Новшество

      Ничего не произошло.       Мир не обрушился, не рассыпался прахом, и не исчез. Не взорвался тысячей взрывов и не сгорел до мертвецкого пепелища. Япония не превратилась в руины, в заброшенный город, в рассадник криминала и беззакония. Япония осталась почти такой же, как и была прежде. Сменила несколько законов в связи с пришествием новой власти, претерпела череду разрушений из-за войны, которые в настоящее время в срочном порядке старались устранить. После победы Паранормального Фронта Освобождения Японии не стало хуже, пускай далеко не все были согласны принять это. Шигараки изначально планировавший привести общество в упадок, в итоге наоборот преобразил все к лучшему.       Люди не готовы к изменениям — и Изуку знает и видит это, но молчит.       После пришествия Шигараки к власти уровень преступности в стране понизился, в основном из-за того, что мелкие злодейские шайки были изначально присоединены к масштабной и разросшейся организации Фронта. Некоторые просто боялись высовываться из-за всецелой ситуации в стране а кто-то просто слишком хорошо знал Шигараки Томуру. Заключение временного перемирия с другими странами пришло вполне успешно. Не без его помощи.       Реформа об отмене героики как профессии вошла в общество без особой радости для многих. По стране поднимались и так многочисленные в то время восстания, приглушенные в конце концов голосом разума. Принятый закон об отмене героики привел к роспуску геройских школ, и к более логичному распределению остатка денег по стране. В основном на открытие и финансирование детдомов. Шигараки лично настоял из собственных не ясных почти никому мотивов. Но Изуку знал.       Героика была запрещена лишь на бумаге. Такой специальности как «герой» больше не существовало. Но Шигараки оставил лазейку для действительно страждущих спасать чужие жизни — линчевательство. Это не являлось оплачиваемой профессией, это не давало никакого включения в ежегодные топы, и известности на телеканалах, но это даровало людям свободу действий, и действительно бескорыстные подвиги. Это заставляло людей помогать и спасать других лишь из собственного альтруизма и желания, а не для получения каких-либо бонусов от профессии.       Шигараки поработал не только над этим. Он знал всю противную сторону жизни. Он знал какого это выживать в самых темных уголках неблагополучных районов. Он знал какого это быть брошенным. И Изуку видел, чувствовал и знал тоже. Изуку знал какого это, чувствовать себя беспомощным и жалким лишь из-за отсутствия маленького сустава, испортившего тебе пол жизни. И Шигараки понимал, осозновал, ощущал то же самое. Изначально являющиеся одним целым причуды Один За Все и Все За Одного, что годами желали вернутся друг к другу, частично связывали чувства и мысли. Объединяли в один поток.       Поэтому, Шигараки взялся за работу над законом о запрете причудливой дискриминации. Работал над ним тщательно, убирая все лазейки, думая о том, как сделать так, чтобы его соблюдали. Потому что с каждым днем воспоминания о жгучей обиде передавались ему все больше. Все хуже. Все больнее.       Изуку внимательно рассматривал расплывчатые образы из воспоминаний Шигараки еще с момента своей комы. Буквально заглядывал в чужую жизнь, пока нити чужих эмоций пронизывали его насквозь, с болью ударяя по нервным окончаниям, проходя насквозь через мозг и кости. Изуку плыл по потоку воспоминаний, но не тонул. Был где-то на поверхности, мирно покачивался на волнах чужих чувств пока не пришло время просыпаться.       — Мне будет нужна твоя помощь, — произносит Шигараки, после того как Изуку дают прийти в себя, и несколько стаканов воды. Он одет в новый с иголочки наряд в красных оттенках. Крайне выделяющейся на фоне больничных халатов шныряющих туда-сюда врачей. Изуку полюбил красный за время нахождения в подпространстве Всех За Одного.       — Я знаю, — выходит невнятно, хрипло и тихо. Голосовые связки не привыкли к разговорам, но Шигараки понимает. Он не уверен, должны ли они вообще говорить вслух, или возникшей ментальной связи вполне хватит.       Первые несколько недель Изуку проводит приходя в себя. Он возвращает себе способность ходить, и нормально разговаривать, разминает онемевшие за месяц мышцы и с удивлением подмечает, что его не утерявшие пушистую структуру волосы пахнут крайне знакомым одеколоном его теперь-начальника. Он проводит время за изучением новых законов, помощью в переговорах, и успокоению бушующей толпы. Первый месяц в роли правой руки и ближайшего помощника Шигараки проходит сложно. Последующие несколько — так же. Но Изуку привык.       Привык к длинному рабочему дню, к постоянной коммуникации с высокопоставленными людьми, и бесшумными молчаливыми паузами, прерываемыми лишь шуршанием ручки по бумаге и тихим фоновым шумом чужих мыслей в кабинете Шигараки. Обжился в своей новой комнате, в которой проводил минимальное количество времени, разносил свою — на удивление почти не красную. — рабочую униформу.       Примерно через полгода, как митинги и восстания прекратились, разрушения после войны были убраны и все улеглось ему выдается несколько выходных. Первый день он тратит на то, чтобы навестить маму. Окунуться в ее теплые объятия, в запах выращиваемых на подоконнике астр и свежей выпечки. А после попасть под контрастно холодный душ грустного и осунувшегося взгляда Мицуки Бакуго. Она не смотрела на него с осуждением. Она не смотрела на него со злостью. Даже после того, как он лично постановил, что ее сын должен быть арестован.       Первую часть своего единственного, в отличие от Изуку выходного дня Шигараки явно проводит у отходящего после одной из операций Даби. При встрече от него пахнет больницей, горечью и холодом. Не привычным зимним, коем пропахло все вокруг, а больничным, застывшим, мертвенным. Но запах цветов из магазина в который они заходят, быстро помогает стереть неприятный аромат. Шигараки берет букет из алых и белых гладиолусов, вперемешку с несколькими цветками ликориса, пока Изуку засматривается на маленький букетик незабудок, который через несколько мгновений оказывается оплаченным, и у него в руках.       На могиле Химико Тоги их встречает одинокая женская фигура, с собранными в хвост отросшими каштановыми волосами. Изуку в знак приветствия молчаливо кивает, и подхватывает бывшую одноклассницу под руку, оставляя положившего букет у могильного камня Шигараки одного наедине с безмолвной могилой. Его собственный букет незабудок остается у него в руках.       — Это не ей? — тихо шепчет Урарака, пока облачка пара от ее дыхания устремляются в небо.       — Нет, — он качает головой, кутая цветы в их упаковку получше. — Мне, — она понятливо кивает в ответ, и поджимает губы, не зная, что сказать. — Как продвигаются дела на работе? — Очако оживляется.       — Неплохо. Я прошлась по нескольким детдомам с проверкой. Условия для детей были улучшены, — она кивает сама себе. — Также благодаря расширенному бюджету мы смогли нанять психологов для поколения переживших войну детей, мы надеемся, что это поможет.       — Отлично. Я дождусь официальных отчетов впоследствии, — он ловит на себе взгляд Шигараки, и кратко кивает бывшей однокласснице. Они уходят, оставляя ее наедине с медленно погибающими от холода цветами на могиле.       Ближе к Новому году Шигараки выделяет ему больше выходных. Решение было странным, непонятным, ведь ближе к масштабному празднику город был крайне взбудоражен и требовал большего контроля. Но у Изуку были свободные вечера, и свободные дни недели для провождения этого времени с семьей. В основном он просто остается в его собственном кресле в углу кабинета Шигараки, и тихо дремлет под треск углей ненастоящего камина и медленный плавный поток чужих мыслей.       — Ты гребанный мудак, Деку! — Кацуки набрасывается на него, рычит, трясет за грудки схватившись за недавно выглаженную одежду, и смяв ее в ладонях. Глаза слегка покрасневшие, губы искусаны. Он явно плакал до этого, пускай и не признает. — Уебок! — Мидория не сопротивляется, хотя может.       — Мы уже обсуждали это, Бакуго, — он хмурит брови пока мороз на улице покалывает кожу. — Я делаю тебе одолжение, что игнорирую что ты здесь, хотя по закону должен арестовать тебя.       — О, и кем же издан этот гребанный приказ? — он зло скалит зубы, но выпускает его рубашку из рук.       — Ты прав, — Мидория с трудом сглатывает, отказывается смотреть Кацуки в глаза. — Мной.       — Почему ты не помогаешь нам? Почему ты, черт возьми, подстроился под все это?! — его руки отчаянно сжимаются в воздухе, а Мидория стоически молчит. Объяснять Кацуки все заново бесполезно. Объяснять все остальным бесполезно. Он пытался. — Всемогущий мертв, — Кацуки обрушивает на него шквалом камней, делает больно жгучим уколом слов. Он знал, что его бывший наставник не протянет долго, но он не хотел верить. — Если это то, чего ты блять добивался, то я поздравляю тебя! —Кацуки пинает снег, и скрывается в лабиринте бесчисленных улиц.       Изуку позволяет себе застыть на месте, прямо на ступеньках, устремив взгляд на огни города, на проезжающих туда-сюда машины. Меховой плащ накрывает его плечи всего через пару минут. Окутывает теплом, и запахом красного лакированного дерева, чувством комфорта.       — Мне жаль, — тихим голосом, будто не зная что сказать шепчет Шигараки ему на ухо.       — Мне тоже, — он позволяет одинокой слезе скатится по своей щеке, разрешает глубокий и тяжелый вздох.       — Ты хочешь пойти домой? — Изуку качает головой, разворачивается к Шигараки на одних мысках ног.       — Сегодня подремлю в своем кресле.       — Хорошо, — Шигараки приподнимает уголки губ в слабой улыбке, и Изуку мягко отзеркаливает, получше кутаясь в плащ.