, поцеловал каждый палец. — Моя дивная Зорюшка лучше любых лекарских снадобий, — прижал ладошку к шраму на щеке. Вдохнул глубоко, снова пуская пряную лилейность до самых лёгких. — Нам пора на корабль. Луна серебряным блюдом неуловимо катилась за гору, предвещая скорый рассвет. — Я не знаю, что такое корабль, — Чонгук завозился, поднимаясь, и потянул Тэхёна вверх, — но мне нравится, что мы теперь "мы". — Нет ничего в мире дороже "нас", — альфа, одной рукой придерживая норовящие упасть штаны, другой сорвал жменю бархатисто-пушистых листьев эноки и протянул омеге — хоть немного убрать смазку с кожи, — говорил трогательно, а выглядел слегка нелепо для таких признаний; так что Чонгук не мог не улыбнуться. — Я пахну, как ты, — довольно проурчал Тэхён, приводя и себя в порядок. — Мы с самого начала пахли одинаково, — торжествующе вздёрнув подбородок, изрёк Чонгук, отбрасывая в сторону мягкие листочки. — Это знак судьбы! Как и то, что я смог сразу учуять тебя. Возражения не принимаются. — Их и не будет, Зорюшка, я не посмею тебе перечить, — влюблённо глядя на свой цветок, пока тот быстро собирал вещи. — Давай сумку и забирайся мне на спину, нам действительно лучше поторопиться, скоро станет светло. Чонгук перекинул сумку через техёново плечо и, немного смущаясь — хотя что уж смущаться после произошедшей восхитительно непристойной разнузданности! — вскарабкался к Тэхёну на спину. Тот, подхватив омегу под бёдра и устроив поудобнее, двинулся в обратный путь, благо, теперь это не составляло труда. Чонгук оплёл Тэхёна всеми конечностями; мягкий и тёплый, податливый, словно воск, застывал и чувствовал, что плавится снова. Он ощущал, как при каждом шаге перекатываются мускулы крепкого тела альфы, как тот размеренно дышит и как упоительно правильно пахнет его, чонгукова, пыльца на коже Тигра. Лепестки распустившегося внутри цветка предсладко дрогнули. Снова. И снова, и снова, защекотав мурашками предвкушения в паху. Тэхён старательно не обращал внимания — или хотя бы делал вид — на вновь поднимающееся желание, но твердеющий омежий член так замечательно ощущался поясницей даже через одежду! — Чонгук, у нас впереди два дня пути, в течение которых я намерен не выпускать тебя из объятий, — осторожно поставив свою драгоценность на землю возле смирно ожидавшей лошади, Тэхён повернулся к Чонгуку, вынул из сумки накидку и набросил ему на плечи. — И вся жизнь, — поцеловал потянувшегося к нему омегу в уголок губ. — Когда будем въезжать в город, пожалуйста, прикрой волосы, Зорюшка. Тэхён отвязал кобылу, сел верхом и, протянув руку омеге, помог тому забраться на лошадь и устроиться на задней подушке седла. — Ты раньше ездил на лошади? — спросил альфа, трогаясь шагом в направлении леса. — Нет, никогда, — восторженно произнёс Чонгук, вцепившись руками в бока альфы и ловя темп конской поступи всем телом. — Тогда держись крепче, цветочек, только не сломай мне рёбра, — усмехнулся Тэхён и выслал кобылу рысью. — Расслабь поясницу и попробуй поймать ритм. И Чонгук поймал — тазом будто приклеился к седлу, плечи чуть откинул назад, больше не цепляясь за Тэхёна, а мягко балансируя. — Мне нравится такая езда, — горячо зашептал куда-то в загривок, одну руку обвивая вокруг альфьей талии, другой проскользил по груди, запустил ладошку с тонкими пальцами под ворот рубахи. Тэхён коротко охнул, когда омежьи губы прижались к запаховой железе. Чонгук издал крошечный полувсхлип, приоткрыл рот и повёл губами вдоль шеи к напряжённой челюсти. Мерные движения лошади двигали Чонгука по Тэхёну, толкая омегу притираться своим возбуждением сильнее и интенсивнее. Толчок, касание, толчок, касание — Чонгук застонал, ловя скольжение крайней плоти по горячей изнывающей головке. Толчок, касание — Чонгук нетерпеливо дёрнул рукой, проведя от ключиц до щеки альфы, и Тэхён, покорный по собственной воле, податливо разомкнул губы, впуская омежьи пальцы во влажный рот. Касание, толчок, касание — Тэхён мокро сосал горячие пальцы Чонгука, а Чонгук притирался сильнее, почти до боли в напряжённом члене, ощущая каждую складочку в смявшейся одежде. Толчок, касание, толчок — Чонгук, тяжело и горячо дыша в стык сильных плеч, задвигался напряжённее и быстрее, выпадая из темпа, — Тэхёну казалось, что его выбрасывают из собственного тела прикосновения чонгуковой груди, рваные движения бёдер, терпкий запах хиганбаны, — и этот рассинхрон с плавным ходом лошади словно дал залп по тайным демоническим рецепторам, о существовании которых он только недавно узнал. Вспыхнувшее у Тэхёна за спиной завершающее удовольствие омеги зализало невидимыми языками лопатки, поднимаясь покалываниями к макушке, впрочем, не принося облегчения в паху. Но так ли важно это было сейчас для вконец покорённого альфы? Расцветшая тигриная лилия училась обращаться с искусством любовного взаимодействия; и не их вина, что не в уединении спальни, а там, где оба были захвачены и повержены любовью, раздроблены и слеплены заново — отныне в единое.*****
Бледнеющая Луна ещё глядела на них сверху, когда в серых предрассветных сумерках они подъехали к причалу. Матрос, ожидающий гуна, не смог сказать ни слова, только в изумлении смотрел, как суровый генерал бережно снимает с лошади и прижимает к себе уставшего омегу, закутанного в покрывало так, что видны только лицо да босые ступни с изящными лодыжками. А как от них пахло, силы небесные! Матрос потупил глаза, не смея дышать чужой нежностью, и поспешно потянул лошадь в сторону идзакая. — Мы отплываем, как только ты вернёшься, поторопись, — бросил ему Тэхён и зашагал к сходням корабля, лениво покачивающегося на сизых волнах. — Это наш большой дом? — Чонгуку ещё хватило сил с вялым любопытством спросить, но в надёжных руках Тигра было так спокойно и тепло, а он так устал, что вот-вот собирался провалиться в сон. Не важно, где, главное, со своим альфой. — Это корабль, Зорюшка, мы поплывём на нём многие ли, — проворковал Тэхён, — большой дом ждёт нас за морем. Дальше Чонгук не слышал. Не слышал, как они поднимались по поскрипывающим сходням, не слышал, как Тэхён на ходу раздавал указания команде, а после уложил его в постель. Чонгук спал — и тихий плеск волн казался шелестом росной травы в закатном лесу, по которой они с Тэхёном шли вместе, счастливые и влюблённые. Впереди было море. И дом. И новая неизвестная жизнь. И годы… Сколько? Кто знает? У всего свой срок. Но у любви чего только не бывает.