***
Москва всегда старался избегать огня.
Огонь..
Иногда он мог быть ласковым и тёплым, как объятия любимого человека, согревающие в зимнюю стужу. Но мог стать жестоким и разрушительным, превращаясь в свирепого и ненасытного монстра, который, не щадя ни души, пожирал все на своём пути. Именно таким его и запомнил Миша. Огонь всегда приносил ему только боль и вечные страдания. Вместе с огнём всегда приходили самые ненавистные, самые нежеланные воспоминания и ассоциации, поднимающиеся из самых темных и далёких уголков сознания.
Страх огня у Миши появился ещё в детстве, когда ордынское войско, подобно разъяренному голодному волку, сжигало и разграбляло Русь до основания, на обратном пути проходясь по остаткам сгоревших городов, не обходя стороной и Москву. Миша тогда думал, что самая страшная боль - это боль, когда твой город сжигают, повсюду стоит отвратительный запах гари, горячий воздух обжигает слизистую, а тело все больше покрывается ожогами, не оставляя места для новых. И все будут думать так, убегая подальше от пожара и задыхаясь от едкого дыма.
Но мнение быстро переменилось, когда вместе с огнем в жизни Москвы появился
он.
Миша до сих пор помнит эти отвратные, грубые руки, сжимающие его бёдра до посинения. Помнит прерывистое, обжигающее дыхание возле шеи и невнятный шепот на ранее неизвестном языке. Помнит, как его небрежно вдалбливали в землю, чуть ли не до хруста костей. Помнит плети, что оставляли продольные, вечно ноющие шрамы, растекающиеся по всей спине, и до сих пор напоминающие о своём присутствии, после пробуждения от очередного кошмара. Помнит то, как дрожа, истошно рыдал от боли, в попытках вырваться из крепкой хватки, за что впоследствии его пытали самыми извращенными способами. Иногда это доходило до того, что ему отрезали конечности. Ведь Миша -
не человек, Миша - город. Для него это не смертельно. И раны затянутся, и конечности отрастут. Восстановится.
Только вот почему-то на спине так и осталось безобразное напоминание о прошлом. Хотя кому какая разница?
Он помнит Есугея, но предпочёл бы забыть навсегда.
Он приходил когда ему вздумается, насиловал, пытал, вновь насиловал и, наконец удовлетворив свою садистскую натуру, грубо откидывал в сторону и уходил. После него на внутренней стороне бедёр было так больно, так тепло и..
липко...
Отвратительно.
После таких встреч Миша ещё долго дрожащими руками обнимал себя, прижимая разбитые в кровь колени к груди, будто пытаясь закрыться от ударов. По щекам тихо скатывались крупные капли слез, смешиваясь с размазанной кровью, грязью, слюной и... кажется,
спермой. Голова гудела, взгляд метался из стороны в сторону, перед глазами все смешивалось в одну неразборчивую кучу, тело неприятно ныло.
Было больно.
Морально больно.
К физической боли Москва уже привык. Иногда она даже смягчала душевную боль, будто становилось легче.
Но рассказывать нельзя никому, даже Мите. Подумает ведь, что брат его слишком слаб и труслив, раз не смог дать отпор, не смог отстоять свой город. Не смог. Не справился. Сдался.
После начала ордынских нашествий Киев стал реже появляться в гостях у Москвы. Не до этого было. Своих проблем по горло. Потому и молчал Миша, стараясь держать лицо перед старшим, на которого он так сильно хотел быть похожим. Но когда Митя переводил на него свой строгий взгляд, мгновенно меняясь в лице, и ласково гладил его по голове, спрашивая:
"Мишутка, как дела твои? Восстанавливаешься потихоньку? Больно тихий ты.. Захворал небось? Раньше-то и там, и тут мелькаешь! Прости, что не заглядываю совсем. Сам понимаешь...-"
Держаться становилось труднее, так и хотелось, под его оживленный рассказ о том, что на Руси происходит, который Миша благополучно пропускал мимо ушей, бессильно упасть в тёплые, такие родные, объятья Мити, горько рыдая. Но все это оставалось лишь в мыслях и далёких мечтах. В реальности оставалось лишь натянутая до ушей улыбка:
"Всё хорошо, Митька, не беспокойся! Знаешь, я недавно такую рыбу видел..."
Киев, вероятно, списывал такое поведение брата на частые пожары и полученные в них ожоги. Он-то не знал про
это. Не знал никто. Московский в те редкие встречи с ним, думал, что же сделает Киев, когда когда узнает-таки.
Разочаруется. Отвратится.
Ему будет противно.
Так же противно, как было Мише.
Мерзость.
И даже несмотря на прошедшие столетия, Михаил так и не понял, что стал избегать не самого огня, а того, кто должен был появиться вслед за ним. Того, кто давно бесследно исчез в реальном мире, но продолжал преследовать Москву во снах.
Осознание пришло лишь после пожара 1812, когда после пробуждения, вместо бездушных черных глаз, его встретили нежные, немного встревоженные и заплаканные, глаза цвета серости тумана:
— Михаил Юрьевич!... Вы-
Московский сжал руку Александра, останавливая его от слов, и слабо улыбнулся:
— Я так... счастлив.
